Все футбольные ветераны, с кем я общался, единодушно называют лидерами советской сборной 50-х Игоря Нетто, Никиту Симоняна, Льва Яшина. Во влиянии на партнеров у каждого был свой конек. Капитану команды Нетто прощалась его малооправданная суровость и несправедливость, прорывавшиеся в ехидных, злых репликах по ходу игры, поскольку все понимали, насколько он беззлобен, а своим бурчанием и, конечно, личным примером только заводит товарищей команде же на пользу. Симонян подкупал своей спокойной и разумной рассудительностью.
Яшин во время игры мог быть жестким, требовательным, не стеснялся иногда и осадить партнера, но, по формулировке Владимира Пономарева, яшинские претензии не воспринимались игроками как обличение, а представлялись советами на будущее. Однако же в ряду многих признаков вожака главенствовала неподражаемая душевность Яшина в настрое ребят на игру. Он умел найти подход, подобрать для каждого свой тон, свои слова, чтобы растопить холодные сердца и успокоить трепещущие.
На футболистов, которых привычные руководящие назидания в лучшем случае не трогали, в худшем – раздражали, гораздо сильнее действовало дружеское участие товарищей, а Яшин просто накрывал их теплой волной своей доброты. И для любого находил особый шифр, особый код. Борису Кузнецову, которому везло на сильных визави, деликатно внушал, незаметно подсказывая тактическую уловку:
– Вот увидишь, не ты за ним будешь гоняться, а он за тобой. На чемпионат мира 1966 года в сборную СССР был введен на позицию левого защитника не слишком опытный ленинградец Василий Данилов. Отличавшийся вообще-то спокойным нравом и достаточным хладнокровием, он на английских полях как-то замандражил. Перед выходом на сложную игру со сборной Италии, где Данилову предстояло опекать "темную лошадку" Луиджи Мерони, Яшин уловил, что с новым партнером происходит что-то неладное. И устремив на него свою мягкую улыбку, снял напряжение с новичка всего одной, казалось бы, незначительной фразой, а она, по признанию адресата, мигом взбодрила его:
– Не волнуйся, он ведь тоже молодой.
А ведь Яшину было не так просто и самому перед серьезными испытаниями унимать собственное волнение, иногда душевное равновесие могла восстановить лишь пара лихорадочных втяжек табачного дыма в каком-нибудь подтрибунном закутке. Как типичный чеховский персонаж – суть плохой хороший человек, так и он был одновременно слабый и сильный, словом, человек. Особенность состояла лишь в том, что во имя дела слабину в своем характере Яшин неимоверными внутренними усилиями перегибал. Это констатировал, надо отдать ему должное, и Владимир Маслаченко: "У Яшина был сумасшедшей силы характер". И освободить себя в трудную минуту от подпитки растерянного или разволновавшегося товарища искушенный в переделках футбольный старожил считал непозволительным. Хотя никак не напоминал всеобщего утешителя, от которого следовало ждать обязательного благословения или напутствия. Чутье подсказывало, кто сегодня особенно нуждается в поддержке. Она потому и впитывалась, что вытекала из яшинского естества, выглядела абсолютно ненавязчивой.
"Сколько раз я видел, – вспоминал Валентин Иванов, – как накануне очередного матча Яшин отзывал кого-нибудь из молодых в уголок и вполголоса беседовал с ним о чем-то. О чем? Догадаться было нетрудно: о том, над чем поработать, как справиться с собой. То Яшин, то Симонян перед играми всегда заглядывали в комнаты к ребятам – перекинуться парой слов, поглядеть, как настроены, вроде невзначай дать совет".
Валентин Козьмич точно подметил – именно невзначай, как бы между делом, раз и навсегда отказавшись от прямолинейной обработки, бросал Лев Иванович семена футбольной мудрости и человеческой откровенности, а уж всхожесть зависела от почвы, на которую они попадали. Многих реплики или рекомендации Яшина сильно цепляли. Потому что даже очерствевешего или недоверчивого человека он брал за душу абсолютной искренностью, о восприимчивых и говорить не приходится. Эдуард Мудрик признался мне, что до сих пор не забыл яшинскую фразу: "Кто хочет получать, футболистом не станет, кто хочет зарабатывать, станет обязательно".
Слово Яшина повышало даже отдачу тренировочного процесса. Футболистов время от времени настигает то перевозбуждение, то апатия. Вывести их из того или другого состояния Яшин невольно помогал тренерам на сборах, в межигровых занятиях, при разминке. Сам не раз слышал на тренировках "Динамо" в 50-60-х годах, как он заводил полусонных партнеров: "Геша, слабо тебе забить, а?" – и брал от Федосова. "Алик, ты-то вообще не попадешь", – и Мамедов мазал. "А ты, Юра, заснул что ли, ну-ка забей!" – но брал и от Юрия Кузнецова. "Число-то совсем ничего не может", – но молоденький еще Численко, как на грех, забивал. "Ну вот, другое дело", – своими непрерывными подначками Яшин тормошил, постепенно разогревал нападающих, им приходилось попотеть, сильно постараться, чтобы "пробить" такого вратаря.
Голос Яшина, обычно негромкий, становился на тренировках и особенно в играх зычным, командирским, чтобы перекричать гудящие трибуны (жаловался, что получалось не всегда) и "чтобы дошло до сознания" – так пояснял сам. "Кеса, влево!", "Стой, назад!", "Пашка, пас в центр!" Иногда его голос походил на окрик: "Куда тебя понесло?!" И никто не думал ни возражать, ни обижаться – эти невинные словесные оплеухи, ворчливые наставления, а чаще всего точные команды, суфлерские, скорее даже режиссерские реплики воспринимались как установки абсолютного авторитета, наделенного зоркостью и пониманием.
Эффект потому и возникал, что партнеры ему доверяли как никому. А для пользы дела высокая степень доверия необходима позарез, потому что игрок в калейдоскопе событий матча реагирует на знакомый голос автоматически, и этот голос должен принадлежать человеку, знающему что к чему, да еще звучать своевременно, ни в коем случае не опаздывать со своими сигналами.
Контраст с другими, в общем неплохими вратарями сразу почувствовал, попав в сборную уже достаточно опытным игроком, торпедовец Виктор Шустиков: "Часто говорят и пишут, словно делают какое-то открытие: Яшин руководит защитой! Яшин дает советы защите! Но все вратари кричат, все пытаются руководить защитой. Разве в этом дело? Дело в том, что Яшин дает свои советы удивительно своевременно. Он на какое-то мгновение успевает опередить твою собственную мысль, и когда ты слышишь его голос, то вздыхаешь с облегчением, понимая, что тебе подсказан самый лучший, самый правильный ход. Вот это необыкновенное чутье, это великолепное футбольное зрение и футбольное мышление делают его таким нужным любому защитнику… Играть впереди Яшина – это всегда удовольствие, чувствуешь себя как артиллерист, ведущий огонь по важнейшим целям, расположение которых подсказывает очень опытный наблюдатель".
Мысль Шустикова развивает армейский защитник сборной следующего созыва Владимир Пономарев: "Вот он кричит: "Володя, справа!" И верно, я потерял из поля зрения своего подопечного, и тот открылся справа от меня. Я уже давно заметил, что Яшин подсказывает только в самый нужный момент. Ни разу не было так, чтобы подсказка оказалась лишней и, к примеру, я сам знал бы, что соперник в этот момент справа. Ну просто загадка, как Яшин ловит то самое мгновение, когда защитник, увлекшись борьбой, забывает о подопречном".
В отличие от других, Яшин своими возгласами и призывами не провоцировал нервозность у своих ворот, а, наоборот, предотвращал ее. Яшинский голос был лишен панических ноток и источал уверенность. Иногда он становился ласковым, просительным: "Ну потерпи чуть-чуть, немного осталось". Бывал ободряющим, благодарным: "Молодец, Витя! Теперь влево, ближнему". И так всю игру с небольшими перерывами, когда мяч оказывался совсем уж далеко, у чужих ворот, или совсем близко, у своих, – в этот миг тишину на поле сквозь грозный рев трибун могло прорезать лишь звучное и решительное: "Мой!" или "Беру!"
И в дояшинскую эру вратари пытались руководить действиями партнеров, докричаться до них, но, как говорится, почувствуйте разницу. Прежде киперы открывали рот лишь в минуты крайней опасности, выдавая подчас свое волнение, неуверенность. Яшин же ввел вратарские команды в норму. Предшественники, да и современники Яшина лишь подправляли действия своего прикрытия, а он систематически направлял. Наконец, его команды следовали не одним только защитникам, но атакующим тоже. Поставив свои распоряжения и подсказы на постоянную, обязательную основу, Яшин исходил из простой аксиомы: вратарю, да еще не занятому непосредственным действием, открываются наилучший обзор поля и наилучшая возможность отслеживать, оценивать ситуацию.
Он так и объяснял: "Я всегда ценил подсказ. Да и как же иначе? В быстрых сменах ситуаций защитник, желая подстраховать партнера, иногда невольно теряет из виду своего подопечного. Мне же, стоящему сзади, все видно как на ладони – вот и приходится подсказывать. Ребята понимают, что мое вмешательство вызвано интересами дела, а отнюдь не желанием кого-то укорить, и поэтому всегда реагируют сразу…"
Управлению голосом Яшин придавал такое значение, что во избежание опоздания со своим громогласным сигналом сам укорачивал прозвища, которые по обыкновению придумывались в любой команде почти каждому игроку. Массивного Владимира Глотова динамовские остряки прозвали Бамбино, что в переводе с итальянского значит "малыш". Но если так окликать своего защитника, Яшин мог потерять драгоценные доли секунды. И он сократил Бамбино до Бомбы – ребятам понравилось не меньше, тоже соответствовало облику… А вот левого крайнего Валерия Фадеева за сходство с неким киноперсонажем кто-то нарек Пал Палычем. Но Яшину для дела было удобнее производное – Пашка, это прозвище и привилось.
Чаще всего переиначивать прозвища не приходилось, потому что во многих случаях изобретал их сам – отрывистые, короткие, совсем незлые. Ему и в голову не могли прийти обидные Овчарка, Колун или Автоген, их придумали в разное время другие. А Яшину были ближе ласкательные обращения. Когда его друг Владимир Шабров, он же Шабер, переигрывал известного спартаковского защитника Юрия Седова, слух победителя ласкало яшинское Шабрик. Ценилась и его меткость. Своего молодого подопечного, длинного и тощего Толю Коршунова называл Слега, потом Шнур, оно и закрепилось.
Покрикивавший на поле Яшин не был понят и даже осужден… собственной женой. Он очень прислушивался к Валентине, всегда после игры спрашивал, если она присутствовала:
– Ну, как я тебе?
– Ничего, только ноги кривые, – как-то пошутила Валентина. Смотрит, в следующем матче ее Лева как-то переминается с ноги на ногу, придирчиво разглядывает себя сверху вниз – кривизну ног исправляет… Но когда сделала замечание, что голосит на весь стадион, терпеливо объяснял, почему так себя ведет.
– Это же неприлично – громко кричать…
– Приходится, иначе не будут шевелиться.
Это вынужденное объяснение, конечно, не покрывает все резоны шумного поведения вратаря. Голосовые связки Яшина, даже без всего остального вратарского арсенала, крепили и тактические связи, и командный дух. Крепили настолько, что стали отдельным, самостоятельным достоянием "Динамо" и сборной. Недаром динамовский капитан 60-х Виктор Аничкин вовсе не для печати, а в частной беседе, то есть без дипломатии, так отзывался о 38-летнем вратаре, игра которого, казалось, теряла прежний блеск: "Может быть, Лева уже не тот, но каждый из нас прямо-таки кожей ощущает эффект его присутствия на поле. Его постоянные окрики и подсказки стали настолько привычны, что придают дополнительные силы и уверенность. Лев еще очень нужен нам!"
С легкой руки Яшина "немые" вратари переводятся вообще, в чрезвычайной сутолоке сегодняшних матчей таким места на поле нет – они обречены, как обречены вратари надрывные, а тем более слабо разбирающиеся в полевой обстановке.
Вратарь "Локомотива", а позже "Динамо" Сергей Овчинников на "круглом столе" в редакции газеты "Спорт-экспресс" был категоричен:
– Не тот вратарь хорош, кто по "девяткам" прыгает, а тот, кто правильно строит оборону.
– То-то вы в игре никогда не умолкаете…
– Меня еще в детстве учили: Лев Иванович Яшин половину атак срывал одним подсказом. Собственно, и моментов у его ворот было меньше, и били ему реже.
Не успел "Спорт-экспресс" 22 июля 2005 года опубликовать стенограмму "круглого стола", как в очередном репортаже на НТВ всезнающий комментатор Василий Уткин выразил недоверие реплике Босса, будто Яшин срывал атаки одним подсказом, найдя в этих словах "элементы фольклора". Половину не половину атак – подсчитать невозможно, но не хватит Уткину воображения представить себе, насколько часто и эффективно они действительно обезвреживались посредством своевременной команды, которая "пришпиливала" своего защитника к подопечному и предопределяла успешный отбор. Так что в фольклор вошла чистая правда.
Открою небольшой авторский секрет: в немалой степени потому я и насыщаю текст свидетельствами и оценками партнеров Яшина, чтобы у скептиков не было ощущения, что их кормят байками. Хотя и участникам событий можно точно так же не верить, как Овчинникову (которого, кстати, учили люди, игравшие рядом с Яшиным и старавшиеся передать его бесценный опыт, тот же Геннадий Гусаров), но тут уж ничем помочь не могу. Правда, в чем-то понимаю: если Фома неверующий привык каждую неделю лицезреть на наших стадионах массу примитивных игроков, трудно вообразить, что его бедная страна когда-то знала и других, искусных и вдохновенных, удивлявших весь необъятный футбольный мир.
Разговорный жанр высвечивал Яшина по-разному. Он пришел в футбол человеком молчаливым. Голосистым мало-помалу становился на тренировках и особенно в игровой обстановке. Но, видно, непрерывные разговоры на поле так утомляли, что, покидая стадион, он зачастую снова погружался в молчание. Иногда даже казался замкнутым, но это не замкнутость, а вратарская привычка к концентрации, внутренней тишине – тонкое наблюдение Александра Нилина. Ко всему прочему Яшин не любил пустой болтовни, высказывался по делу, схватывая суть удивительно точно, так что по обыкновению его слово, за которое привык отвечать, звучало для окружающих достаточно веско, чтобы прислушиваться и чаще всего соглашаться.
С первых же, поначалу случайных обменов репликами, а это было в начале 60-х, не говоря уже о более плотном общении последующих лет, Яшин подкупал меня свободной, раздумчивой, а потому несколько замедленной манерой собеседования. Проникновение в суть самых непростых проблем подчеркивалось убедительным подбором слов, лишенным всякой казенщины.
Футболисты тех времен наслушались немало ироничных шуточек и издевательских реплик о своей обделенности интеллектом. В ходу была поговорка: "В семье три брата – два умных, третий футболист". Но верно заметил покойный поэт, в прошлом профессиональный футболист, Александр Ткаченко, что в футболе и не нужны Сократы – только энергию могли отвлечь от дела, ведь ее запас не безграничен.
Обычному зрителю, и мне в том числе, вообще-то все равно, принадлежит бомбардир, дриблер, вратарь к образованным людям или нет, лишь бы играл в наше удовольствие. Да и стыдно упрекать детей войны, вставших к станку вместо того, чтобы сидеть за партой, полуголодных и вымотанных, в недополученное™ образования и недостаточной начитанности – разве тогда было до книжек? К тому же футболисты, с которыми, например, я был знаком, не производили впечатления уступавших в развитии обычным людям. Если удавалось вызвать доверие, это были вполне сносные собеседники, а некоторые на фоне бытовавших слухов просто сражали неординарным мышлением. Начиная с Яшина.
По опыту знакомства с ним утверждаю, что возникавшие время от времени пересуды о его малообразованности и ограниченности были не просто беспочвенны, а отдавали прямой клеветой – настолько этот человек старался наверстать упущенное когда-то, в военном детстве, настолько был обучаем, схватывал все на лету, подкован по разным темам и разумен в своих суждениях.
Когда его молодой партнер Эдуард Мудрик, выполняя комсомольское поручение "повысить грамотность" динамовцев, затеял диктанты по отрывкам из классики, первый, у кого он нашел понимание, был 30-летний Яшин. Молодые и сопливые стеснялись, а мировая звезда просила дополнительных занятий: "Лев всеми способами старался устранить те пробелы в знаниях, которыми его обделило время". Когда в 1967 году приступил к учебе в ВПШ, близкие быстро начали замечать, что стал больше философствовать, и к месту.
Яшина как-то тянуло к людям, не похожим на него самого, у которых мог почерпнуть неведомое, новое, интересное. Левый инсайд "Динамо" (а в нескольких матчах и сборной) Генрих Федосов, в обиходе Геша, привлекал его не только свойским характером, веселым нравом. В этом красавце-озорнике с первого взгляда трудно было заподозрить любителя и знатока поэзии, но Геша действительно улекался ею, знал наизусть Есенина, Блока, Симонова и даже немного – запретного тогда Гумилева. Яшин раз предложил ему разделить комнату на сборе, другой, третий. То и дело просил почитать стихи и слушал, слушал, ловя каждое слово.
Федос играл в свое удовольствие, не особенно утруждая организм, и жил в свое удовольствие, а это были стихи, музыка, хорошее вино, красивые женщины. Знакомясь, представлялся: "Генрих Федосов – человек, который видел солнце". Не растолковывал новым приятелям, что скрыто за этими словами. Но судя по тому, что говорил о Льве ("бесподобный друг", "честен до безумия"), среди ослепительных впечатлений зигзагообразной, непутевой жизни "человека, который видел солнце", вполне мог подразумевать Яшина, которого как-то назвал "солнечным лучом". Не забывал его до самой кончины, случившейся в 2005 году.
Ладно Федосов, он был своего поколения (чуть-чуть моложе – 1932 года рождения) и своего круга, но Яшина "охмурил" полный антипод – Сергей Сальников, человек постарше, пофасонистей, заковыристого ума. Он заражал неподдельным интересом к литературе и кино. Как и Федос, Сало сделал ему прививку к музыке, особенно полузапретному притяжению рафинированной советской интеллигенции – джазу.
О чем только не выспрашивали Яшина иностранные журналисты для своих обширных интервью и статей! В результате таких бесед с советской знаменитостью кое-кто из них спешил поведать своим читателям о романтическом складе лучшего вратаря мира. А хорошо знающую русский югославскую журналистку Бранку Тодич из журнала "Спорт и свет" он немало удивил поэтичностью своего разговорного языка, чтением наизусть отрывков из Пушкина и Лермонтова, нескрываемой радостью от знакомства с Арамом Хачатуряном и Евгением Евтушенко… Эстетическая продвинутость обогащала яшинское понимание жизни.
Возможно, поэтому Лев Иванович, вплоть до плачевного состояния финальных месяцев, поражал наблюдательностью, обостренным восприятием нестандарта, новизны – даже в мелочах. Встретив свой последний день рождения на даче уже в полулежачем положении, еле поднялся, чтобы приветствовать соседку – Валентину Григорьевну, которая пришла с внучкой Катей поздравить его. Потухший взгляд тут же преобразился, когда она поставила на стол блюдо с узорно выложенными морковью, яблоками, сливами и другими дарами своего сада, присыпанными сверху ягодами, а девочка вручила свежие, только собранные луговые цветы. Казалось, что особенного, а Лев Иванович расчувствовался, немного даже прослезился: