И вот голливудская суперзвезда объявляет о том, что у него СПИД… Рок Хадсон не уточнял происхождение своей болезни, но это ни для кого не было секретом. Его многочисленные поклонники знали, что их кумир - гомосексуалист. Это был двойной удар для пуританской Америки, распускавшей о СПИДе самые худшие слухи. В тот момент обстоятельства распространения пандемии были еще очень плохо изучены и бытовало мнение, что можно заразиться даже через слюну. Смерть Рока Хадсона 2 октября 1985 года породила всевозможные страхи, а американские газеты не преминули напомнить, что за несколько месяцев до трагической развязки в сериале "Династия" Хадсон целовал Линду Эванс.
Пресса бушевала по поводу вирусоносительства, а затем и смерти актера, и Нуреев мог только радоваться, что хранил молчание, как можно реже появляясь в госпиталях (врач посещал его на дому).
По сути, в те годы медицинские исследования СПИДа только начинались, и Нуреев, как это ни грубо звучит, был чем‑то вроде лабораторной мыши. Ставка была высока, и он, и его врачи знали об этом, но и вызов был велик, потому что время торопило, а Нуреев не отличался терпением. И тем не менее он полностью доверился врачам, и даже согласился на совершенно новое лечение, предложенное Вилли Розенбаумом. Препарат НРА‑23 (с его помощью пытались лечить и Рока Хадсона) применялся в виде ежедневной внутривенной инъекции. Для Рудольфа, который никогда не утруждал себя принятием таблеток, это было непривычно, тем более что теперь возле него постоянно присутствовал врач.
Доктор Мишель Канези был молод, хорошо говорил по‑английски (что было необходимо для нормального общения с Рудольфом) и имел широкие взгляды на жизнь. Вскоре он установил со своим пациентом отношения, выходившие за рамки сугубо медицинских. Рудольф ценил то, что с Мишелем можно говорить обо всем и даже выходить с ним по вечерам в свет - в нем не было ничего от "шишек" в белых халатах, которые так отпугивали танцовщика. Чтобы не нанимать медсестру, Нуреев предложил Мишелю поехать с ним в турне в Испанию, Италию и Германию, а также отдохнуть в краткосрочном круизе. Новичок быстро проник в личное пространство звезды, но при этом надо отметить, что Нуреев сам пустил его в "ближний круг". Он считал Мишеля своим другом, и это объясняет всё. Несмотря на прогрессирующую болезнь (и неутешительный финал), он до конца сохранил доверие к команде французских врачей.
Рудольф сообщил о своей болезни лишь нескольким близким, не делая уточнений. Через два месяца после удручающих результатов теста он сказал Луиджи Пиньотти на вокзале в Венеции: "Предупреждаю тебя: очень скоро я буду сильно болен". Еще через несколько недель то же самое он шепнул Андре Ларкье: "Я должен вам кое‑что сказать. Я болен, но пока чувствую себя хорошо. Позвоните моему врачу, доктору Канези". И наконец, Шарлю Жюду, видевшему, что Нуреев сильно сдал, он сказал, что уезжает на неделю, а потом добавил: "Если дело пойдет, буду жить. Если нет, тем хуже".
В курсе были только мужчины, Дус Франсуа он ничего не говорил. Впрочем, Нуреев никогда не произносил слово "СПИД", как будто, если не говорить о болезни, можно ее победить. По мнению Мишеля Канези, "это не было отрицанием, это было своего рода делегирование. Рудольф полагал, что это не его проблема, а моя. "Это он должен меня лечить ", - думал он".
До 1987 года все шло нормально. Результаты анализов не вызывали слишком большой тревоги, бурная зима 1984 года, когда Нуреев узнал о своей болезни и когда танцовщики в штыки приняли его версию "Лебединого озера", давно миновала, обстановка в Опере была довольна стабильна. Конечно, в кулуарах шептались, что у Нуреева СПИД, но слухи эти ничем не подтверждались. Вид Рудольфа улучшился, и он по‑прежнему много работал. В те годы полагали, что лишь 10 процентов вирусоносителей становятся больными, и Рудольф надеялся оказаться в числе тех, кому повезет. Роберту Трейси он говорил: "Ведь сифилис лечится, значит, и это можно вылечить".
Донельзя упрямый, он ничего не менял в своем существовании. Правда, по утрам у него было потоотделение, и он сильнее задыхался, когда танцевал, но ведь в конце концов ему уже сорок пять…
Вот уже десять лет, как пресса не переставала задавать ему вопрос о пенсии ("вопрос Хиросимы", как он однажды называл его). "Я уйду только тогда, когда танец от меня уйдет", - говорил он еще в 1971 году. В 1978 году ему было сорок, и он взвился, услышав подобное: "Что? Вы хотите заставить меня остановиться, так, что ли? Да или нет?". А в 1983 году он просто‑напросто отшутился: "Когда я намерен распрощаться со сценой? Это государственная тайна, которую я не могу открыть. Секретные сведения оборонного характера". Но уже через год Нуреев сказал британскому танцовщику Дэвиду Уоллу, вышедшему на пенсию в тридцать восемь лет: "Как тебе повезло…".
Что же по существу мог сделать Нуреев? Поприветствовать публику в фейерверке прощального турне, а затем уйти в тень, преподавать, помогать расти другим? Для Рудольфа это было немыслимо. День без спектакля - пропащий день, ведь он танцевал по семь раз в неделю, а иногда и больше. Покинуть сцену - это значит склониться перед возрастом и болезнью. Мог ли так поступить человек, который не привык сдаваться? Риторический вопрос. Он намеревался вступить в последнюю схватку. Против возраста, против болезни и против смерти.
С того самого дня, как он принял решение не останавливаться, он не изменил ни одного па в классических балетах. Для него это был вопрос честности и отчаянной борьбы с самим собой. Ролану Пети, присутствовавшему на одной из утренних репетиций, он показал труднейшую связку из купе жете и сказал: "Вот видишь, я это делаю точно так же, как и тридцать лет назад, когда мы с тобой встретились".
Конечно, качество исполнения менялось в зависимости от состояния его здоровья. В феврале 1985 года Нуреев станцевал полностью своего "Дон Кихота" в Милане с Сильви Гиллем. Буря аплодисментов! Весной того же года, танцуя "Ромео и Джульетту" с Парижской оперой, он попросил Барышникова срочно приехать и заменить его - не было сил. Однако в июне он станцевал в Лондоне семь спектаклей "Лебединого…" с японским балетом. В июле 1987 года он выступил в укороченной версии своей "Раймонды" на сцене Гранд‑опера. В какой‑то из вечеров он даже ограничился одной‑единственной вариацией. Но в октябре он опять блистал с Сильви Гиллем в труднейшем "Лебедином озере".
Постепенно Нуреев приспособился к своей болезни, которая не мешала ему продолжать мировые турне. В то время он любил повторять: "Мерило успеха - это полный зал". Залы действительно были полны, но публика подчас уходила разочарованной. Друзья Нуреева не понимали, почему он не уходит со сцены: разве это так уж плохо - вовремя остановиться, чтобы оставить после себя прекрасный след? У Нуреева на сей счет были свои соображения. В июне 1985 года он говорил газете "Монд": "Я допускаю, что те, кто знал меня пятнадцать - двадцать лет назад, могут быть разочарованы. Но зрителю, который видит меня в "Жизели" впервые, я еще могу дать что‑то, идущее из глубины меня, принести идеализацию жеста, которую он не найдет у молодого, если тот даже прыгает выше меня".
Любой танцовщик знает, хорош ли он был в спектакле, и Нуреев знал это более чем другие. Когда кто‑нибудь из друзей приходил к нему в артистическую уборную, чтобы поздравить со спектаклем, он спрашивал полунасмешливо‑полусерьезно: "Ну что, старый конь борозды не испортил?" Как ответить?.. Некоторые лгали, другие осмеливались сказать правду. Поначалу Нуреев воспринимал ее в штыки. Но потом стал соглашаться: "Я знаю… Я знаю…"
Он очень хорошо знал, что его ждет, когда он согласился танцевать "Сильфиду" в Кировском театре 17 ноября 1989 года. Эта длинная и сложная роль требовала отличной физической подготовки, к тому на репетиции с молодой - двадцатилетней - партнершей Жанной Аюповой было отведено всего пять дней. Во время репетиций Рудольф получил травму, он задыхался и должен был останавливаться посреди каждой вариации. Понимая, что дела его плохи, он предложил заменить "Сильфиду" "Шинелью", но директор Кировского Олег Виноградов отказался. Рудольф был убежден, что Виноградов сделал это специально, из темных побуждений. Публика, хотя и разочарованная, после спектакля устроила ему получасовую овацию, но эти овации предназначались тому, вчерашнему, Нурееву. Одной французской журналистке, спросившей его, хорошо или плохо он танцевал, Нуреев лаконично ответил: "Я единственный, кто об этом может сказать…".
Оттанцевав два спектакля, Нуреев пронесся с бешеной скоростью по городу с фотоаппаратом в руках, посетил Эрмитаж, пообедал у Любы Мясниковой, повидался со своей сестрой Разидой, обнял Анну Удельцову, которой исполнился уже сто один год, пробежал по всем коридорам Кировского (Мариинским, как и прежде, он стал только в 1992 году), постоял у перекладины в репетиционном зале, позируя фотографам и телевидению, и заглянул в маленький музей, где обнаружил свои фотографии. Все это было очень волнующим, но в то же время и разочаровывающим. Он не узнавал своей страны. Он и себя самого не узнавал. "Я даже не знаю, зачем я все это затеял… - признался он впоследствии английскому журналисту. - Без сомнения, в этом было что‑то ребяческое… Я прошел школу Марго Фонтейн, которая никогда не отменяла спектакль. Если ты стоишь на ногах, то должен танцевать".
Мечтой Рудольфа было не просто вернуться в Кировский - мечтой было вернуться с Марго, "чтобы они увидели", но поезд, как говорится, ушел. Затем его мечтой было приехать с Парижской оперой, которой он так гордился, но и эта мечта не осуществилась.
В 1989 году произошли события, сильно подорвавшие дух Нуреева: неудачный спектакль в Кировском, громкий уход из Оперы Сильви Гиллем, настойчивое и бесплодное проталкивание молодого датского танцовщика, но главное - его отстранение от руководства балетной труппой.
Рудольфу пришлось признать: пора распрощаться с ролями юных принцев. В то лето он наконец‑то принялся за роли, соответствующие его возрасту. Датчанин Флемминг Флиндт думал о нем, когда собирался ставить "Шинель" по Гоголю. "В лифте в Копенгагене я увидел Рудольфа в ужасном состоянии. И вдруг я увидел его в "Шинели"… Он сначала отказался, но потом согласился быть Акакием Акакиевичем". Флиндт сделал для Рудольфа хореографию по его мерке: "Половина пантомимы, половина танца, немного по Бурнонвилю. Он мог еще медленно делать двойные обороты, я сделал все с учетом его возможностей, и у него был большой успех". Исполнение Нуреева (он был на сцене полтора часа) английская пресса оценила как "тонкое и обольстительное, по‑настоящему чаплиновское". Харизма Рудольфа по‑прежнему действовала.
Чувствуя, что он не может больше танцевать как прежде, Нуреев начал петь, исполняя трогательную роль в мюзикле "Король и я". Надо сказать, что это было непросто для него, никогда не певшего со сцены. "Когда я пою, я знаю, что разжигаю во многих огонь. Мне всегда удавалось действовать людям на нервы", - сказал он кому‑то из журналистов.
В конце августа 1989 года Нурееву пришлось поволноваться. Перед самым началом гастролей в Торонто все актеры, участвовавшие в мюзикле, должны были пройти обязательный медицинский осмотр. "Я не буду сдавать анализ крови, - выдвинул он свои условия, а присутствующему при этом Флемингу Флиндту тихонько добавил: - Иначе мое тело не пойдет". Продюсерам пришлось согласиться.
Нуреев был не так уж плох в роли короля Сиама, которая хорошо для него подходила, хотя его голосу и недоставало силы. Публика устраивала овацию, она видела не певца, а танцовщика, когда начиналась знаменитая ария "Shall we dance?", в которой король уговаривает молодую англичанку научить его танцевать польку:
We’ll dance together.
You’ll show me.
Teach, teach, teach!
That is not right…
Однако шла неделя за неделей, и качество исполнения ухудшалось. Недовольные наследники Оскара Хаммерстайна в феврале 1990 года отозвали права. Удар для Рудольфа был тем более ощутимым, что в конечном счете из‑за мюзикла "Король и я" он лишился места в Опере.
Нуреев не сдавался. Собрав свои балетные туфли, он отправился в кругосветное турне с группой "Нуреев и Друзья". Он больше не исполнял фрагменты из классических балетов - только "Павану Мавра", "Песни странствующего подмастерья", "Шинель" и "Урок". Иногда - современные произведения, исключительно грустные, плохо оканчивающиеся. Лишь балет "Два брата" на музыку венгра Ернё Дохнаньи был радостным и светлым (вместе с Нуреевым танцевал Шарль Жюд). Весной труппа выступала в Мексике и США, летом гастролировала в Англии и Италии. Полупустые залы Рудольфа не останавливали, хотя, несомненно, он переживал по этому поводу. "Я знаю, я как Сара Бернар с ее деревянной ногой, но…" - признался он одному журналисту.
В мае 1990 года Рудольф захотел станцевать в Лондоне фрагмент из "Ромео и Джульетты" (смерть Меркуцио) на гала‑концерте в честь Марго Фонтейн. Англичане не отказали ему, однако присутствующие предпочли запомнить Сильви Гиллем в роли Джульетты и сидящую в кресле Марго, которая по окончании концерта вышла на сцену, поддерживаемая с одной стороны Нуреевым, а с другой - Энтони Дауэллом.
Во Франции Нуреев танцевал только один спектакль - в октябре 1990 года. По просьбе Жана Гизерикса, уходившего из Оперы, он исполнил "Песнь странствующего подмастерья" с Патриком Дюпоном, который заменил его на посту директора балетной труппы.
Весной 1991 года, через три месяца после мучительного ухода Марго (она умерла в Панаме, от рака, почти в полной нищете), Флемминг Флиндт поставил для Нуреева "Смерть в Венеции". В этом коротком балете было все: Бах (аранжировка), старость, неугасимая страсть к молодому человеку… Рудольф, который всегда говорил: "Балет - это метафора", танцевал с удовольствием, но иногда через силу и в плохом настроении; последнее вылилось в судебное разбирательство с итальянским танцовщиком, которого он сгоряча ударил под зад ногой.
Именно в то время ему на ум пришла еще одна фантазия: дирижировать оркестром. "Когда тело ломается, надо делать что‑то другое". Поскольку Терпсихора от него отвернулась, он обрел себя в музыке, в этой музе‑утешительнице своего детства, подруге одиноких ночей.
Журналистам Рудольф объяснил, что идею дирижировать оркестром ему подкинул сам Герберт фон Караян. В 1980 году молодой и элегантный танцовщик встретился с легендарным австрийским дирижером в кулуарах Парижской оперы. Нуреев высказал свое восхищение. Караян указал ему на пачку партитур, которые держал под мышкой, и произнес: "Молодой человек, всё благодаря этому. Когда‑нибудь и вы к этому придете, я уверен…" Вскользь брошенная фраза проросла. Соседом Нуреева по "Дакоте" был Леонард Бернстайн. Он предложил ему посещать его собственный курс дирижерского мастерства, и Рудольф от этой идеи был в восторге. Учиться, учиться без устали, даже в сумеречные предсмертные часы! "Слишком поздно" никогда не бывает - в конце концов, когда он приехал из Уфы в Ленинград, ему тоже говорили, что он "слишком стар"!
Когда идея овладела им по‑настоящему, Бернстайн уже полгода как умер. Поэтому Рудольф поехал в Вену, столицу музыки, где работал вместе с Вильгельмом Хюбнером, руководителем Венского филармонического оркестра. Рудольф умел читать партитуры для фортепьяно, но не для оркестра. Чтобы преодолеть пробелы в знаниях, он начал усиленно заниматься. Через три месяца, 26 июня 1991 года, состоялось первое выступление Нуреева‑дирижера. В программе были "Охота" Гайдна, скрипичный концерт Моцарта и "Серенада для струнного оркестра" Петра Ильича Чайковского. На следующий день Нуреев добавил в программу "Аполлона Мусагета" Стравинского. Для него это было очень символично, ведь именно в Вене в 1967 году он впервые танцевал этот балет в постановке Баланчина. Двадцать четыре года спустя, уже в другом качестве, он сумел вдохнуть в исполнение те же чувства, которые когда‑то вкладывал в хореографию.
Летом 1991 года состояние здоровья Рудольфа резко ухудшилось. В Вене его прооперировали (начались проблемы с мочеиспусканием), операция оказалась удачной, но несколько дней он провел в палате, ругая всех подряд, и особенно Дус Франсуа, приехавшую ухаживать за ним. Все закончилось тем, что он из госпиталя… сбежал. "Рудольф позвонил мне из телефона‑автомата в три часа ночи, чтобы сказать, что он удрал из больницы и у него нет ни гроша в кармане", - вспоминал Шарль Жюд. Убежать из этого ада - больницы - и отправиться в изнурительное турне по Австралии с "Друзьями" - вот что было для него главное.
"Я был уверен, что он отменит турне, - рассказывал Шарль. - Но когда Рудольф услышал об этом, он стал орать на меня по телефону. Я понял, что придется ехать. Мы должны были танцевать вместе "Песни…", но мне это казалось немыслимым. Я предложил ему "Послеполуденный отдых…", и он одобрил мою идею. Вы не поверите, но он танцевал этот балет с пластиковым мешком вместо мочевого пузыря".
В конце балета Фавн поднимается на свою скалу и ласкает шарф исчезнувшей нимфы. Увы, Фавна - Нуреева пришлось снимать со скалы на руках. Но дух Фавна остался несломленным. "Конец карьеры Рудольфа - это история человека, знающего, что он скоро умрет, но не желающего лежать и ждать последнего часа", - сказал Марио Буа.
Покинув Вену на автобусе, Нуреев поехал дирижировать в Польшу, оттуда он вернулся ночным поездом. Теперь он был далек от возможности летать на частных самолетах и останавливаться в роскошных дворцах…
Сразу после "Спящей красавицы" в Берлине, в марте 1992 года, он снова поехал в Россию. Он должен был дирижировать "Ромео и Джульеттой" в Казани, Санкт‑Петербурге и Ялте. Казань - родной город его матери. Многие убеждали его в том, что это безумная авантюра, но Рудольф не уставал повторять: "Это ради мамы, ради мамы…"
С музыкантами Нуреев проводил бесконечные вечера в разговорах, пении, пьянстве… После русской бани он заболел. В Санкт‑Петербурге, где он отмечал свой пятьдесят четвертый день рождения, его госпитализировали с подозрением на воспаление легких. Танцовщика срочно отправили в Париж, где французские врачи диагностировали перикардит, вызванный цитомегаловирусом, что было гораздо более опасным.