До смерти Петропавловского Розанов не был знаком с этими елецкими родами. Простудившегося при болезни сердца Петропавловского лечили от желудка, и, прохворав две недели, он умер. "Вот эта-то смерть, - продолжает Розанов, - глубоко встревожив всю гимназию, поразила меня (его друга), смертельно поразила семью Рудневых (хозяева), произвела род смятения, оторопелости: все бегали, старались спасти, уже было поздно - и разразилось отчаяние. Что нахлебник хозяевам, судя по-матерьяльному? А я, студент, немножко ученый, судил по-матерьяльному. Но, конечно, с чаяниями, что есть "где-то кто-то" и нематерьяльный. Я всегда был наблюдателен и подозрителен: когда я увидел, тоже суетясь и глубоко скорбя о верном своем друге, тот взрыв о нем скорби и слез, и отчаяния у этих его "хозяев", включительно до малютки, которую он всегда звал "звездочкой"… я просто нашел второй укор бытия в себе и вместе душевную теплоту, уютность".
Куда Петербургу до провинции, полагал Василий Васильевич. Похороны, смерть снимают преграды. Над покойником все "быстро дружатся", и установилась та нравственная доверчивость, которая дозволила Розанову бывать в доме. Так бывал-бывал он в доме, год, два прошло, и настала любовь - к молодой вдове, примерной матери, верной памяти мужа. Гуляли обычно с 7 до 11 вечера, шли длинной дорогой к Чернослободскому кладбищу, где был похоронен Михаил Павлович. Сначала дорога шла вниз к речке Ельчик, а затем круто вверх мимо дома, где когда-то жил Михаил Павлович. Черная Слобода кончалась кладбищем со старинными могилами, прудом и церковью.
Так и настала любовь к этому месту в Ельце - церкви Введения с седым высоким в ней священником (в церкви деревянный пол, и все богомольцы знали свои места, ни толчеи, ни суеты при службе не было), большой зеленой полянке вокруг церкви (ребятишки по веснам играли), домику Рудневых, ребенку, старушке и вдове. "Только потому, что нельзя было ни в старушку, ни в ребенка влюбиться, я - просто привязался, как к родной, вдове. Тут - грация; ласка души; тончайшая деликатность; нежность физическая, неуловимо-милые манеры, а главное, это чудное отношение к старику свекру, золовкам (сестры мужа Екатерина и Мария), братьям, ко всему - меня прельстило, глубоко одинокого человека. Я думаю, чувство радости и суммы этого родства было главное. Я же и своих родителей потерял рано, так что вообще внесемеен… Все знали мое положение (т. е. что есть жена), но, странно, все меня любили, и свекор, и деверья, и дяди, все".
Розанов снимал квартиру в доме Рогачевой недалеко от гимназии. И однажды, когда ему что-то грозило, он между речей сказал Варваре Дмитриевне, что купит револьвер. Вдруг к вечеру она с пылающим лицом входит в его комнату и, едва поцеловав, говорит:
"- Я сказала Тихону (брат, юрист)… Он сказал, что это Сибирем пахнет.
- Сибирью…
- Сибирем, - она поправила, - равнодушная к форме и выговаривая, как восприняло ухо. Она была занята мыслью о ссылке, а не грамматикой. Крепко схватив, я ее осыпал поцелуями. И до сих пор эта тревога за любимого у меня неразъединима с "Сибирем пахнет"" (381).
Варвара Дмитриевна вышла из третьего класса гимназии. Заметив, что учитель, говоря ученицам объяснения, всегда опирался пальцем на стол, стала пачкать учительский стол чернилами. Учитель пачкался и пожаловался. Варе поставили в поведении "4". Мамаша ее (Александра Андриановна), вообразив, что "4 в поведении девушке" марает ее и намекает на "седьмую заповедь", оскорбилась и сказала:
- Не ходи больше. Я возьму тебя из гимназии. Они не смеют порочить девушку.
Уход из гимназии совпал с началом влюбленности в Михаила Павловича. Варя вспоминала: "Мамаша, бывало, посылает за бумагой (нитки): я воспользуюсь и мигом пролечу в Черную Слободу, - чтобы хоть взглянуть на дом, где он жил" (381).
Розанов считал, что Варвара Дмитриевна - это самый нравственный человек, которого он встретил в жизни. "Она бы скорее умерла, нежели бы произнесла неправду, даже в мелочи. Она просто этого не могла бы, не сумела. За 20 лет я не видел ее хотя двинувшуюся в сторону лжи, даже самой пустой; ей никогда в голову не приходит возможность сказать не то, что она определенно думает. Удивительно и натурально" (372).
Подлинную любовь к человеку, то, что высокопарно именуется "гуманизмом" или "милосердием", Розанов встретил в своем "друге" и ее матери. "Почему они две и сделались моими воспитательницами и "путеводными звездочками"", - добавляет он.
Любовь к Варе началась, когда он увидел ее лицо, полное слез (именно лицо плакало, а не глаза) при смерти постояльца Петропавловского, платившего за две комнаты и стол 29 рублей. Увидев такое горе по совершенно "чужом человеке", он "остановился как вкопанный", и это решило его выбор, судьбу и будущее.
Плач у гроба третьего сблизил два одиноких существа. "Так вот, можно жалеть, плакать", - думал Василий Васильевич и, удивленный, пораженный, стал вникать, вслушиваться, смотреть. "Та же судьба, та же оставленность. Но реагирующая на зло плачем в себе, без осуждения, без недоумения, без всякой злобы, без догадки, что есть в мире злоба, вот "демонизм", вот "бесовщина"" (383).
Он "подал руку" - долго не принимаемую, по неуверенности. "Ведь я ходил в резиновых галошах в июне месяце, и вообще был "чучело", - вспоминает Розанов. Да и "невозможно" было (все знали, что он женат). Но колебания быстро прошли. "Слезы по третьем" решили все: когда казалось все "разрушенным и погибшим", когда "подойти ко мне значило погибнуть самому"", - а Розанов обо всем честно рассказал, - рука протянулась, и колебания кончились.
И Елец стал местом, где он нашел человека, друга на всю жизнь. В письме к К. Леонтьеву в мае того достопамятного 1891 года Розанов писал: "Что для Вас - Оптина Пустынь, то для меня - здесь церковь Введения, и одна семья духовная (или вернее - род), в котором вот уже 3-й год я исключительно провожу свободное время".
И далее в письме следует блестящий портрет Александры Андриановны Рудневой, старой диаконицы, внучки Иннокентия Херсонского, которая, едва умея писать, долгими разговорами и, конечно, непреднамеренно научила его впервые понятию законности, долга и ответственности (внутренней), хотя Розанов кончил университет и изучал римское право. Она несколько раз бывала у старца Амвросия в Оптиной Пустыни и в трудных случаях жизни обращалась к нему письменно за советом. Не могла она не посоветоваться с отцом Амвросием и в сомнительном случае брака ее дочери с Василием Васильевичем. И, лишь получив "благословение" (на что недвусмысленно намекает Розанов), могла согласиться на тайное венчанье.
Александра Андриановна рассказывала, как старец Амвросий сказал ей: "Дом и думать не смей продавать", когда она после смерти мужа и зятя осталась с дочерью и внучкой вовсе без всяких средств, без пенсии и помощи. За дом можно было бы получить тысячи две и начать перебиваться: на первое бы время хватило. Но старец рассчитал не первое время, а именно далекое. Запрет его был равен закону. "Жили три сироты в холодном и голодном домике: но помогли на первые месяцы родные, а затем нашелся жилец, стал на "хозяйский харч", и семья перебивалась десятый уже год, с трудом, но не впав в разорение и нищенство, которых бы без дома не избежать".
Собственная жизнь Александры Андриановны, начиная с 16 лет, была непрерывным исполнением долга, трудом и заботами около 4-летнего брата, которого должна была, по смерти матери, взять на свое попечение. За Дмитрия Наумовича Руднева она вышла замуж, потому что он был "тихий и удобный для воспитания брата ее". Она все сообразила и не вышла за "бойкого", который был бы "самой люб", а за удобного. Сама же была постоянно веселая и любила, чтобы было все чистое, комнаты и нравы, - и поведение сыновей и дочери.
Потом заботы о своих детях, которых она всех сберегла и поставила на ноги: Тихон (Тиша Руднев) стал юристом, Иван (Иоанн) - священником. И теперь растила третье поколение - внуков. "Удивительный тип русского характера, по чистоте, по незыблемой совершенно твердости, по мудрости (потому что сказать "по уму" совершенно недостаточно и нелепо)". И сколько оптимизма, добавляет Розанов, на деле выходит при суровом пессимизме религиозного созерцания у этой женщины.
Как-то Розанов передал ей слова Леонтьева о том, что "перед концом мира охладеет любовь в людях". - "Да как же, конечно, охладеет", - сказала она и стала разъяснять и приводить примеры из жизни и ссылки на слова Евангелия, которое она постоянно в свободное время читала (единственная ее книга). "В русском народе при бесконечных пороках есть и столько здорового еще, что иногда диву даешься, как-то это еще дожило до XIX века", - заключает Розанов.
И вот она, Александра Андриановна, сказала: "Пора". И Василий Васильевич в черном сюртуке и летнем пальто, а Варвара Дмитриевна в белом платье, на которое сверху было что-то надето, отправились в городской сад. Посреди небольшого сада незадолго перед тем старанием елецкого заводчика Петра Ивановича Ростовцова был устроен фонтан, а чуть поодаль - романтический грот с водоемом.
Были лучшие дни в году - первые дни июня, как заметил еще Тургенев в "Отцах и детях". Солнце было жаркое. Экзамены в гимназии кончились, и на душе никакой заботы. Будущее представлялось светлым. Молодые прогуливались по главной аллее и уже сделали два тура, когда в боковом приделе Калабинской церкви, что напротив городского сада, отворилось окно и, почти закрывая "зычной фигурой" все окно, в нем показался Иван Павлович - священник, брат покойного первого мужа Варвары Дмитриевны. Он-то и должен был совершить тайное венчанье за 1000 рублей.
Троицкая церковь (известная среди ельчан как Калабинская) при приюте для мещанских девочек была основана елецкою почетною гражданкою Пелагиею Михайловной Калабиной в 1875 году на Орловской улице (ныне ул. Коммунаров). Для этого она уступила свой дом, а в 1891 году по ее желанию был устроен новый придел в честь иконы Богоматери "Скоропослушницы". Икона "Скоропослушницы" была приобретена на Афоне и составляла особо чтимую святыню храма.
Вот в этой церкви и происходило тайное венчание. Иван Павлович засмеялся из окошка и кивнул. Через минуту он уже был с молодыми в городском саду. Весь такой огромный, веселый.
- И венцы, Иван Павлович?
- Конечно!
Все втроем сделали еще тур. "Ну, пойдемте же". И за ним молодые вошли во двор, он взял у сторожа огромный ключ от церкви (как "от крепости", замечает Розанов) и сказал:
- Пойдемте, я вам все покажу.
Со скрипом растворилась тяжелая дверь. Вошли. И, затворив дверь, он звучно ее запер. Все лицо его в улыбке и никакой боязни. Поднявшись по лесенке - ступеней шесть, - увидели на стене образ. "Как осененная", Варя бросилась на колени и что-то горячо, пламенно шептала. Василий Васильевич перекрестился.
Перед боковым образом Богоматери было красное сукно. Иван Павлович раньше рассказал: "Нет прихожан. Одни приютянки. Думал, думал: этот образ всех виднее. И на ступеньках к нему положил красное сукно, а от нижней каймы образа до площадки тоже затянул красным сукном. Народ и повалил. А то очень монотонно было служить. Никого. Теперь и свеч будет много - все к этому образу, и прикладываться - толпы толпами" (388).
За несколько дней до венчания Розанов получил письмо от К. Н. Леонтьева, которому сообщил о предстоящей женитьбе. В поучение Розанову тот рассказал ему, как один супруг, жену свою любивший неизменно и нежно в течение 20 лет и вполне ею довольный, говаривал ему (Леонтьеву) не раз: "Муж должен быть главою, но пусть хорошая жена вертит им так, как шея вертит голову. Кажется, будто голова сама вертится, а вертит ее шея; не надо, чтобы жена видимо командовала, это скверно".
Поэтому Леонтьев наставлял молодого Розанова: "Главное для меня, самое главное, чтобы вы прежде невесты успели поставить ногу на венчальный коврик! Вы, конечно, знаете, что это значит?.. Прошу вас, какова бы ни была ваша невеста, - станьте первый на коврик… Если она кроткая, ей это понравится, если вспыльчивая, тем нужнее это".
В ответном письме уже после венчания Розанов писал Леонтьеву: "Я очень смеялся Вашему "самое главное" - стать первому на коврик. Человек смотрит на всю землю с луны и думает о ковриках для своего знакомого, которого никогда не видал. Объяснял Ваш характер и, так сказать, необходимость в Вас этой черты… На коврик я стал 1-й и этого потребовала во время венчания сама невеста. Она кроткая, но без всякой вялости; в 15 лет, когда в 1-й раз выходила замуж, выбрала мужа себе сама и хотя ее увозили из Ельца в Ярославль и там ее дядя, архиерей Ионафан, тоже приставал, чтобы она выбрала себе другого мужа (этот был плохо устроен по положению) - отказалась от всего, от приданого и пр. и вышла за любимого человека, которому была примерной женой, любящей и очень любимой".
Публикуя после смерти Леонтьева его письма, Розанов дал несколько иное пояснение к "истории с ковриком" и рассуждению Леонтьева, которое оказалось "ненужным": "Коврика и не заметил, не то чтобы пытаться "ранее вступить на него". Но какова, однако, психология предвенечная у нас, вызвавшая вековым постоянством своим обычай. "Кто-то из нас будет господствовать?" И этому старому обычаю Розанов противополагает свое представление о семье и семейном укладе: "Вступи ты первый (или: "ты первая") на коврик" - вот долженствующая, правильная психология супружества. Но нравы потекли так, что этого никто не говорит".
Важнейшую минуту своей жизни - венчание с Варварой Дмитриевной - помнил Розанов всю жизнь. В Калабинской церкви было трое: он с невестой и священник Иван Павлович. "И все было хорошо. Тихо. Он все громко произносил, за священника, за диакона и за певчих (читал). По требнику - который мне подарил, в темно-зеленом переплете (с ним я хотел сняться, когда рисовал портрет Бакст). А самое лучшее - конец. Он все серьезно делал; а тут еще сделался очень серьезен. Когда мы испили теплоты, он сказал: "Подождите". Мы остановились. И он сказал:
- Помните, Василий Васильевич, что она не имеет, моя дорогая невестка (вдова его покойного брата), никакой другой опоры в жизни, кроме как в вас, в вашей чести, любви к ней и сбережении. И ваш долг перед Богом всегда беречь ее. Других защищает закон, люди. Она - одна, и у нее в мире только один вы. Поцелуйтесь.
Никогда этих слов я ему, милому, не забуду. С этих пор он стал мне дорог и как бы родным. Он уже умер (поел редиски после тифа). Царство ему Небесное".
Когда вышли из церкви, Иван Павлович запер дверь и спокойно передал ключ сторожу, показавшемуся в дверях. Совершенно никого не было ни во дворе, ни в доме. Калабина жила на даче. Она-то ему и прислала через три года "первых редисок", потому что почитала его за светлый нрав.
Сели на извозчика и вернулись в домик против Введения. Дочь Варвары Дмитриевны на неделю отослали к дяде в село Казаки, и в доме молодых встретила мамаша Вари, поцеловала обоих, и целую неделю они жили втроем.
"Великой бабушкой" (79) назовет ее позднее Розанов. "Правда светлее солнца" (74), - любил он повторять ее слова. Есть люди, которые рождаются "ладно" и которые рождаются "не ладно", говорил он. "Не ладно" рожденным человеком всегда ощущал себя Розанов. Противоположность - "бабушка" и ее благородная жизнь. Вот кто родился "ладно". "И в бедности, ничтожестве положения - какой непрерывный свет от нее. И польза. От меня, я думаю, никакой "пользы". От меня - "смута"" (207).
"Мамочку" Варвару Дмитриевну и "бабушку" Александру Андриановну он сравнивал с ионической и дорической колонной. Первая - человечнее, мягче, теплее, страстнее; вторая - тверже, спокойнее, объемистее, общественнее. Для бабушки была "улица", "околица", "наш приход", где она всем интересовалась и мысленно всем "правила вожжи". Для мамочки "улицы" совершенно не существовало, был только "свой дом": дети, муж. Даже почти не было "друзей" и "знакомых". Но этот "свой дом" был ярок и горяч. Бабушка могла всю жизнь прожить без личной любви, только в заботе о других; мамочка этого совершенно не могла и уже в 14 лет поставила "свою веру в этого человека" (Михаила Павловича) как знамя, которого ничто не сломало и никто не смог вырвать. Для бабушки "улица" и авторитет улицы был значащ; для мамочки - совершенно не значащ. "Так и вышло, - заключает Розанов: из "дорической колонны", простой, вечной, - развилась волнующаяся и волнующая ионическая колонна" (155).
Рудневы-Бутягины, вдова-дочь стали настоящими "родителями" Василия Васильевича, "родителями души моей", как он говорил. "Помню, на камне, мы обменялись крестами: она дала мне свой золотенький помятый, я ей снял мой голубой с эмалью. И с тех пор на ней все это мой голубой крестик, а на мне ее помятый. И вошла в меня ее душа, мягкая, нежная, отзывчивая; в нее же стала таинственно входить моя (до встречи) душа, суровая и осуждающая, критикующая и гневная" (298).
И Варвара Дмитриевна становилась все суровее, строже: "Все-то целуешь у дам ручки… Что ты все облизываешься около дам. Как противно…" Он же "прощал" все тем счастьем, какое она принесла ему: "Мне все казались добрыми… Потому что я был счастлив. И счастлив от золотого ее креста" (298).
Между тем Розанов уже четвертый год преподавал в елецкой гимназии, расположенной рядом с городским садом. Ныне здесь школа № 1, при входе в которую юные ельчане видят две мемориальные доски: в этом старом здании учились писатели И. А. Бунин, М. М. Пришвин и первый нарком здравоохранения Н. А. Семашко. Однако мало кто из ельчан до недавнего времени знал, что здесь два года до поступления осенью 1890 года в Московский университет учился философ Сергей Николаевич Булгаков и учительствовал В. В. Розанов, которые там и познакомились.
На публичном акте елецкой гимназии 1 октября 1888 года Розанов произнес речь по поводу 900-летия крещения русского народа, напечатанную в январе 1890 года в "Русском вестнике" и вышедшую в том же году в Москве отдельной брошюрой под названием "Место христианства в истории". В 1899 году Розанов включил ее в свою книгу "Религия и культура" и выпустил несколько переизданий.