Прикатились кресла с дамой, которую провожал мой приятель, и остановились возле пустого стола пред кофейным домом. Вслед за ними проехало мимо меня другое кресло и бросило якорь у того же стола. Сидела в нём хорошенькая, быстроглазая брюнетка, лет двадцати, не более, страдавшая, как я после узнал, болью в ноге, не позволявшею ей ходить. Провожали её молодой человек в матросской шляпе – супруг, граф Б*, кто-то мне повестил, и австрийский уланский офицер в своём не благообразно короткополом чекмене, на котором позади, под перехватом, светились возле золотой бахромы две крошечные пуговки, обозначавшие, что он, по праву восьми предыдущих высокородных поколений без малейшей примеси мещанской крови, обретается в звании камергера двора его величества. Через четверть часа третьи перекатные кресла, в которых в полулежачем положении покоилась внимание всего Карлсбада привлекавшая красавица польского имени и австрийско-немецкого происхождения, также причалили к сказанному столу. Следовали за ними уже не один и не два, а целый хвост по последней моде одетых поклонников различных возрастов, начиная от волос с сильною проседью до гладкого, розового личика, на котором едва начинал пробиваться первый пушок возмужалости. Пока я занялся подробным изучением кружка, сомкнувшегося около замечательного треклеслия, недалеко за моими плечами успели поместиться несколько новоприбывших слушателей музыки. Слова два, громко сказанных по-русски, заставили меня повернуться назад, и я увидал господ, нет, я и не заметил их, а всё моё внимание невольно сосредоточилось на одной женской головке, возвышавшейся над гибким станом, прелести которого даже нынешняя уродливая мода не в силах была исказить. Долго поглядывал я то направо, то налево, сравнивая двух красавиц, соседством которых меня наградила щедрая судьба, и кончил тем, что переменил положение своего стула, чтобы ни на мгновение не терять из виду послепришедшей. Своё родное как-то ближе к сердцу.
Пожилая дама в чёрном платье оставила сад до окончания музыки. Приятель мой, уходя за нею, на несколько минут своротил в сторону, подошёл к большому столу, около которого помещалось довольно многочисленное общество, раскланялся с некоторыми дамами, сказал слова два и потом поспешил догнать свою даму. Верный моему призванию точного наблюдателя, не упустил я из виду и этого, кажись, весьма маловажного обстоятельства. Захотелось мне угадать, к кому сворачивал мой приятель. Сколько позволялось издали разглядеть, по лицам, по невычурному вкусу тёмных дамских туалетов – Немки любят яркие цвета, – по приёмам, должно было полагать: Русские, лучшего круга московского или петербургского общества. Помня, однако, приглашение товарища моего, в свою очередь я поднялся и по кратчайшему пути, мимо русской церкви, прежде его дошёл до Слона.
Не успел я выбрать и занять выгодное место на краю, в первом ряду столиков, чтобы ближе видеть проходящих, как с другой стороны, от Саксонского зала, подкатились кресла с чёрною дамой. Высадили её у входа в дом к Слону, и вслед за тем приятель отыскал меня глазами и уселся на скамье возле меня. Берта расставила пред нами кофейные приборы, и я не теряя времени приступил к расспросам, которые давно заготовил в своём уме.
– Во-первых, чтобы после не забыть, прошу мне поведать, что за дама, которую ты провожал до Постгофа и которую теперь подвезли к Слону, да кто ещё с вами шёл. На службе всю молодость я провёл во глубине России, потом жил в деревне, а теперь уже много годов скитаюсь за границей, по докторскому велению проживая то тут, то там, пользуясь то здешними, то иными водами: поэтому мало кого знаю из лиц, принадлежащих к московскому, а ещё менее к петербургскому обществу.
– Дама, о которой спрашиваешь, известная наша красавица прошедшего времени; имя её, полагаю, доносилось встарь и до твоего слуха; теперь зовут её княгиней N; что она сильно страдающая женщина – видишь сам; а я от себя могу ещё прибавить: женщина ангельской доброты. Заметил ты какая у неё добродушная улыбка? есть признаки, редко обманывающие насчёт душевных качеств.
– А господин, который возле шёл?
– Брат её, генерал, бывший Севастополец – и не из трусливых.
– К кому ты подходил в саду, на обратном пути?
– К столу, около которого находилось в сборе чисто-русское общество, без всякой иностранной примеси, поклониться княгине N.
– А ты с нею коротко знаком? говорят, она неприступно горда, своенравна, хотя умеет быть увлекательно любезна, когда ей придётся по нраву.
– Знаком не коротко, а насколько нужно, чтобы знать её светские качества. Может, она и горда с теми, кто вызывает её гордость и потворствует ей из какого-либо расчёта. Она так умна, что тотчас это поймёт. Я на неё жаловаться не смею, потому что на себе никогда не испытывал приписываемых ей не совсем приятных свойств. Напротив того, её приветливость и её тонкий такт всегда производили на меня самое приятное впечатление. Люблю сына её, хороший человек, и дельно понимает вещи.
– Говорят, в молодости он страшно повесничал.
– Говорят, это справедливо; но я познакомился с ним, когда он уже остепенился. Впрочем, по-моему, лучше начать повесой, а кончить дельным и благородным человеком, чем начать с притворного благонравия и потом, в зрелые годы, перейти к отвратительному ханжеству. И между нашими товарищами, помнишь ли, не один шалун в последствии стал человеком, а сколько благонравных позже впали в совершенное ничтожество или поддались самому грязному соблазну. Что молодость шалит и дурачится, в порядке вещей: не с кантовскою же философией в голове на свет родятся дети.
Публика тем временем возвращалась с музыки и непрерывною цепью, то гуще, то реже, проходила по Алте-Визе, почти задевая наши столики полами и юбками. Около нашего столика поместился ещё знакомый моего товарища, полурусский господин из остзейских уроженцев, человек порядочный во всех отношениях, сверх того, знавший все хотя бы несколько замечательные личности между приезжими, особенно немецкого происхождения. Кого из проходящих не знали ни я, ни мой товарищ, того наверное он в состоянии был нам назвать.
Проплыла дама в лучших летах, неопровержимо солидного здоровья, и с нею хорошенькая девушка с распущенными по плечам волнистыми светло-русыми волосами, в белом платье, на котором позади горел ярко-алый бант огромной величины. Обе они бросились нам в глаза, дочь своим цветущим видом; маменька роскошною полнотой форм. Приятель мой не умел их назвать; Остзеец помог: госпожа Х, из Граца, с дочерью; недавно приехали; из богатого дома; весь день можно видеть на Визе.
– По Визе, – заметил приятель, – все принуждены проходить по нескольку раз в течение дня, а беспрестанно гуляют по ней только те дамы, которые приехали не лечиться, а себя казать, и по три раза в день меняют туалет. Приятное занятие, но дурной расчёт. Скоро приглядятся и до цели своей, пожалуй, не догуляются. Помнится, года три сряду приезжала сюда из нашей родной стороны некая госпожа: две дочечки, просто загляденье, разодетые, расфранчённые, в курточках, облитых золотом – видно за версту. В первый год все останавливались полюбоваться красивыми детьми, на второй, встречая, оглядывались на девочек, а на третий и смотреть на них перестали. Жениха не добыли и приезжать перестали. Вот эти переряжаться по три раза и гулять по Визе не станут, – прибавил он, указывая на двух проходивших дам, видимо мать с дочерью. Высокая девушка была одета весьма просто, в дикого цвете фуляровое платье без цветных бантов. Когда они поравнялись с нами, приятель, да и Остзеец, встали и поклонились.
Дама постарше прошла мимо, не заметив, что ей кланялись; сделав уже шага два, девушка обернулась и ответила лёгким наклонением головы.
– Кто такие? – спросил я; несколько раз случалось встречать на горе; почти всегда в тех же платьях, как сегодня.
– Довольно богаты чтобы не иметь нужды хвастать пред людьми числом перемен, которые возят за собой; – княгиня Z с дочерью.
– Какая гордая, и головой не кивнула на ваши поклоны.
– Ошибаешься, мой друг; вернее будет, ежели скажешь, как плохо она видит. Слишком она умна, слишком благовоспитанна и слишком добродушна для того, чтобы не ответить заведомо не только на наш, да и на чей бы то ни было поклон. Видел, дочь тотчас поправила невольную ошибку матери. Прекрасно воспитана и, сказывают, предобрая девушка.
Согласен, что в этот раз ошибся; а ведь случается, однако, что дамы высшего общества позволяют себе не обращать должного внимания на вежливости, которые им делают некоротко знакомые. Неприятно, да и обидно, коли поклонишься, и не ответят из неуважения.
– Знаешь, что бы я сделал в таком случае!
– А что?
– Заглянул бы в чашку, которая стоит предо мной – свернулись сливки? – нет! – значит, беда не велика.
– Завидую твоей философии!
– Не философия, мой друг, а просто опытная оценка светской суеты.
Шёл видный господин с проседью на густых бакенбардах. Приятель мой привстал, намереваясь подойти, но проходящий предупредил его, подошёл к столу, очень вежливо поздоровался и пошёл дальше, переступая с некоторым трудом.
– Кто это?
– Ужели не узнал? непременно видел его когда-нибудь, только не в гражданском платье. Одним словом: это один из тех, про которых много говорят, которых часто бранят зря и которые несравненно лучше молвы, которую распускают на их счёт.
– А ты с ним коротко знаком?
– Нет, я нередко встречался с ним по службе и всегда оставался доволен его внимательностью. Умён, способен; никому зла не делает, хотя бы мог, и со всеми вежлив; а тем, что ему хорошо живётся на свете, разве он что-нибудь у вас отнимает. Хаять человека за это одно или ниже ему кланяться, значит, в одинаковой мере ронять своё достоинство.
Появилась целая гурьба в голубые, жёлтые, тёмно-красные платья, полосатые бурнусы и яркие шали наряженных барынь, кавалеров, будто выпрыгнувших из выставочной картинки мод у ближайшего портного. Трещали они языками, ровно стада встревоженных гусей. Один из молодцов чернобородых полой своего модного пальто едва не смёл чашки с нашего стола и забыл извиниться.
– Нечего спрашивать кто и откуда; пахнет биржей и еврейским духом, – сказал товарищ, провожая их насмешливым взглядом. – Предоставляю вам, господа, судить о приятностях общества, в котором эти рыцари кредита захватили первенство; к несчастию, они расползлись по лицу всей земли, и нигде не укроешься от их нахального вторжения.
Затем показались два господина, один повыше и попрямее, другой пониже и покруглее. Говорили они очень громко: старше… несправедливость… производство…
– Русские, кто они?
– Разве не расслышал: производство, несправедливость, – два генерала, гвардейский и армейский.
– А дальше?
– Разве тебе этого мало?
– Значит, так себе, из плохеньких.
– Плохих не знаю. И они, коли дойдут до дела, пожалуй, лицом в грязь не ударят. Не надо только человека заставлять на флейте играть, потому что горазд на цимбалах.
– Карлсбад, – обратился я к моему приятелю, – имеет свойство сильно раздражать нервы у всех вкушающих целебность его источников, а на тебя, кажись, производит совершенно противоположное действие. Встарь, сколько помню, ты не прочь был порядочно отделать того или другого, а нынче от тебя ни одной едкости не услыхал. Намедни не мог довольно похвалиться своим Сибиряком, повязанным красною шалью, а сегодня что княгиня, что генерал, то и золотое яблочко да алый цветок; будто, с какой стороны ни гляди, и родимого пятнышка не усмотришь.
– Дело не в том, что без пятнышка – и на солнце пятна бывают, а дело в том, что в продолжение жизни столько чёрного насмотрелся, что теперь, где вижу больше свету, тени даже замечать не хочу. В моих глазах ни Сибиряк, ни княгиня такая-то, ни генерал такой-то не мешают друг другу иметь свои хорошие стороны, да и то, что первый из них принадлежит к многочисленной семье разночинцев, а прочие особы сановные, отнюдь не мешает каждому воздавать должное. A tout seigneur tout honneur. Чтобы вполне оправдать справедливость моего воззрения, прошу приглянуться к подходящему теперь господину. Ничего особенного не замечаешь? – спросил приятель.
– Ничего, кажется, что бы стоило заметить? Всё прилично в нём, холодно и важно. Длинное пальто застёгнуто до шеи, шагает мирно, голову держит высоко, рассеянным взглядом чего-то ищет на воздухе; а может, надписи на домах читает, хочет знакомого навестить.
– А теперь?
– Поравнявшись с теми двумя столами, за которыми сидят прусские господа, он быстро к ним поворотился; сладкая улыбка заиграла на лице, шляпа на два дюйма отделилась от головы. От столов ему кивают.
– К этому прибавлю с моей стороны, что ровно четыре года тому назад он делал совершенно противное: проходя мимо тех столов, рассеянно глядел в даль, а поравнявшись со мной – давно имею привычку занимать его место – приятно улыбаясь, посылал мне поклоны. И теперь не угадываешь?
– Признаюсь, ничего не понимаю.
– Вижу, надо пособить твоей недогадливости. Могу тебе сказать, кто он, потому что знаю его. Это опытный дипломат, к сожалению, только представитель одного из владений, отживающих свой век. Погребальная церемония расписана уже по пунктам.
– В списке приезжих не заметил министра такой державы.
– И не отыщешь, потому что он не прописал своего "характера", проживая здесь инкогнито. Надо же поберечь спокойствие европейского политического мира, который легко бы мог встревожиться вестью о неожиданном приезде его в Карлсбад, где уже собраны другие дипломатические знаменитости, которых имена ты, наверное, не пропустил без внимания. В настоящую минуту он очень озабочен зародившимися в его голове чрезвычайно важными вопросами этикета, подобающего ему соблюдать во время своего "инкогнито"; дело идёт о визитах, о месте и о поклонах. Пока не сладил с этой умственной работой, мой представитель предпочитает пить воду у себя, обедать дома, отыскивать уединённые прогулки и, завидя знакомого, особенно не равного "характеру", рассеянно глядеть по сторонам, дабы не наткнуться на казус, могущий нанести ущерб его представительному достоинству, хотя оно уже на самом отходе. Заметил, как ловко пролавировал он мимо нас? А что касается до поклона прусским господам, так это не в пример другим. Кто им теперь не кланяется!
– Простоват он, что ли?
– Помилуй Бог, какой ты вздорь говоришь! между дипломатами простоватых нет, да и быть не может; какие же то были бы дипломаты. Напротив того, названный господин принадлежит к числу самых тонких и самых деятельных органов своего министерства, глазами ловить слова налёту; воробей мимо не пролетит, чтобы не знал, куда и зачем; что час, то у него телеграмма, что день, то депеша. А депеши его, говорят, просто на удивленье: читай как угодно, с начала, с конца – смысл всё один. Сам сознайся, на это потребен талант не вседневный.
– Удивительно! можем ли мы, однако, похвалиться такими же способными субъектами.
– Надеюсь! не совершенные же мы глупцы; потягаемся ещё с кем угодно! Темнеет, однако, и становится свежо, пора
домой; ламповщик хлопочет уже около второго из трёх фонарей, осуждённых освещать Алте-Визе; предоставим любознательным испытателям природы, при тусклом огне их, на свободе делать свои наблюдения над бытом ночных бабочек, тайком залетающих и в здешнее, одной тьме посвящённое место.
Несколько дней спустя мы встретились у источника. Приятель также принялся пить Шлосбрунн, потому что у нижних источников подступ совершенно загородили. Выпив последний стакан, он позвал меня вместе идти завтракать в Постгофе, чему способствовали ясное утро и благотворная теплота, о которой так долго напрасно вздыхали карлсбадские посетители.
– Там ждут нас, прибавил он.
– Кто, дамы? – спросил я испугавшись.
– Нет, один или двое Русских, Москвичи, прекрасные люди; останешься доволен, когда с ними познакомлю.
Пошли мы горой, по моей улице. В лесу, недалеко от извилистого спуска к нижней дороге, пролегавшей по берегу речки Тепелы, встретилась нам одинокая, очень молодая дама, в сереньком бурнусе. Приятель поклонился, она протянула ему свою маленькую ручку. Из-под синей вуали проглядывало самое милое, самое симпатичное женское личико, какое мне когда-либо удалось видеть.
– Совершенно одни, – сказал он, – где же, княгиня, ваш обыкновенный провожатель в горах?
– К сожалению, лишилась его; третьего дня уехал. Впрочем, я привыкла гулять и одна; в здешнем месте ничего не рискуешь.
– Позвольте мне предложить себя в спутники на вашу первую будущую прогулку.
– Рада буду, – и молодая дама повернулась на дорожку, поднимавшуюся выше в гору. Когда она удалилась на несколько шагов, я не удержался засыпать вопросами моего приятеля: кто она, откуда, почему её нигде не удаётся видеть.
– Кто она? – вдова, княгиня **, почему до сей поры тебе не удавалось её встретить? потому что она не любит часто показываться в модных местах, а поутру и вечером гуляет по горам, чаще всего совершенно одна. В Карлсбаде нет посетителя, который бы в такой мере исходил окрестные горы и леса; она может служить в них самым верным проводником.
– Какое привлекательное создание!
– Не женщина, а жемчужина, – прибавил приятель.
– Ты ею совершенно очарован.
– Как и каждый, молодой или старик, кому удалось пробыть с нею хотя бы не более получаса, разве у него вместо головы на плечах сидит деревянный болван, а наместо сердца чёрствый сухарь.
В Постгофе просидели мы часа полтора под деревьями, занимаясь прилежным истреблением вкусных произведений карлсбадской швейцарской пекарни, распивая кофей, который нам подносила высокая, белокурая, Юноной глядящая, фрейлин Матильда, и рассуждая о том и о сём, что попадалось на ум и на глаза. Приятелю можно было сказать непритворное спасибо за людей, с которыми он меня познакомил: во всех отношениях симпатичного, добросердечного Ш, и широкой руки заводчика *, человека делового и дельного.
На обратном пути встретилось нам общество русских дам, провожаемых молодым человеком, обращавшим на себя невольное внимание, именно чем – нельзя было сказать с первого раза. Походка и манеры обнаруживали русского военного, из категории хорошо воспитанных. Приятель поздоровался с ним мимоходом.
– Право, совестно, до такой степени я раззнакомился теперь с русским обществом, – сказал я, обратившись к приятелю; – опять принуждён спросить, кто такой.
– Не удивительно, что его не знаешь, молодой человек, выступивший на сцену когда мы её уже покинули; я сам познакомился с ним только в здешнем месте, да и то очень недавно. Человек он имеющий пред собою блистательную будущность, да, кажется, и стоит того.
– Почему так?
– Во-первых, потому, что молод, нас с тобою переживёт, а во-вторых, ещё потому, что попал в отличную колею.
– Но почему же ты полагаешь, что он стоит того, прошу объяснить, когда сам сказываешь, что едва познакомился с ним?
– По-настоящему только раз имел случай долее с ним поговорить, но в один этот раз услыхал от него несколько отрывистых замечаний, на которых позволяю себе основывать моё заключение о нём.
– Разве по нескольким словам можно сделать верное заключение о чувствах и об умственном направлении человека?