Апрельский срок австралийцев устраивал. Он оставлял достаточно времени, чтобы использовать разоблачения, которых ожидали от Петрова, для подготовки к всеобщим выборам в конце мая и победы правящей коалиции.
С Ричардсом подробно обсуждался характер документов, которые передаст Петров. Контрразведчик подчеркивал особую заинтересованность австралийцев в материалах, которые указали бы членов Коммунистической и Лейбористской партии, сотрудников МИД, парламентариев и т. д., занимавшихся шпионажем в пользу СССР. За такие материалы Петрову обещали заплатить уже не 5200, а 10 000 фунтов. Забегая вперед, скажем, что искомых документов перебежчику найти не удалось, соответственно, не удалось и увеличить сумму вознаграждения.
Уточнялись вопросы, связанные с обеспечением безопасности беглеца. Он уверял, что если вернется в Москву, то его поставят к стенке, и ликвидаторы могут добраться до него даже в Австралии. Петрову обещали предоставить "новую личность" и поселить в надежном месте, которое не отыщут "подосланные убийцы".
Гарантии касались не только Петрова, но и его жены, и здесь возникла закавыка. Он пекся о Евдокии и по-своему ее любил. Но не в такой степени, чтобы рассматривать как верного и надежного товарища, которому можно поверять все тайны, с кем можно советоваться по всем вопросам, самым деликатным и жизненно значимым. Петров был эгоцентриком, и сколь ни важна была для него супруга, она все-таки не была важнее его самого.
К тому же уверенности в том, что Евдокия его поддержит и согласится на переход к "империалистическому противнику", у Петрова не было. Ей было что терять. У него все родственники умерли, он был один как перст. Как говорится, никто не заплачет. А у Евдокии в Москве оставались родители, брат и сестра. Если она останется на Западе, отец сразу потеряет работу. Но особенно Евдокия волновалась за мать и сестру. В Тамаре она души не чаяла – несмотря на разницу в возрасте, сестры были очень близки. В общем, Евдокия не допускала мысли о возможности расстаться с сестрой и матерью если не навсегда, то на очень длительное время. Советских начальников никогда не заботило воссоединение семей, особенно, когда это касалось семей изменников родины.
Пару раз Петров осторожно заводил с женой разговор о "теоретической" возможности ухода к австралийцам, но сталкивался с категорическим неприятием такой перспективы. Неудачной оказалась и попытка зондажа, которую предпринял Бялогурский (еще до начала переговоров с Ричардсом), когда они все вместе обедали дома у Петровых.
"Когда Петров на какой-то момент вышел из комнаты, Дуся по секрету сказала мне: "А знаете, Майкл, в марте или апреле мы уезжаем обратно в Москву". Это оказалось для меня полной неожиданностью. Я не ожидал, что уже что-то готовится в этом плане, и ничего не слышал об этом от Петрова.
– Я не знал этого, – сказал я. – Если так, то мне очень жаль.
– Официального решения пока нет, – объяснила Дуся, – но уже известно, что мы возвращаемся на родину.
Какое-то время я раздумывал над её словами, а потом решил, что если я намерен что-то сказать ей, то говорить нужно сейчас. Момент не совсем подходил для этого, да и не было необходимости в каких-то особых ухищрениях. Я решил, что лучше завести этот разговор на личной почве, чем на политической.
– Не уезжайте, Дуся, – сказал я. – Оставайтесь здесь. Я бы очень не хотел, чтобы вы и Владимир уехали.
Больше я ничего не сказал, решив некоторое время выждать. Я хотел посмотреть на её реакцию.
– Я знаю, как вы дружны с Владимиром, – заметила Дуся. – Его тоже тяготит мысль об отъезде, в основном, из-за дружбы с вами.
– Ну, так и не уезжайте. Оставайтесь здесь с нами. И всем нам будет хорошо.
Дуся отнеслась к этому неодобрительно. – Не нужно так говорить.
Пока я готовил ответ на её слова, появился Петров. Он налил себе спиртного и на какое-то время мы оставили эту тему. Однако вскоре Дуся подняла её вновь.
– Вы всерьез говорили о том, что нам не следует возвращаться на Родину? – она обращалась прямо ко мне. Улыбка сошла с её лица. Ее голубые глаза стали холодными и жесткими.
– Конечно всерьез.
Дуся посмотрела на Петрова, а затем на меня. Вновь заговорив, она, судя по всему, обращалась к нам обоим.
– Я удивлена вашими словами, Майкл. Неоднократно принимая вас в моем доме я, естественно, считала, что вы испытываете симпатии к Советскому Союзу. Я хочу вам сказать следующее: каким бы несправедливым ни было отношение ко мне посла Генералова, я никогда не изменю Советскому Союзу. Я по-прежнему верю, что империалистическая, капиталистическая система не может сосуществовать с социалистической общественной системой. Кроме того, я также верю в принципы марксизма, ленинизма и сталинизма. Бесполезно уговаривать меня остаться здесь. Я все равно поеду туда, даже если мне станет известно, что меня там повесят.
– А что касается меня, – произнес Петров, – то мне все это до крайности надоело, и я хочу отдохнуть.
Тогда я громко и отчетливо произнес: – Вам обоим нужно отдохнуть. Конечно хорошо абстрактно толковать о марксизме, ленинизме и сталинизме. Как вы знаете, Дуся, я тоже ничего не имею против этого. Но лично я полагаю, что лучше всего было бы распахнуть все границы, чтобы люди могли свободно ехать туда, где им нравится.
Петров сразу же поддержал меня: – Это правильно, я тоже так считаю. Какая у нас с тобой, Дуся, была жизнь? Они преследовали нас и жестоко с нами обращались. А почему? Потому, что мы говорили правду. Господин "Большая шишка" Генералов не любит правды. Именно поэтому мы сейчас находимся в этом положении. Почему не сказать правду об условиях жизни в Советском Союзе? Знаешь, Дуся, ты поступай, как знаешь, а мне все это осточертело. Довольно, я сыт по горло.
Дуся не ответила, и если её как-то задели наши слова, то она не показала виду.
– Я лучше пойду приготовлю что-нибудь перекусить для нас, – сказала она и отправилась на кухню.
…Когда Дуся вернулась, я не стал пытаться возобновить нашу дискуссию. Мне хотелось предоставить ей эту возможность. Однако она проявила себя как истинная хозяйка и пригласила нас садиться за стол. По мере того как мы ели, напряженность за столом ослабевала. Когда мы закончили еду, обстановка практически вернулась к норме.
Петров первым решил переменить царящий за столом настрой. Сложив руки на столе, он начал вслух рассуждать на тему "этот подлец Генералов". Внезапно он взорвался: – Я, Дуся, поражен тем, что ты сказала. Ты проработала многие годы и что ты за это получила?
Дуся не ответила и повернулась ко мне.
– Вся моя семья, Майкл, находится в Москве, вы ведь знаете. Я очень беспокоюсь о моей матери и сестре.
Не сказав более ни слова, она пошла на кухню…" .
Трудно утверждать, в какой мере Евдокию Петрову привязывали к родине идеологические соображения и насколько адекватно передал Бялогурский ее высказывания. Но то, что семейные связи имели для нее приоритетное значение, очевидно. Поэтому, когда операция "Хижина-12" стала перемещаться в практическую плоскость, Владимир по-прежнему держал Евдокию в неведении о готовившейся им сделке с АСИО, не исключая, что с супругой придется распрощаться. Еще раньше он говорил Бялогурскому: "Если Дуся не захочет оставаться здесь, а, судя по всему, это наиболее вероятно, я думаю, что, скорее всего, мне придется остаться здесь одному" . Теперь, в разговоре с Ричардсом, он высказался более определенно: "Я останусь в Австралии, даже если она вернется в Россию" .
Петрова мучила совесть, ведь он предавал единственного близкого ему человека. Иногда он убеждал себя и своих собеседников (Бялогурского, Ричардса), что она сама во всем виновата и несет ответственность за ситуацию, сложившуюся вокруг них в посольстве. Но, во-первых, это было во многом несправедливо, а, во-вторых, ненадолго успокаивало.
Но конспирация есть конспирация. Следуя английской пословице, если секрет знают двое, то знает и свинья, то есть кто угодно. На вопрос Ричардса, не выдаст ли Евдокия мужа, если узнает о его намерениях, он ответил уклончиво: маловероятно, но исключать нельзя . Значит, доверять ей не следовало.
Приблизился решающий день. 31 марта в посольстве состоялось партийное собрание. На нем в который раз "пропесочивали" Евдокию Петрову. Снова говорили о ее грубости, про пирожок с мясом тоже упомянули. Посол высказался угрожающе: "Петрова, в Москве всё о вас знают, знают, что вы за птица" . Было ясно, что сказанное относилось не только к жене, но и к мужу. К Генералову, в отличие от его предшественника, в центре прислушивались и выделяли, как человека взявшегося вычищать авгиевы конюшни. Его угрозы не были пустым звуком.
В ту же ночь произошло событие, развеявшее последние сомнения Петрова, если они еще у него оставались. По указанию Генералова в посольстве провели проверку соблюдения режимных требований и в письменном столе Петрова в консульском отделе обнаружили секретные документы, которые, согласно инструкции, должны были храниться в помещении резидентуры.
Петров ужаснулся. Вдруг обнаружили конверт с бумагами, которые он готовил для передачи австралийцам? Однако они находились в сейфе, который сотрудники, осуществлявшие проверку, не решились вскрыть. Но и без этого Петрову грозили неприятности. Генералов пообещал доложить в Москву о его халатности.
Петров чувствовал, что ситуация для него становится критической и не мог дождаться отъезда в Сидней, чтобы бесповоротно распроститься с посольством и с родиной. Жене он по-прежнему не говорил ни слова, хотя она в не меньшей, а, пожалуй, даже в большей степени, чем он, служила объектом "преследований".
Впоследствии Петров придумал еще одно объяснение тому, что он скрыл от Евдокии свои намерения. Дескать, он не имел права подвергать ее риску, обязан был сам принимать решения и нести за них ответственность, так сказать, действовать по-мужски. В реальности он опасался, что жена не поддержит его и помешает выполнить задуманное. Евдокия, со своей стороны, отметила, что в день отъезда в Сидней "Володя странным образом находился в приподнятом настроении", но и предположить не могла истинную причину этого. Мысль о том, что муж, ничего не сказав ей, предпринял шаг, ломающий всю их жизнь, бросил ее, не приходила ей в голову .
Утром 2 апреля Петров вылетел в Сидней встречать Коваленка. Генералов против этой поездки не возражал – несмотря на весь свой опыт и недоверие к третьему секретарю и бросавшуюся в глаза его возросшую "нервозность" . Наводили на размышления и чрезмерно усердная подготовка Петрова к окончательному отъезду (что-то докупал, паковал коробки) и показная радость в связи с возвращением на родину. Почему же посол отпустил его? Что, больше никого не нашлось?
Во-первых, встречи и проводы сотрудников посольства официально входили в обязанности Петрова. Во-вторых, во всех загранучреждениях обычно соблюдалась традиция – замену встречает тот, кого меняют. Второй секретарь – второго, третий – третьего, консул – консула и т. д. В-третьих, Генералову было технически сложно что-либо запрещать Петрову. Резидент – фигура практически равнозначная фигуре посла. Насчет этого осведомлены все сотрудники, от повара и дежурного коменданта до старших дипломатов. Как бы ни была подмочена репутация Петрова, какие бы резолюции не принимали партийные собрания и собрания трудового коллектива, он оставался резидентом и располагал влиянием и властью. Посол мог ограничить его передвижения только по указанию центра. Чтобы запретить Петрову отправиться на встречу Коваленка, Генералов должен был найти какую-то особенно убедительную причину и согласовать свое решение с Москвой.
Тем не менее он подстраховался и вместе с Петровым направил в Сидней Платкайса. Возможно, они вылетели одним авиарейсом, возможно и нет. Но точно известно, что в одном самолете с без пяти минут перебежчиком летел Ричардс. Правда, по соображениям конспирации сидели они порознь и в полете не разговаривали. С собой резидент захватил два пухлых конверта с документами на русском и английском языках. Из аэропорта Петров и Ричардс поехали к Бялогурскому, где третий секретарь впервые признал, что является не просто дипломатом, а офицером внешней разведки. Ричардс об этом знал давно и с невозмутимым видом выслушал прозвучавшее признание.
В шесть часов вечера Петров подписал официальное заявление с просьбой о предоставлении политического убежища в Австралии. Жребий был брошен.
Дальнейшие события, включая поведение самого "фигуранта", действия советского посольства и официальные шаги правительств Австралии и СССР, носили ярко выраженный драматический и вместе с тем фарсовый характер. Казалось, что в Канберре, Сиднее, Дарвине и Москве разыгрывалась пьеса начинающего автора, который, с одной стороны, жаждал "чего-то шекспировского", а с другой разукрашивал сюжет всякими неправдоподобными сценами и кунштюками. Но как остроумно заметил бургомистр из "Того самого Мюнхгаузена" Григория Горина, "это не факт, это больше чем факт – так оно и было на самом деле".
3 апреля 1954 года в Сиднее должен был пришвартоваться теплоход, на борту которого находился Коваленок. Резиденту предстояло его встретить и в тот же день привезти в Канберру. Предполагалось, что Платкайс задержится в Сиднее для того, чтобы встретить работника советской дипломатической миссии в Новой Зеландии Елистратова, передать ему "подъемные" и посадить на теплоход, отправлявшийся в эту страну.
Встреча Коваленка прошла успешно. Он, кстати, видел, как волнуется Петров, и ободряюще шепнул: мол, в Москве все будет хорошо . Владимир был уверен, что коллега его обманывает. Подобных прецедентов на его памяти было достаточно, он и сам таким образом успокаивал будущих жертв . Заверение Коваленка послужило для него еще одним доказательством правильности сделанного выбора.
Затем он переиграл сценарий, утвержденный в посольстве, и поменялся ролями с Платкайсом. Каким образом ему удалось уговорить коллегу, какие привел доводы, неясно. Возможно, сослался на вымышленное оперативное задание. В итоге в Канберру с Коваленком вернулся Платкайс, а дожидаться Елистратова остался Петров.
Об изменении планов он сообщил в посольство телеграммой. Это давало ему несколько дней, в течение которых никто не должен был его искать. Генералов не увидел в этом повода для беспокойства. Объяснял, что и прежде Петров проявлял недисциплинированность и не возвращался в срок. Мол, все к этому привыкли .
Петров встретил Елистратова, передал ему деньги, билет на пароход и, поскольку до отплытия оставалось время, устроил приезжего в отеле "Кирктон". Затем распрощался и направился на виллу АСИО.
В посольстве забеспокоились только 6 апреля. А на следующий день на имя жены первого секретаря Вислых пришло отправленное из Сиднея письмо необычного содержания. В этом письме, безграмотном, косноязычном и изобиловавшем дешевой патетикой, Петров сообщал бывшим коллегам, что собрался покончить жизнь самоубийством.
Он жаловался на преследования со стороны руководителей посольства, которых объявлял "клеветниками" . Посол Лифанов и парторг Ковалев "изобразили" его "врагом советского народа" . "Пусть они умоются в моей крови, – патетически восклицал Петров, – пусть также наслаждается моей кровью г-н Генералов" .
Утверждалось, что клеветники замучили резидента и "испортили нервы" его жене, "обвинив ее как склочницу и главной виновницей разлада в посольстве". Лифанов, якобы мстил ей за то, что она уличила его "в неправильном расходовании средств" . В итоге супруга "превратилась в кусок нервов".
Письмо должно было выглядеть как прощальное и предсмертное. Петров заявлял, что уходит из жизни с чистой совестью, поскольку "честно выполнил свой долг перед родиной" .
"Самоубийца" просил передать "последний привет" сотрудникам посольства, с которыми он поддерживал неплохие отношение – Кислицыну и Харьковцу .
К письму были приложены расписка Елистратова в получении 10 фунтов, использованный билет на авиарейс "Канберра-Сидней" и шесть фунтов 15 шиллингов неизрасходованных подотчетных средств, выданных Петрову из кассы посольства. Факт, свидетельствующий о щепетильности этого человека, которого, как мы знаем, не раз обвиняли в том, что он нечист на руку. Но вернемся к письму.
Чем был мотивирован подобный шаг? Возможно, Петров не хотел выглядеть перед бывшими коллегами предателем и надеялся представить свои действия в каком-то ином свете: чтобы видели в нем не иуду, а жертву обстоятельств и происков недоброжелателей. Лучше остаться в памяти народной самоубийцей. Возможно, исходил из соображений личной безопасности. Обставляя свое исчезновение как самоубийство, пытался ввести посольство в заблуждение, сбить с толку, чтобы там не сразу поняли, что к чему. Полагал, что в этом случае его не станут разыскивать агенты госбезопасности с целью ликвидации.
Вероятно, Петров не отдавал себе отчета в том, что очень скоро его сделают публичной фигурой и используют в шумном пропагандистском расследовании, строил иллюзии, что никто ничего не узнает и ему удастся затаиться в какой-то глуши.
В какой степени "письмо самоубийцы" было согласовано с австралийской стороной? Петров мог не поставить о нем в известность офицеров АСИО и отправить его до приезда на виллу, снятую службой безопасности. Или они снисходительно отнеслись к этой неуклюжей выходке, понимая, что она мало что меняет. Ничего запрещать Петрову не захотели, чтобы не раздражать и не выводить из себя этого неуравновешенного человека, а то не ровен час, выкинет какой-нибудь фортель похуже.