С. 72. …первыйребенок – девочка Эдмея-Каролина. – Княжна Эдмея-Каролина вышла замуж за графа Карло-Феличе-Николис Робилант-Череальо (Carlo-Felice-Nicolis Robilant Cereaglio), ставшего впоследствии видным политическим деятелем объединенной Италии (1826–1888). Возможно, что у потомков его сына, генерала графа Марио-Николис Робиланта (Mario-Nicolis conti di Robilant), командовавшего корпусом в Первую мировую войну, хранятся некоторые бумаги Дарьи Федоровны, оставленные княгиней Кляри (умерла в Венеции в 1878 году) единственной своей дочери Эдмее. У них, в частности, могут находиться несомненно существовавшие альбомы графини Фикельмон, которых в Дечинском архиве нет.
Графы Робилант проживают в настоящее время в Риме.
С. 80. …в художественной галерее г. Теплица. – Многочисленные картины и портреты, украшавшие покои Теплицкого замка, по-видимому, сохранились, но вывезены оттуда и сейчас фактически недоступны для изучения. 28 августа 1963 года А. В. Флоровский писал мне по этому поводу: "Куда-то все из Теплица вывезено и разрозненно стоит в ящиках в разных местах". 24 марта 1964 года он добавил: "…бытовые украшения замка – в различных замках, где утратили свою неповторимую принадлежность к известному интерьеру <…>. Портреты смешаны в одну кучу, и трудно установить их происхождение и т. д.".
…старика лет семидесяти с лишними. – Фотокопия этого портрета была воспроизведена в первом издании моей книги. Во втором издании представилась возможность поместить портрет графа, написанный в Петербурге в бытность его послом при русском дворе. Именно таким фельдмаршала-лейтенанта графа Фикельмона знал А. С. Пушкин.
Подлинник принадлежит московскому архитектору С. П. Хаджибаронову
С. 105. …которые она полностью разделяет, не были для нее новыми. – Надо сказать, что конфликт Адольфа с обществом чисто личный – он любит женщину, с которой, по мнению окружающих, не должен связывать свою судьбу. В конце концов молодой человек приходит к убеждению, что "…можно несколько времени бороться с участью, но должно наконец покориться ей: законы общества сильнее воли человеческой, и чувства самые повелительные разбиваются о роковое могущество обстоятельств. Напрасно упорствуешь, советуешься с одним сердцем своим: рано или поздно мы осуждены внять рассудку" (перевод П. А. Вяземского).
Однако опубликованная в 10-м томе историко-биографичес-кого альманаха "Прометей" за 1974 год статья Н. Б. Востоковой "Пушкин по архиву Бобринских" заставляет нас пересмотреть вопрос об отношении графини Долли к русской литературе вообще, и к творчеству Пушкина, в частности.
Мы узнаем, что в салоне Фикельмон состоялся литературный вечер, посвященный Пушкину.
10 октября 1831 года хорошая знакомая Пушкина графиня Софья Александровна Бобринская пишет своему мужу:
"…Я тебе говорила, что мадам Хитрово с дочерью Долли оказали мне честь, пригласив на литературный вечер. Был разговор только о Пушкине, о литературе и о новых произведениях" ("Прометей", т. 10, с. 266).
До сих пор мы могли только предполагать, что в салоне Фикельмон велись разговоры не только о личности А. С. Пушкина,
который как человек заинтересовал графиню Долли при первой же встрече, но и о творчестве поэта. Теперь мы видим, что ему, по крайней мере однажды, был посвящен целый литературный вечер. Можно думать, что такие импровизированные Пушкинские вечера бывали у Фикельмон или в салоне ее матери и позднее, особенно при появлении новых произведений поэта.
Д. Ф. ФИКЕЛЬМОН В ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ ПУШКИНА
С. 200. …Н. М. Еропкина… – Надежда Михайловна Еропкина (1808–1895) – дочь коллежского советника, двоюродная сестра П. В. Нащокина, впоследствии знакомая И. С. Тургенева и прототип одного из персонажей романа "Дым". Наблюдательная и умная девушка близко знала юную Гончарову, так как Гончаровы и Еропкины были знакомы домами, и оставила свои воспоминания о Наталье Николаевне и записанные с ее слов в 1882 году (с мало достоверными подробностями) воспоминания о встречах с Пушкиным в Москве (1830 г.).
С. 257. …которые время от времени возобновляются и в наши дни. – Из числа современных авторов с большим недоверием к истинности происшествия, о котором рассказал Нащокин, относится А. В. Флоровский. Обращаясь к дневнику графини, он справедливо замечает: "Молчание о факте не может быть опровержением самого факта". Вслед за этим автор тем не менее прибавляет: "Однако – в дневнике нет никаких следов тех переживаний, которые неминуемо должны были бы сопровождать развитие и апогей этого романа. Имя Пушкина, появляющееся на страницах дневника довольно редко, не вызывает у его автора никаких особых интонаций живого интереса или увлечения, что, казалось бы, должно неизбежно и положительно необходимо иметь место в случае достоверности этого романа, хотя бы кратковременного" (Флоровскмй. Пушкин на страницах дневника, с. 569). В отношении отсутствия у графини "живого интереса" к личности Пушкина А. В. Флоровский, безусловно, ошибается. Стоит перечесть им же впервые опубликованные выдержки из ее дневника, а также письма Фикельмон к Вяземскому, чтобы убедиться в противном. Каких-либо признаков увлечения поэтом в дневнике Дарьи Федоровны, действительно, нет до 22 ноября 1832 года, но что было дальше – мы не знаем. Живой Пушкин почему-то навсегда исчезает из писаний графини Долли. Есть в них только воспоминания о погибшем поэте.
Н. Каухчишвили, внимательно изучившая литературу, которая касается спорного вопроса, выдвигает свою собственную гипотезу (Дневник Фикельмон, с. 53–56). Она разделяет высказанное многими авторами мнение о неправдоподобности ночного приключения Пушкина и Фикельмон.
Исследовательница считает, что "Пушкин питал к Долли чувства горячей симпатии, вероятно, разделяемые посольшей, но маловероятно, чтобы она решилась компрометировать себя в самом дворце посольства, где помещались также некоторые другие чиновники".
Надо, однако, сказать, что, по-видимому, никто из авторов, споривших о рассказанной Нащокиным истории, не обследовал "место происшествия" – скромный на вид, но очень обширный трехэтажный дом, в котором имеется около ста помещений, многочисленные лестницы, площадки, коридоры и несколько выходов на улицы. Миланская жительница Н. Каухчишвили этого, естественно, сделать не могла, так же как и А. В. Флоровский, почти полвека состоявший профессором Пражского университета.
Отметив ряд малоправдоподобных мест в рассказе друга поэта, Н. Каухчишвили продолжает: "Я допускаю, что рассказы Нащокина, который все же близко знал салон Дарьи Федоровны, не совпадают с тем, что ему поведал Пушкин: возможно, что поэт сказал ему о том, какие чувства он питал к Дарье Федоровне, вероятно несколько их преувеличив, так что впоследствии Нащокин невольно их преувеличил еще больше (li aveva involontarimente ingigantiti).
H. Каухчишвили, следовательно, считает, что рассказ о "жаркой истории" является плодом воображения друга Пушкина, невольно исказившего действительные слова поэта.
С этой концепцией, на мой взгляд, согласиться нельзя. Речь ведь шла не о тех или иных чувствах поэта к графине, а о совершенно определенном эпизоде, рассказанном Пушкиным. Приходится снова повторить – либо это правда, и тогда поэт допустил лишь нескромность, открыв ее другу, либо это "устная новелла", а в действительности клевета Пушкина на ни в чем не повинную женщину. В последнее я верить отказываюсь и считаю, что это пятно с памяти поэта надо раз и навсегда смыть. Никакого среднего решения здесь быть не может.
Замечу еще, что "близко знать" салон Дарьи Федоровны П. В. Нащокин мог только со слов Пушкина (и, может быть, Вяземского). В годы знакомства поэта с Д. Ф. Фикельмон Павел Воинович не менее двух раз приезжал в Петербург, но никаких сведений о том, что он когда-либо был гостем графини, в литературе нет. Н. Каухчишвили их также не приводит.
Интересного литературного спора об автобиографическом характере одной из сцен "Пиковой дамы" (Н. Каухчишвили его категорически отрицает) я здесь касаться не могу. Этот спор мог бы послужить предметом специального исследования.
Не обнаружив в дневнике никаких следов романтического приключения графини Долли с Пушкиным, автор прибавляет все же: "Единственный элемент, который можно было бы рассматривать, как косвенное подтверждение известной внутренней тревоги, это подавленное состояние, проявляющееся в последние недели 1832 года, однако я скорее склонна объяснять его как первый симптом болезни, которая будет ее мучить в следующие годы <…>". Еще и еще раз приходится пожалеть о том, что Н. Каухчишвили не удалось опубликовать второй тетради дневника – было бы, в частности, существенно прочесть текст этих записей конца 1832 года. Автор приводит, правда, выдержку из той же записи 22 ноября, в которой последний раз упоминается имя Пушкина, выдержку, которая на первый взгляд может показаться многозначительной: "Не было ли бы во сто раз лучше погасить в своем сердце нежность, чем рисковать тем, что привяжешь к себе человека, который, не любя, будет только чувствовать усталость от того, что его любят" (Дневник Фикельмон, с. 56, 55).
Н. Каухчишвили, правда, считает, что в этих строках графиня Долли критикует "союзы" (unione), в которых нет уверенности на будущее, но, не зная полного текста записи, можно те же строки отнести и к переживаниям самой Фикельмон. У меня, однако, имеется фотокопия соответствующих страниц первой тетради дневника (с. 106–108), и из них мы узнаем, что Дарья Федоровна в данном случае имеет в виду графиню Софию Ивановну Лаваль (1802–1871), которая собирается выйти замуж за графа Борха.
Фикельмон не ожидает для Лаваль ничего хорошего от этого брака, так как она влюблена в своего жениха; а тот женится на ней по расчету.
Граф Александр Михайлович Борх родился в 1804 году. Его брат граф Иосиф Борх, служивший в Петербурге, назван в пасквиле, присланном Пушкину, "непременным секретарем" "светлейшего ордена рогоносцев". В записи Фикельмон от 22 ноября есть упоминание и о М-mе Борх, свояченице жениха Лаваль, которое, по всей вероятности, относится к жене этого "непременного секретаря", урожденной Любови Викентьевне Голынской, и поэтому представляет известный интерес: "М-me Борх – это маленькая хорошенькая картинка фламандской школы, но нет ничего особенно замечательного под этой беленькой и свежей оболочкой".
ОСОБНЯК НА ДВОРЦОВОЙ НАБЕРЕЖНОЙ
С. 281. …на котором на этот раз Пушкин, по-видимому, не присутствовал. – В некоторых работах упоминается о том, что поэт был на этом балу. Авторы, по-видимому, основываются на записи Пушкина в дневнике под 28 февраля 1834 года: "Сегодня бал у австрийского посланника". Однако несколько дней спустя (8 марта) он отмечает: "Жуковский поймал недавно на бале у Фикельмон (куда я не явился, потому что все были в мундирах) цареубийцу Скарятина <…>". Речь здесь идет, по всей видимости, именно об официальном посольском бале 28 февраля.
С. 284. Фактическая топография этой части бывшей квартиры Фикелъмонов… – Внимание читателей привлекла небольшая статья Юрия Ракова "Дом Пиковой дамы" ("Юность", 1969, № 2, с. 92), в которой автор подробно описывает сохранившуюся до наших дней опочивальню княгини Натальи Петровны Голицыной в некогда принадлежавшем ей доме-дворце (Ленинград, угол Дзержинского, б. Гороховой, и Гоголя, б. Малой Морской, № 10). Пушкин был знаком с этой престарелой статс-дамой (1741–1837), и, как известно, она послужила ему прототипом графини в "Пиковой даме". Ю. Раков считает, что именно ее спальня описана в знаменитой повести. Именно в нее проникает Германн с намерением выведать тайну трех карт.
На мой взгляд, сохранившаяся, по-видимому, без переделок, спальня Д. Ф. Фикельмон, ныне кабинет литературы Института культуры имени Н. К. Крупской, значительно больше соответствует как тексту "Пиковой дамы", так и рассказу Нащокина, записанному Бартеневым. В ней нет, например, как и в повести, такой существенной архитектурной детали, как "огромный альков во внутренней стене" опочивальни Голицыной, описанный Ю. Раковым.
Однако Пушкин, вводя в повесть автобиографический эпизод, естественно, не мог связать его с особняком на Дворцовой набережной. Дом "старинной архитектуры" на одной из главных улиц Петербурга", куда пробирается Германн, по расположению и внешнему виду действительно больше напоминает дворец Голицыной, чем особняк Салтыковых на набережной Невы.
Для читателей "Пиковой дамы", кроме, может быть, очень немногих близких друзей поэта и Д. Ф. Фикельмон, связь между некоторыми страницами повести и личной жизнью автора, несомненно, осталась тайной.
Д. Ф. ФИКЕЛЬМОН О ДУЭЛИ И СМЕРТИ ПУШКИНА
С. 292. …князь Петр Владимирович Долгоруков. – В настоящее время заключение судебного эксперта А. Салькова, признавшего Долгорукова автором диплома, подвергается сомнению.
С. 294. …к весьма скромной дворянской семье… – Дантесы принадлежали к так называемой "наполеоновской знати". Представители старинных фамилий королевской Франции в то время (да и значительно позже) относились к ней свысока.
С. 298. …в духе семейной почтительности. – Л. Метман утверждает, например, что после смерти Екатерины Николаевны Геккерн-Дантес "неизменно отказывался от новой женитьбы" (Щеголев, с. 363). По-видимому, отказывался лишь до поры до времени, что вполне естественно для молодого вдовца (в год смерти жены Дантесу был всего тридцать один год).
Приведу по этому поводу выдержки из моего письма на имя директора Пушкинского дома от 18 февраля 1946 года (ИРЛИ): "…б. профессор международного права Братиславского университета (Чехословакия) Георгий Николаевич Гарин-Михайловский (сын писателя) передал мне и разрешил предать гласности следующее: "В июле – августе 1913 года он, Гарин-Михайловский, проживал в пансионе в Монтре (Швейцария) и там близко познакомился с пожилой дамой (лет 50–55), графиней Жорж де Сурдон, урожденной д’Антес (Georges de Sourdon néе d’Anthès), и ее дочерью Франсуазой (лет двадцати), жившими обычно в Дижоне. Графиня сказала Гарину-Михайловскому, что она дочь Дантеса, убившего Пушкина, от второго брака <…>. По словам Гарина-Михайловского, совершенно невероятно, чтобы эта пожилая почтенная француженка выдумала свое происхождение от Дантеса. Вследствие войны (1914–1918) Гарин-Михайловский потерял ее след".
Через несколько месяцев после нашего разговора Г. Н. Гарин-Михайловский скончался.
С. 299. …алитературой он почти совершенно не интересовался. – Есть, однако, сведения о том, что Геккерн-Дантес оставил три тома воспоминаний, опубликованные в Париже в 1909–1910 гг. под псевдонимом барона д’Амбес (d’Ambès). Щеголев (с. 367), ссылаясь на примечание издателя, указывает, что эти мемуары к Дантесу никакого отношения не имеют. По-видимому, однако, издатель просто не считал возможным раскрыть псевдоним.
Флерио де Лангль (Fleuriot de Langle), автор малоизвестной статьи "Дело д’Антеса – Пушкина" ("L’afaire d’Anthès – Pouch-kine"), пишет: "Историки Второй Империи редко упоминают фамилию сенатора и думают, что он играл лишь малозначительную роль. Их мнение было бы, однако, совершенно иным, если бы они знали, что он является автором часто цитируемых ими "Воспоминаний", которые появились под псевдонимом барона д’Амбес. Эти анекдотические мемуары изобилуют чертами, свидетельствующими о том, насколько их составитель был интимно связан с жизнью двора, с секретами передних и с подноготной парламентской жизни с начала империи и до ее падения" ("Le ruban rouge". 1963, № 19, декабрь, с. 87). Вопрос об авторстве Дантеса-Геккерна нуждается в исследовании. Если "Воспоминания" действительно составлены им, то, вероятно, сенатор продиктовал их своим секретарям, придавшим труду литературную форму.
С. 307. …подлинное отношение Николая I к "пресловутому Пушкину". – Царь употребил весьма пренебрежительное выражение "trop fameux Pouchkine" в письме к сестре Марии Павловне, великой герцогине Саксен-Веймарской, от 4/16 февраля 1837 года.
В письме к другой своей сестре Анне Павловне, жене принца Вильгельма Оранского, от 3/15 февраля того же года он назвал покойного поэта "trop célèbre Pouchkine". По-русски это несколько менее резкое выражение также передается прилагательным "пресловутый" (Е. Б. Муза и Д. Б. Сеземан. Неизвестное письмо Николая I о дуэли и смерти Пушкина // Врем. ПК, 1962. Л., 1963, с. 38–39).
…о связи барона Дантеса-Геккерна с русским посольством в Париже. – 28 мая 1852 года посол Киселев сообщил в депеше канцлеру Нессельроде: "…Господин Дантес думает, и я разделяю его мнение, что Президент кончит тем, что провозгласит империю" (А. М. Зайончковский. Восточная война 1853–1856 гг., т. I. Приложения. СПб., 1908, с. 228). Много лет спустя, в день убийства Александра II, 1/13 марта 1881 года русский посол в Париже князь Орлов донес шифрованной телеграммой министру иностранных дел Гирсу: "Барон Геккерн-д’Антес сообщает сведение, полученное им из Женевы, как он полагает, из верного источника: женевские нигилисты утверждают, что большой удар будет нанесен в ближайший понедельник" (77. Гроссман. Карьера Дантеса. М., 1935, с. 33). Таким образом, Дантес, по-видимому, в течение многих лет был вхож в русское посольство и являлся его осведомителем.
С. 310. …устроиться где-либо трудно. – А. П. Арапова, ссылаясь на рассказ самого Дантеса одному из племянников покойной Екатерины Николаевны, утверждает, что барону Жоржу пришлось покинуть Францию из-за того, что "он через меру увлекся соблазнами всемирной столицы и принялся прожигать жизнь далеко не соразмерно своим весьма скромным средствам. Этим поведением он навлек ни себя гнев родителей; подчиниться им он не захотел, произошла размолвка и юному кутиле предоставлено было личной инициативой проложить себе путь в жизни" (Иллюстрированное приложение к "Новому времени", 1907, № 1141(1, 22 декабря, с. 6). Это сообщение в отношении парижских кутежей Дантеса вряд ли достоверно – средства его отца, как мы видели, в начале тридцатых годов были настолько ограничены, что "прожигать жизнь" молодому человеку, нигде не служившему, было совершенно не на что. Кроме того, размолвки "с родителями" в 1833 году быть не могло, так как мать Дантеса скончалась раньше. Вернее думать, что "проложить себе путь в жизни" Дантеса заставила не ссора с отцом, а просто тяжелое материальное положение семьи.
С. 311. Общеизвестно, что по пути в Россию он встретился с голландским посланником бароном Геккерном… – Рассказ о встрече Дантеса, тяжело заболевшего в каком-то германском городке, с Геккерном, который остановился в той же гостинице, где находился Дантес, принадлежит А. П. Араповой. По словам ее, она "передает здесь то, что он [Дантес] сам рассказал много лет спустя одному из племянников своей покойной жены".
Сейчас невозможно, конечно, установить, рассказал ли Дантес о том, что когда-то действительно случилось, или сочинил эту чувствительную историю об одиноком "старике" (Геккерну было тогда 42 года), который был настолько растроган видом страдающего юноши, "что с этой минуты уже не отходил более от него, проявляя заботливый уход самой нежной матери".
Л. Метман, который, казалось бы, должен был знать, как произошла встреча деда с его приемным отцом, никаких подробностей на этот счет не приводит.