– Валентина, сколько букетов за жизнь мне дарили, и раздавал, и целыми машинами домой вывозил. Но чтобы такой натюрморт преподнесли – это в первый раз! Спасибо большущее, вот удивили, – произнес затрудненно, севшим голосом, а яблоко только надкусил, прожевать уже не мог.
Среди почитателей футбола всегда водилось полным-полно писателей, композиторов, актеров. И своим собеседником они часто выбирали Яшина, от которого исходили весьма нетривиальные суждения, а сам Лев Иванович старался напитаться мудрости от этих тонких, рассудительных людей. Тех же Льва Кассиля и Юрия Трифонова.
С обоими меня свела поездка журналистов и писателей в Стокгольм на матч Кубка Европы 1964 года. Трифонов отправился туда с женой Ниной Нелиной, популярной солисткой оперы Большого театра. Мы мило общались, правда, Юрий Валентинович, казавшийся нелюдимым и сумрачным, больше слушал, чем говорил. Когда пришла пора отправляться в Англию на чемпионат мира 1966 года, Нина, провожавшая мужа в аэропорту, спросила, не соглашусь ли поселиться с ним в одном номере. Я обрадованно кивнул, а Трифонов – сухо, нехотя. Но при размещении Юрий Валентинович подошел с извинением, что обещал разделить английский кров старому приятелю, драматургу Леониду Малюгину, с которым тут же познакомил. Зато, когда высадились в провинциальном Сандерленде, выбрал меня для пеших прогулок, может быть, чтобы загладить неловкость. Но она окупилась прелюбопытным общением. И на футбольные темы, разумеется, тоже.
Трифонов признался, что с игроками разговаривать не особенно любит.
– Слова не вытянешь, а разговорить не умею, сам молчун. Разве что с двумя-тремя…
– С кем же, если не секрет?
– С Андреем Петровичем Старостиным – вот кого заслушаешься. Но его я знаю давно. А с Яшиным знакомы недавно. И я сделал для себя открытие: разбирается в жизни. Рассуждает, скажу вам, здорово…
– С Трифоновым в Москве мы встречались случайно и редко. Все больше обменивались приветами через его вторую жену Аллу Пастухову, с которой вместе работали (Нина скоропостижно скончалась вскоре после нашего с Трифоновым вояжа). В 1975, кажется, году Алла неожиданно вместе с очередным приветом передала приглашение на премьеру "Дома на набережной", которую поставил театр на Таганке. Поговорить с Трифоновым толком не удалось, каждый второй в фойе перед спектаклем его окликал или теребил за рукав. Обменялись только приветствиями и парой фраз.
– Что-то вас совсем не видно на футболе.
– Занят. Да и не тянет. Иногда включу телевизор, вижу – не на кого смотреть, не о ком говорить. Когда сошла эта плеяда – Нетто, Сальников, Симонян, пошел какой-то грустный футбол. Яшин чуть больше побаловал, теперь поле вконец опустело от близких мне людей, а новых не знаю – наверное, таких крупных и нет. Вот что действительно жаль – с Яшиным прервалась всякая связь, уж очень общаться было интересно…
– И Яшину было жаль – я его спрашивал, передавая привет. Уход с поля интереса к нему среди гуманитариев не убавил, а сам Лев Иванович, все чаще вынужденный пересекаться с чиновными людьми, был особенно рад живым и умным собеседникам. В Борисе Чиркове он находил не одно лицедейство, а в Геннадии Хазанове видел не только пересмешника, ценил в них начитанность и глубину.
Вдоволь наговорившись с Яшиным, Хазанов замечал: "Разговоры о Левином малокультурье – все это придумано, все это ложь. Да, может быть, он не так образован, как аспирант МГУ по своей специализации, но мудрость и уникальная одаренность мальчишки, прошедшего становление через войну, завод, нищее детство, умение самоутвердиться, быть нужным и полезным (сегодня понятия забытые) были присущи ему сполна". Профессор Григорий Киперман, имевший возможность в 80-х годах общаться с Львом Ивановичем каждое дачное лето, поделился наблюдением, что сосед жил широкими интересами. Сидя на крылечке, затевал поход по запутанным лабиринтам политических и экономических проблем – засыпал нестандартными вопросами, умел слушать, здраво рассуждал.
На фоне самовлюбленных и самозванных интеллектуалов, всевозможных околофутбольных умников, зараженных неизлечимым хамством, Лев Иванович сразу же брал в плен сперва неожиданной для собеседника, а потом уже привычной, внутренней интеллигентностью. Это чисто русское понятие, введенное в оборот малоизвестным сейчас писателем XIX века Петром Боборыкиным, часто путают с высоколобостью, а интеллигентность, наряду, естественно, с достаточной образованностью, включает не такой простой джентльменский набор – и широкий кругозор, и нравственную опрятность, и воспитанность, и терпимость, и мягкость в обращении с людьми, и сопереживание их бедам. Все это – сплюсованное, нет, скорее, перемноженное в личности и характере Яшина – легко ощущалось в общении с ним, в каждой его фразе и жесте.
Многие футболисты того времени были на людях несловоохотливы, зажаты; беседуя с посторонними либо не растормошенные журналистами, отделывались общими словами. Яшин, если не удавалось ускользнуть, вечно был облеплен людьми, привык к окружению, общался непринужденно – его многочисленные интервью чем дальше, тем больше оттеняли своеобразие живого и острого ума.
Бывало, с трудом скрывал скуку от одних и тех же вопросов нашего брата-журналиста, но иногда оживлялся. На вопрос югославского репортера Васы Стойковича "Почему перед каждым матчем вы так долго держите мяч в руках?" ответил: "Ощущаю потребность прижать и приласкать его, сказать ему, как он мне дорог и близок…" В этих словах отчетливо выражены его отношение к футболу, мера любви к нему. Но такие нежные слова вырывались редко, потому что сам футбол суров. Яшин не любил приукрашивать свое дело. Как-то на вопрос уругвайского журналиста "Что делать вратарю, чтобы взять пенальти?" отрезал: "Ничего не надо делать – пенальти не берется. Если только бьющий ошибется…"
Яшину приходилось часто выступать перед разными аудиториями. В его лексике отсутствовали изыски, присущие тому же Сальникову, между прочим, дипломированному журналисту, выпускнику МГУ. Но речь Яшина, если не была служебной, формальной (а дежурных выступлений на собраниях и заседаниях избежать не удавалось), получалась складной, выразительной, всегда вызывала интерес. Не забуду, как, раскрыв рот, слушали собравшиеся в Октябрьском зале Дома союзов его рассказ о юбилейном матче сэра Стэнли Мэтьюза в 1965 году, насыщенный такими подробностями, которые доступны лишь приметливому человеку.
Рассказывал, как добирался до Сток-он-Тренте чуть ли не на перекладных и едва не опоздал на игру, а Шнеллингер только рад был снова затеять с ним пикировку:
– Яшин, каине дисциплин (нем. никакой дисциплины – А. С). Рассказывал, как оркестранты в смешных меховых шапках за час до игры начали вышагивать по полю и гремели маршами, как полтрибуны было отдано голосистым школьникам. Рассказывал о знакомстве с 50-летним Мэтьюзом, не чопорным и сдержанным, как представлялось, а приветливым и веселым, о том, что игрой своей он напоминал нашего Василия Трофимова, о том, как весь 45-тысячный стадион хором пел принятую в Англии оду юбиляру: "Он хороший парень!"
– А у нас юбиляров в футболе так не отмечают, – грустно заключил свой рассказ Яшин. – И песни такой нет.
Песню, славящую достойных людей, до сих пор не придумали, а вот хороших футболистов в памятные дни стали мало-помалу чествовать. Начали как раз с Яшина, хотя просил он не для себя.
Голос Яшина еще запомнился чувством юмора. Не судите строго за длинную выдержку из статьи главного редактора еженедельника "Франс футбол" Макса Юрбини, того самого, что 27 мая 1964 года вручал ему в Лужниках на глазах 100 тысяч москвичей "Золотой мяч". Эта цитата понадобится нам для того, чтобы оценить по достоинству ответную реплику Яшина, но не мешает еще раз послушать о нем знающего человека:
– "Много я перевидал вратарей на своем веку – и Свифта, и Рамальетса, и Земана, и Грошича, и Жильмара, и Коста Перрейру и нашего Бернара (английский, испанский, австрийский, венгерский, бразильский, португальский, французский вратари 50-х годов. – А. С). Из того, что я скажу, вовсе не следует, будто я сжигаю все, чему поклонялся, но Лев Яшин превзошел их всех и продолжает превосходить, ибо Яшин – это одновременно и Шейригес (которым восхищался еще мой дедушка), и Комби (фаворит моего отца), и Замора, Планичка, Хиден, Дарю (французский, итальянский, испанский, чешский, австрийский, еще один французский вратари 30 – 40-х. – А. С.) и многие-многие другие. Яшин – сверхвратарь, появившийся на свет, чтобы сыграть в нем исключительную роль как страж ворот. Яшин – это легендарная фигура. Это четвертый защитник. Это стратег во всех измерениях. Это волшебная рука, одетая в перчатку…"
Когда Яшину перевели эту лестную тираду, он засмеялся:
– Не понимаю, почему у меня только одна волшебная рука. А где же вторая?
Он вообще с иронией относился к упражнениям журналистов, как только его не нарекавших, – и "черный спрут", и "пантера между штангами", и "гипнотизер", и "осьминог", и "желтая стена" (в 1963 году для "матча века" ему выдали желтый свитер). Конечно, выдумывать подобные сравнения и метафоры всегда было слабостью журналистов. Слабость питали они и к Яшину, но как же им хотелось "покрасивше" представить его силу… А она, кстати, крылась среди прочего, в этой самой иронии и самоиронии. При мне Яшин забавно объяснял Мартыну Мержанову пропущенный гол: "Раскорячился, вот и скушал".
Никогда не стеснялся подтрунивать над собой. Как-то, уже в пожилые яшинские годы, сосед по даче Григорий Яковлевич Киперман то ли в шутку, то ли всерьез попросил его изловить зайца, повадившегося на садовый участок воровать урожай.
– А что! Запросто, разве я не вратарь?
Сосед придумал загнать ушастого в пространство между яблоней и бетонной стенкой – расстояние как раз приблизительно совпадало с размером футбольных ворот. Когда непрошенный гость явился за добычей, Яшин принял вратарскую стойку, а сосед, развернув старый плащ, погнал в сторону "ворот". Но воришка успел ловко прошмыгнуть мимо.
– Позор, тоже мне вратарь мирового класса! – вполне самокритично расхохотался виновник пропущенного "гола".
Лев Иванович ценил юмор не только в силу человеческой привязанности, как охотный поглотитель анекдотов и смешных историй. Был уверен, что без юмора не обойтись и в его профессии. Вот кусочек нашей беседы, опубликованной на русском и чешском языках в канун прощания Яшина с футбольным полем (май 1971 года).
– После того, как решили уйти, вас не одолевали сомнения, колебания, не появлялось ли желание вернуться в привычное состояние? (вопрос был задан в связи с тем, что передумали объявившие было о своем уходе Йожеф Сабо, Виктор Каневский, знаменитый хоккеист Константин Локтев. – АС).
– Призраки не возвращаются…
– Все шутите. Не зря ходит молва о вашем чувстве юмора…
– А куда без него? И так вокруг масса мрачных людей, которые, кажется, только и делают, что ловят нас на ошибках и потерях. Вот мы в Ташкенте вели с ЦСКА 3:1 и за 20 минут проиграли чемпионство, еще и "дубль" вдобавок (дополнительный матч за первое место 1970 года. – А.С). ИлиШмуц недавно, выбивая мяч, забросил себе в ворота. Что же теперь – рыдать, убиваться? Помогает пережить неприятности только чувство юмора. По своему опыту знаю: перед ответственными матчами у нас атмосфера накалена, все страшно озабочены. Тут и нужны добрая шутка, веселое слово. До сих пор вспоминаю своих товарищей, которые вмиг умели снять напряжение, отвлечь от тяжелых дум, – Валентина Бубукина в сборной и Владимира Шаброва в "Динамо".
Отменное чувство юмора своего незабвенного русского друга произвело впечатление на Франца Беккенбауэра. Когда тот гостил у Яшина в Москве, как-то в дружеском застолье хозяин дома, между прочим, мастер произносить тосты (признанный в этом качестве и гостем), "тостуя", вспомнил, как они вместе с "тостуемым" играли в 1968 году за сборную мира на "Маракане". И тут Кайзер сказал:
– Лев, давно хотел спросить, тогда в Рио у тебя было что-то не в порядке с ногой?
– Действительно, нога болела. За несколько дней до этого, когда играли на пляже в футбол с легкоатлетами, какой-то дискобол нанес мне травму. Я искал врача, но нашел только зубного, который "запломбировал" мне ногу. Некоторое время я продержался, вот Пеле и не забил!
Я повеселился от души, узнав смешную историю, случившуюся в конце 60-х, когда он учился в ВПШ. У Яшиных собрались гости, а хозяина нет и нет. Стол накрыт, у всех душа горит. Вдруг он вбегает, весь в мыле, начинает извиняться:
– Экзамен по политэкономии сдавал… Они за 50 лет в экономике не могли разобраться, а хотели, чтобы я за час рассказал все, что объяснить невозможно.
Все расхохотались – он умел разрядить обстановку. И в самом деле смешно – не только мне, экономисту по образованию. От Яшина выигрывали и теплые маленькие компании, и большие вечера встреч. С ним всегда и везде было легко и комфортно.
Выходит как-то из дачного коттеджа, а сосед, разведя мыльный порошок, наносит на дерево пену, чтобы избавить от парши.
– Что это ты, Григорий Яковлевич, делаешь? Никак дерево собираешься брить?
Когда остался без ноги, в нем пробудился черный юмор. Друзьям-приятелям было известно, как по нему сохли дамы. И вскоре после операции Яшин с прежней улыбкой подмигивал навещавшим его знакомым:
– Представляете, насколько женщинам легче будет носить меня на руках!
Топорный деревянный протез, изготовленный Льву Ивановичу нашими "умельцами", он называл "кадушкой". Как рассказывал Александр Горбунов, финские врачи, которые обследовали Яшина перед заменой его на местное изделие, рассматривали "кадушку" так, словно в их руки попал редчайший музейный экспонат. Когда перевел им, как пациент называет сей предмет, они спросили, почему именно так.
– Потому, – ответил Яшин, – что в бочке этой можно огурцы солить.
В последние свои годы, неимоверно для него тяжелые, познакомился с известным комиком экрана Александром Панкратовым-Черным. Это случилось в Махачкале, куда знаменитый вратарь был приглашен на открытие детского футбольного турнира, носившего имя Яшина. Там же оказался на гастролях Панкратов-Черный. Свело их застолье, устроенное местными хлебосолами. За пиршественным столом среди людей в кавказских папахах актер обнаружил одного русского. Когда их представляли друг другу, тот с трудом поднялся из-за стола и протянул широкую ладонь:
– Лев.
– Саша. Извините, вы удивительно похожи на Льва Яшина. Я с ним не знаком, но видел по телевизору.
– Я и есть тот самый Яшин.
Тосты сменялись один за другим. Все желали здоровья главному гостю. Панкратов-Черный острил, рассказывал разные истории. Яшин, оценивая каждую шутку, закидывал голову назад и от души хохотал. Когда же ему адресовался очередной тост, как ни было трудно на протезе, да еще в застольной тесноте гостиничного номера, непременно вставал. Продолжили доброе и веселое общение в Москве. Так еще один счастливец, получивший возможность гордиться дорогим знакомством, совсем в другое время и совсем в другом состоянии Яшина все равно углядел солнечное отражение:
– "Он был отзывчив и безотказен, этот великий человек с искрящимися, солнечными, именно солнечными, излучавшими искренность, доверие и доброту глазами". Мнение популярного киноактера, сложившееся за несколько встреч, десятки лет разделяли самые разные люди – и хорошо его знавшие, и только раз говорившие с ним. Начиная с главных звезд мирового футбола и кончая обыкновенными болельщиками, в которых немедленно превращались те, кто был далек от футбола, но хотя бы на ходу познакомился с ним. Разделяли везде и всюду – в Москве, Махачкале, Рио-де-Жанейро…
Свой среди своих
Упоминанием Рио-де-Жанейро я закончил предыдущий раздел и начинаю следующий. Как образ и символ "сбычи мечт". Только в отличие от бессмертного романа Ильфа и Петрова мечтой и символом притяжения служит Его величество футбол. Рио – столица бразильского и мирового футбола. Там гремел Пеле, сам по себе символ футбола. Неважно даже, что "король" не из Рио, а из небольшого городка Сантос, близ Сан-Паулу, второй футбольной столицы Бразилии. Но он такая же достопримечательность и гордость Рио, как знаменитый пляж Копакабана и стадион "Маракана".
Рио и "Маракана" в этом повествовании ненадолго превратятся из символа в место действия, а Пеле – в главное действующее лицо. Потому что все они – Рио, "Маракана", Пеле признавались в любви к Яшину, и для нас важно, что он по-вратарски и по-человечески заслужил ее, как повсеместно, и в самом сердце футбола.
… В западной футбольной прессе сложилось представление, что слова Пеле ничего не стоят, на них можно махнуть рукой. Этот ложный вывод подсказан прогнозами "короля футбола" на исход крупных международных чемпионатов – эти прогнозы никогда не сбывались. Но прогнозы в футболе, самой непредсказуемой игре с множеством сильных и равных команд – даже для такого знатока не более чем гадание на кофейной гуще. Прочитав же мемуары Пеле, множество его высказываний и интервью, я пришел к убеждению, что футбольному магу присущ талант тонкого интерпретатора событий и людских характеров. Насколько я знаю, Пеле первым в многочисленных отзывах о Яшине, исходивших от самых больших авторитетов, свел воедино, поставил на одну доску его футбольные и человеческие качества.
В 1971 году Пеле молвил о своем русском друге по сути "глагол нереченный": "Я не знаю лучшего вратаря, чем Лев Яшин. Я не встречал столь благожелательного спортсмена. Иногда в борьбе мы сталкивались в штрафной площади, и Яшин тут же помогал мне подняться. Если у меня получался хороший удар, Яшин мне за это даже аплодировал и поднимал большой палец. Такой объективности и благородства я не встречал ни у кого из знаменитых футболистов".
Искра взаимной приязни промелькнула между Яшиным и Пеле еще до их очного знакомства. На чемпионате мира 1958 года в Швеции сборные СССР и Бразилии, попавшие в одну группу, поселились в живописном местечке Хиндос близ Гетеборга в четырех километрах друг от друга. Наши футболисты не ленились и пешком, когда не было транспорта, хаживать на тренировки фокусников мяча. Там Яшин засек щуплого негритянского подростка, который расправлялся с взрослыми соотечественниками по законам волшебства, а не футбола. Однако в первых матчах тренер Висенте Феола придерживал юного бразильца, на поле не выпускал.
Но вот наступил день встречи наших сборных– 15 июня 1958 года. Это и был дебют 17-летнего Пеле. В его мемуарах есть строки: "Вот русская сборная занимает место на футбольном поле, это не сон. Наверное, кошмар, но только не сон! Каждый из них крупнее своего соперника в нашей команде, а вратарь Яшин просто гигант… У меня замерло сердце: забить гол такому гиганту– немыслимое дело!" Пеле и не забил, отметился лишь ударом в штангу. А позже признавался Яшину, что возненавидел будущего друга, когда "бреши советской защиты он в буквальном смысле слова закрывал своим телом", мешая "королю" отличиться в первом же матче на чемпионате мира. Хотя для Пеле на первый раз было достаточно победы своей команды (2:0) – после игры плакал от счастья (а при вручении "Золотой богини" рыдал на плече Диди).