Судьба уберегла Пролетарского и в другом случае. Способности молодого шифровальщика высоко оценил высокопоставленный чекист М. К. Войтенков, который приметил цепкого и исполнительного парня в Яркенде. Он предложил Владимиру стать его личным помощником, что сулило быстрое продвижение по службе. После Синьцзяна Войтенков занял видный пост начальника Главного управления НКВД по снабжению в Белоруссии. Владимира не отпустило начальство, так что ему повезло. Войтенкова арестовали и расстреляли. Личный помощник последовал бы за ним.
Пролетарскому "посчастливилось" стать очевидцем одного из ключевых событий Большого террора – судебного процесса по делу "Право-троцкистского антисоветского блока" в марте 1938 года. Это был третий и завершающий из московских процессов, призванных оправдать истребление ленинской когорты революционеров-большевиков. В шпионаже и терроризме обвинялись виднейшие деятели Коммунистической партии и Советского государства (Н. И. Бухарнн, А. И. Рыков, А. П. Розенгольц), выдающиеся дипломаты, (Н. Н. Крестинский, Х. Г. Раковский), а также бывший руководитель ОГПУ-НКВД Г. Г. Ягода.
Свободного доступа на процессы не было, и аудиторию формировали из людей проверенных, в основном функционеров госбезопасности. Пролетарский присутствовал на заседаниях 11 и 12 марта. Они проходили в небольшом зале, вмещавшем около 200 человек, на верхнем этаже Дома союзов в центре столицы. Чекист-шифровальщик глаз не мог оторвать от Рыкова, которого видел восемь лет назад в Надеждинске, когда тот приезжал на завод. Алексей Иванович в то время занимал пост председателя советского правительства. На рабочих он произвел впечатление своей значительностью и, вместе с тем, скромностью, умением разговаривать просто и искренне. Теперь Рыков выглядел по-другому – потухший, сломленный.
Что чувствовал в те страшные годы Владимир Пролетарский? Не стал ли сомневаться в советской власти, калечившей своих граждан физически и духовно? В том, что нет на свете иной, лучшей власти? В 1939 году он побывал в командировке в Бельгии и увидел, как живут люди в благополучной демократической стране. Однако на его лояльность это не повлияло. Он вырос и возмужал в условиях режима, который воспринимал как данность, постоянную величину. Плох или хорош, это его режим, он был его частью, врос в него корнями и не представлял, как можно жить иначе. Конечно, в развитых западных странах люди могут жить достойно и свободно, но это чужая жизнь. Чтобы сделать выбор в ее пользу, в душе Владимира Пролетарского что-то должно было надломиться. Это произойдет нескоро, когда начнет рушиться привычный ему мир. А пока он добросовестно трудился и делал успешную карьеру.
В начале 1940-х годов Пролетарский получил звание майора госбезопасности. Его уважали как активного общественника. Секретарь цехового партийного бюро, член партийного комитета отдела, руководитель кружка по изучению истории Коммунистической партии.
Наступили перемены в личной жизни. Он развелся с первой женой и начал ухаживать за красивой молодой женщиной, шифровальщицей Дусей Карцевой. Они встретились сразу после возвращения Владимира из Синьцзяна. Дуся настолько ему понравилась, что его не отпугнула ее биография – небезупречная по тем временам.
Евдокия Алексеевна Карцева родилась в 1914 г. в деревне Липки Рязанской губернии, как и Владимир – в крестьянской семье. В детстве пережила лишения и тяготы. Спасаясь от голода, в 1919 году семья бежала в казахские земли. Жили трудно. У матери были еще дети, но многие умирали от голода и болезней. Спустя пять лет Карцевы вернулись в Липки, а потом переехали в Москву. Отец устроился водителем трамвая, затем – шофером в транспортный отдел ОГПУ. Мать работала в столовой этого ведомства.
Стараниями родителей на работу в "органы" попала и дочь-комсомолка. "Я сделала шаг, который оказался решающим для всей моей будущей жизни, – писала годы спустя Евдокия, – В то время мне представлялось, что такой поступок вполне понятен и совершенно нормален". Юная девушка, как и многие ее сверстники и сверстницы видела в ОГПУ не жуткое орудие уничтожения, а "организацию, созданную Лениным для защиты революции от ее политических противников" .
Для Спецотдела Карцева была завидным приобретением. Она обладала способностями к языкам и в московской спецшколе, а затем в техникуме иностранных языков изучила японский. После курса обучения ей поручили разгадывать коды японской разведки и дипломатической службы с целью расшифровки оперативных сообщений, уходивших из посольства Японии в Москве. В 1934 году ей присвоили звание сержанта госбезопасности.
Работать было исключительно интересно, ее хвалили за сметку и знание японского языка. Перспективы открывались великолепные и все было бы замечательно, если бы не сердечная привязанность. В 1936 году она познакомилась с талантливым шифровальщиком из англо-американской секции Романом Кривошем. Мало того, что парень был хорош собой, так еще и серб, а вдобавок – писатель и поэт. Почти никому не известный, но какое это имело значение для влюбленной женщины.
Они стали жить вместе гражданским браком, вот только идиллия продолжалась недолго. В 1937-м за Романом пришли. Происхождения не русского – уже достаточный повод для обвинения в шпионаже. Отягощающим обстоятельством явилась биография его отца, Владимира Кривоша, который до революции служил в Охранном отделении и слыл асом шифровального дела. Отработав при советской власти несколько лет в Спецотделе, он пережил арест и заключение на Соловках. В 1928 году его освободили, предоставили возможность снова потрудиться в органах, в 1935-м отправили на пенсию и уже не трогали. Зато забрали сына.
Это была не единственная родственная связь, порочившая Романа. У него имелся старший брат, бежавший в Китай в годы Гражданской войны.
Дусе пришлось нелегко. На руках у нее был младенец – за месяц до ареста у них с Романом родилась дочка Ирина. Опереться можно было только на родителей, главным образом, на мать, с отцом у Дуси отношения были прохладные. У мамы тогда тоже родился ребенок и тоже – дочка, ее назвали Тамарой. Так у Дуси появилась сестренка, младше ее на 22 года.
Но главная проблема заключалась в том, что ее могла ждать участь Романа – членов семей "врагов народа" не щадили. Первый шаг – исключение из комсомола. Решение вынесло комсомольское собрание секции, в которой она работала. Это означало увольнение из НКВД и повышало вероятность ареста. Однако решение должно было утвердить комсомольское собрание всего Спецотдела и на нем выступил секретарь партийного комитета, поддержавший Дусю. Он подчеркнул ее трудовое происхождение, политическую грамотность, дисциплинированность, добросовестную работу. Да, не разглядела "врага" в сожителе, не хватило жизненного опыта, она ведь так молода. За такую ошибку достаточно строгого выговора с занесением в личное дело.
Дуся вздохнула с облегчением, но окончательно успокаиваться было рано. "Длительное время, – писала она, – меня не покидала мысль, что в любое время я могу быть арестована и уволена со службы. Жену могли забрать спустя месяцы или даже годы после того, как арестовали мужа" . Но шли недели, месяцы, и Дуся перестала вздрагивать от каждого ночного шороха, не говоря уже о стуке в дверь. Она продолжала работать и даже была повышена в звании, став лейтенантом. В 1940 году выговор с нее сняли, жизнь стала налаживаться. Но того страха, который она испытала в 1937 году, она не забывала никогда.
Чтобы у читателя не осталось чувства недосказанности, упомянем о дальнейшей судьбе Кривоша. Его освободили в 1941 году и снова взяли в Спецотдел. Началась война, шифровальщиков не хватало. Проработал Роман недолго. Запил и его уволили. Дуся как-то повстречала его у общих знакомых в 1947 году. Увидела, как он похудел, изменился. Передние зубы выбиты. В чем-то он оставался прежним: обходительным, мягким, остроумным, но все равно – возврата к прошлому быть не могло. В 1967 году Роману позволили покинуть Советский Союз и он уехал к брату в Чили.
То, что Дуся Карцева приглянулась Володе Пролетарскому, неудивительно. Она многим нравилась. Светловолосая, голубоглазая, спортивная. Как-то они оказались вместе на лыжной прогулке, на обратном пути разговорились и Владимир не скрывал своего интереса. Ну, а она? Чем он ее привлек? По мнению Р. Манна, это был брак по расчету. Евдокии, недавно избежавшей ареста и сурового приговора, требовались опора и защита . Наверное, эти соображения сыграли свою роль, но вряд ли были единственной причиной.
Дуся не влюбилась, о страстном и глубоком чувстве, подобном тому, которое она испытывала к Кривошу, говорить не приходилось. И все же Володя ее притягивал. От коллег она слышала, что люди к нему относятся хорошо, уважают. Его считали одним из лучших начальников, порядочным, вникавшим в проблемы подчиненных и, если было нужно, приходившим на помощь. Импонировала его уверенность в себе, самостоятельность. Он твердо стоял на ногах, был удачлив по службе.
Может быть, самым важным было то, что "дядя Володя" и Дусина дочка Ирина прониклись взаимной симпатией. Девочка ждала его прихода, они с удовольствием вместе играли. Это стало одним из определяющих моментов, побудивших Евдокию Карцеву выйти замуж за Пролетарского. Она видела его недостатки. Мужской эгоизм, стремление всегда настоять на своем, даже если она с чем-то не соглашалась, контролировать ее действия. Еще он любил выпить, хотя тогда это не казалось крупным изъяном. В запои не уходил, на работе это до поры до времени не сказывалось.
Владимира не смутила прежняя близость Дуси с "врагом народа". Он знал о Романе, знал, что Дусю тоже могли арестовать, и для него это имело бы самые неприятные последствия. "В эти годы спокойнее всего было бы держаться от нее подальше, если я не хотел, чтобы и на меня свалились те беды, которые ей угрожали. Я был свидетелем многих таких случаев" .
Дуся оценила мужество своего избранника. "Володя убедил меня в своей любви и преданности перед лицом реальной опасности. Он отлично знал о напасти, свалившейся на меня в связи с моим предыдущим браком, о том, что он рискует, сближаясь со мной, но все же захотел взять меня в жены. Я поверила в его искренность, в то, что он будет моей верной опорой и защитой" .
Несмотря на освобождение Романа в 1941 году, пятно на биографии Карцевой оставалось, в личном деле данные сохранялись. А в 1943 году арестовали ее брата Бориса. Ему еще не было шестнадцати, он работал в Уфе на оборонном заводе, и его обвинили в краже продуктовых карточек. К этому времени Евдокия и Владимир были уже женаты и находились в командировке в Швеции. Борис два года провел в лагере и выжил только благодаря продуктам, которые они ему присылали.
Брак был зарегистрирован в июне 1940 года. За два месяца до этого случилось страшное горе – умерла от менингита Ирина, так что семья состояла из двух человек. Своих детей у них не было.
Фамилию мужа, казавшуюся ей слишком претенциозной и искусственной, Дуся брать отказалась. Даже если Владимир обиделся, то вскоре это перестало иметь значение. В 1942 года он получил назначение в резидентуру советского посольства в Стокгольме и осмотрительное начальство сочло фамилию "Пролетарский" слишком революционной и воинственной для спокойной и нейтральной европейской страны. В СССР Владимир по-прежнему оставался Пролетарским (подтверждающий это внутренний паспорт, вероятно, хранится в архиве ФСБ), а за рубеж отправился как Петров. Новая фамилия, внесенная в загранпаспорт, распространенная, безликая, не привлекала внимания. Супругу она вполне устроила.
Оперативник и стукач
Добирались до Швеции не один месяц, с большими приключениями. Путь через Балтику в связи с военными действиями был закрыт. Сначала планировалось плыть из Архангельска – на одном из кораблей северных конвоев, возвращавшихся в Англию. Оттуда – самолетом до Стокгольма. Десять недель провели в интуристовской гостинице, но так и не дождались отправления. Конвои несли тяжелые потери и британские капитаны не хотели брать пассажиров.
Пришлось вернуться в Москву. Новый маршрут пролегал через Тегеран. Через шесть недель, ушедших на получение иранской визы, вылетели в Куйбышев, оттуда – авиарейсом в иранскую столицу. Из Тегерана в Каир, из Каира в Суэц. Там погрузились на корабль "Лэндфолл Касл", следовавший в Лондон через Индийский и Тихий океаны, огибая мыс Доброй Надежды.
В Мозамбикском проливе поздним вечером 30 ноября 1942 года пассажирское судно торпедировала немецкая подводная лодка. За первой торпедой последовала вторая. Большинство пассажиров и членов команды успели сесть в шлюпки. На тонущем и горевшем судне остался радист, не перестававший передавать сигнал "SOS". От третьей торпеды "Лэндфолл Касл" развалился и мгновенно ушел в глубины океана.
Шлюпки подбирали оказавшихся в воде пассажиров и моряков. В этот момент всплыла субмарина. Как описывала Евдокия Петрова, она "всплыла в 15 ярдах, фыркая и отдуваясь как жирная свинья, вода скатывалась с ее бортов" . Все замерли в страхе, ожидая, что гитлеровцы расстреляют уцелевших людей из палубного орудия. Но опасения не оправдались. Немецкий капитан прожектором осветил шлюпки и потребовал доложить: что за корабль, куда следует. Капитан-англичанин ответил, после чего немец коротко бросил "спасайтесь как можете" и отдал приказ о погружении.
Три ночи и три дня Петровы и их спутники провели в открытом океане, пока их не подобрал британский эсминец, принявший сигнал "SOS" с "Лэндфолл Касл". Всех спас радист, погибший вместе с судном.
Благополучно добравшись до Дурбана, они провели некоторое время в Южной Африке, затем поднялись на борт корабля, отплывавшего из Кейптауна в Лондон. Оттуда предстояло лететь в Стокгольм, что тоже было небезопасно. Перед их приездом немецкие истребители сбили самолет, которым в Швецию летели помощник советского военного атташе с женой и четырьмя детьми. Но на этот раз судьба была милостива и Петровы благополучно прибыли в шведскую столицу, где им предстояло провести четыре года.
Владимир был шифровальщиком резидентуры, а также работал по линии внешней контрразведки, проще говоря, следил за сотрудниками посольства. Кроме того, выполнял оперативные поручения, поддерживал связь с агентами-нелегалами.
Особое место в его деятельности занимало наблюдение за советским послом в Швеции – Александрой Михайловной Коллонтай. Ни Петров, ни резидент не имели доступа к шифрпереписке посла с центром, однако им удалось завербовать командированного НКИД шифровальщика, который приносил им для ознакомления все телеграммы. Особенно Москву интересовали мемуарные заметки Александры Михайловны, хранившиеся в ее кабинете. Воспользовавшись тем, что она на несколько дней покинула Стокгольм, Петров вместе с другим работником резидентуры выкрал бумаги, сфотографировал их и вернул оригиналы на место. Фотокопии отослали в центр.
Евдокия тоже не осталась без дела. Работала секретарем резидентуры, шифровальщицей, машинисткой, бухгалтером, фотографом, в отдельных случаях занималась агентурной работой. Она пыталась завербовать сотрудницу местного МИД, но безрезультатно. Успешнее удавалось "вести" уже завербованного агента.
Вернемся к свидетельству Рыбкиной, которая высказалась о личных и профессиональных качествах Владимира и Евдокии Петровых.
"Так случилось, что Пролетарский под именем Петрова был послан к нам на работу шифровальщиком. Но теперь этот бывший "форточник" с трудом пролез бы и в окно. Плотно скроенный, среднего роста, темноволосый, неторопливый, он был самоуверен и самодоволен".
Однозначно негативное отношение Рыбкиной к мужу распространялось и на жену. Оба супруга проявляли себя не лучшим образом. Страдали неумеренным корыстолюбием и одновременно упражнялись в демагогии, изображая из себя коммунистов-патриотов. Он "обладал даром речи, особенно когда кого-либо или что-либо обличал". На собраниях "выступал с победными речами, то громил нытиков, то отчитывал кого-то за то, что тот вздумал справлять день рождения своего ребенка… когда идет кровопролитная война". На товарищей писал доносы, а в свободное время вместе с женой рыскал по магазинам.
Повременим с комментариями. Сначала – еще фрагменты из воспоминаний разведчицы.
"И вот мы идем по городу. Жена много моложе его, вертлявая, жеманная, просит пойти в магазин, чтобы "приодеться", хотя оба были экипированы в Москве вполне прилично. Повела их в универмаг "ПУБ" в центре Стокгольма. Перед витриной оба остановились и ахнули – их поразило изобилие товаров. "Вот это да! – воскликнул он. – Давайте зайдем". И оба кинулись к прилавкам с лихорадочно горящими глазами. Она набирала все подряд. "Обождь, надо сперва рассчитать, давай приглядывайся пока и не забывай, что там у нас война, кровь льется, а мы тут безделицы перебираем. О фронте думать надо", – произнес он старательно рассчитанным голосом, а у самого глаза рысью бегают, полки обшаривают. В это время продавщица распаковывала коробки и раскладывала по прилавку наборы ножей, вилок и чайных ложечек. "Это что, серебряные?" – спросил он у меня. Продавщица подтвердила, серебряные. "Заверните всего по полдюжины". Я перевела, помогла ему расплатиться в кассе. Его жена взяла покупку, но он выхватил из ее рук. "Зазеваешься, у тебя и слямзят. Дай-ка я понесу". По дороге домой он все время оправдывался: "Хоть и война, но мы люди культурные, я, например, без ножа и вилки обедать не могу, просто есть не стану… А вот когда ем, всё думаю, как там на фронте. Я бы добровольцем пошел, да знаю, начальство не пустит. А если бы и пустили, так все равно в штаб засадят, а здесь тоже ведь штаб, да еще какой…"".
Еще штрих:
"Однажды утром зашла к ним в комнату, предварительно постучав, требовалось отправить срочную шифровку. То, что я увидела, меня поразило. Они завтракали. На засаленной бумаге была нарезана дешевая колбаса, ломти хлеба лежали на голом столе, рядом казенные стаканы с чаем без блюдец, хотя на днях они говорили, что приобрели сервиз. Ножей, вилок, чайных ложек видно не было. Канцелярский стол, весь в чернильных пятнах, скатертью покрыт не был.
– Что это вы так по-студенчески?
– Мы патриоты, на фронте знаете, как едят. Вот и мы по-скромному, не так как некоторые, – с ударением произнес он.
Я поняла намек. С детства я была приучена мамой красиво накрывать на стол, и супруги Петровы это видели".
Владимир Петров регулярно писал доносы на своих товарищей. Рыбкина и резидент разведки (им был ее муж, Б. А. Рыбкин, псевдонимы "Кин", "Ярцев") узнали об этом случайно.
"…Однажды утром Петров передает Кину закрытое письмо с сургучной печатью и просит направить диппочтой в Москву.
– Что за письмо? – осведомился Кин.
– Это мой секрет.
– Но не от меня.
Кин взял ножницы, вскрыл пакет и, прочитав, помрачнел.
– Это гнусный донос на честного человека. Вы знаете, что он наш работник, офицер, жена его педагог, преподает здесь в школе, у них двое детей. И вы занимаетесь таким подлым делом. Подсчитали, сколько за месяц они съели мяса, хлеба, что купили для ребят.