Путь в Дувр оказался довольно долгим и утомительным, но они не решались сделать передышку, опасаясь погони Годвинов. К четырем вечера они наконец добрались до Дувра, но узнали, что пакетбот отплывает только на следующий день. Молодых людей охватила паника. Если миссис Годвин успеет нагнать их по эту сторону Ла-Манша, то все пропало, она вернет дочерей и навсегда разлучит Мери и Шелли. К счастью, после долгих переговоров с таможенными чиновниками и моряками, удалось нанять небольшое суденышко, и в шесть вечера они отплыли из Дуврского порта. Белые береговые скалы родного Сассекса медленно исчезали из вида, а вместе с ними и опасность преследования. Погода была ясная, но спустя час неожиданно разыгралась такая буря, что даже матросы начали волноваться. Шелли был удручен, ему это напоминало путешествие в Ирландию, совершенное вместе с Харриет, и казалось плохим предзнаменованием. Он заботливо уложил Мери на скамейку, а сам сел рядом, так чтобы его колени служили изголовьем. Мери побледнела, она с трудом переносила качку. Джейн, разместившаяся напротив влюбленных, чувствовала себя очень одинокой.
Ветер не стихал всю ночь, но на рассвете их скрипучее старое суденышко благополучно добралось до Кале. "Мери, – воскликнул Перси, – смотри, солнце встает над Францией!" Так они встретили утро 28 июля 1814 года.
Шумные улицы Кале, чужой говор, энергичные жесты, яркая непривычная одежда рыбаков и женщин – все это сразу оживило Мери. Они провели день в гостинице, дожидаясь того почтового судна, на котором не решились ехать сами, а лишь отправили багаж, в основном книги. Вместе с багажом прибыла разъяренная миссис Годвин, она надеялась вернуть хотя бы Джейн. Но законы чужой страны не давали ей никаких прав, а все ее бурное красноречие не возымело действия. С тем же судном миссис Годвин отплыла в Англию.
Юные путешественники направились в Булонь, а оттуда в Париж. Передвигались они в странной, явно не английского вида, двухколесной коляске, именуемой кабриолетом. Из Парижа они намеревались перекочевать в Швейцарию, но оказалось, что их карманы и кошельки абсолютно пусты. В свой день рождения Шелли пришлось заложить часы и цепочку. Он получил 8 наполеондоров и 5 франков. На это можно было продержаться примерно дней пятнадцать, молодые люди ликовали. Ежедневно с утра они отправлялись осматривать Париж, возвращаясь в гостиницу, читали вслух сочинения Мери Уолстонкрафт и поэмы Байрона.
Так они прожили неделю. Потом некий мсье Тавернье, к которому у Шелли было рекомендательное письмо из Лондона, сжалился над юным чудаком и одолжил им тысячу двести франков. На эти деньги они решили пешком отправиться в Швейцарию. Для слабенькой Мери купили ослика. Крестьяне, работавшие на придорожных полях, с удивлением смотрели на странный караван – две хорошенькие девушки в черных платьях, высокий длинноволосый юноша и крошечный ослик. Сделав несколько километров, бедное животное так устало, что Перси и Джейн пришлось нести его до ближайшей деревни на руках, а там продать и купить мула.
5
В 1814 году путешествие по дорогам Франции было небезопасно. Армию только что распустили, шайки солдат-мародеров грабили проезжающих. Мери, Джейн и Перси двигались по местам, по которым недавно прошли войска союзников и отступали слабые разрозненные отряды наполеоновской армии. Трудно было найти кров, пищу – всюду царили запустение, нищета, голод. В жалких гостиницах, где путники останавливались на ночлег, постели были грязные, а по полу шныряли крысы, так что Мери, Джейн и Перси предпочитали проводить ночи где-нибудь в трактире возле дымящегося очага, среди шума и детского плача. Такой была Франция после 25 лет революций и войн. 4 месяца назад, 6 апреля 1814 года, Наполеон написал акт об отречении. В тот же день Сенат провозгласил королем Людовика XVIII. За Наполеоном оставили суверенные права над островом Эльба.
– Цезарю подарили державу Санчо Пансы, – с этими словами император отправился в изгнание.
Покинув родину, Мери и Джейн каждый день вели дневник. Обычно записи были лаконичными: перечень городов, деревень, дороги, долины, все достопримечательности их пути и названия книг, на чтение которых они выкраивали время в любых условиях:
"Понедельник, 8 августа 1814 г. из Парижа в Шарантон, читали Тацита".
"Суббота, 13 августа 1814 г. остановились в Труа, в 120 километрах от Корния. Перечитывали Шекспира", и так далее. Но иногда эти бесстрастные заметки сменялись подробными описаниями увиденного и пережитого.
"Вторник, 15 августа 1814 г. Ножан, куда мы прибыли к полудню, оказался полностью разрушен союзными войсками. Эти варвары не оставили камня на камне на своем пути. Конечно, наполеоновская армия в свое время не пощадила русских городов и деревень, но сейчас я нахожусь во Франции, и горе жителей, чьи дома сожжены, скот истреблен, имущество уничтожено, заставляет меня с новой силой возненавидеть войну".
"Пятница, 18 августа 1814 г. Около шести вечера мы подъехали к Сент-Обену, прелестной деревушке, утопающей в зелени, но вблизи оказалось, что все дома разрушены, торчат обугленные балки, громоздятся остатки стен, в деревне уцелело всего несколько человек. Мы спросили молока – у них ничего не было, всех коров захватили солдаты прошедших здесь отрядов".
Отметим ради справедливости, что наполеоновские солдаты вели себя не лучше. Но в глазах сторонников демократии солдаты армий, вернувших на французский трон Бурбонов и установивших в Европе жандармский режим "Священного союза" не могли не выглядеть "варварами".
Конечно, русский читатель мог бы возразить Шелли, сопоставив нарисованную им картину с куда более жесткой картиной разрухи, учиненной наполеоновскими войсками в России. Однако второй половиной своей заметки Шелли вполне отвечает на эти возражения. К тому же после падения ненавистного тирана отношение к нему в английском обществе изменилось. Лучше всего это новое отношение выразил Байрон, сказавший: "Разве для того был низвержен этот деспот, чтобы, убив льва, мы стали прислуживать волкам?" Та же мысль проводится в раннем стихотворении Шелли "Чувства республиканца при падении Бонапарта".
Лихорадочное состояние, в котором Шелли испытывал ненависть ко всем, кто препятствовал его соединению с Мери, и в первую очередь к Харриет, за время пути исчезло, и он снова был весел и добродушен.
Из Труа Перси пишет Харриет и просит приехать в Швейцарию, куда они скоро прибудут и где она "найдет по крайней мере одного надежного и преданного друга, которому неизменно дороги ее интересы и который никогда умышленно не оскорбит ее чувств". Простодушный мудрец, мыслящий космическими категориями, не сомневался, что жена откликнется на его приглашение. Может быть, рассуждал он, свет и осудит эту совместную жизнь как безнравственную, но что значит мнение света, не достойнее ли руководствоваться состраданием и любовью, чем предрассудками? Харриет, разумеется, не ответила.
Такое же презрение к условностям и ханжеству официальной морали отличало впоследствии, например, революционную молодежь России во второй половине XIX века. Но не все могли опередить свое время в мыслях и особенно в поступках.
Наконец путешественники пересекли швейцарскую границу. Они хотели устроиться в Бруннене, возле часовни прославленного героя швейцарских преданий – Вильгельма Телля. После долгих поисков удалось снять две комнаты в старом полуразвалившемся замке. Вокруг было сумрачно и пустынно. Заплатив владельцу за шесть месяцев вперед, они купили кровати, стулья, шкафы, переносную печку. В тот же вечер Перси и Мери принялись за работу: Перси – за роман "Ассасины", Мери – за роман под названием мрачным и лаконичным – "Ненависть". Но уже на следующий день оказалось, что они не умеют топить печь – в комнате было дымно и холодно, сквозь рамы протекали струйки дождя, который, ни на минуту не прекращаясь, хлестал в окна. Трое детей, покинувших родину, загрустили по комфортабельным английским коттеджам, по душистому английскому чаю, кроткому небу, многолюдным улицам Лондона, где все говорили на родном языке.
Шелли сосчитал деньги, у них осталось всего 28 фунтов. Женщины смотрели на него вопросительно и с надеждой. "Возвращаемся домой", – уверенно сказал он, и все трое облегченно улыбнулись. Рано утром под проливным дождем они переправились через Фирвальдштедское озеро, тоже связанное с именем легендарного Телля, в Люцерн, там сели в дилижанс и к вечеру добрались до Рейна. Путь вниз по Рейну – сначала до Базеля, потом до Кельна и дальше к Роттердаму – оказался восхитительным. Мери с восторгом описывает в своем дневнике впервые увиденные ею Альпы: "Они за 100 миль от нас и кажутся грядой ослепительно белых облаков, протянувшейся вдоль летнего горизонта". Погода стояла отличная. По вечерам под луной лодочники распевали чувствительные немецкие песни. Бесконечное разнообразие впечатлений, которые все трое поглощали с жадной радостью, не нарушало заведенного порядка. Они по-прежнему читали вслух, вели дневник, а Мери и Перси продолжали работу над своими романами. 11 сентября Шелли с гордостью записал: "Мери закончила большую часть "Ненависти"". Ее литературная одаренность не оставляла никаких сомнений, и это очень радовало Перси. Сам он был поглощен работой над "Ассасинами".
Начало этого романа сохранилось, и по нему мы можем судить об общем замысле. Он неожиданно напоминает "Сон смешного человека" Достоевского: где-то в Передней Азии, в отрезанной от всего мира долине с райским целебным климатом сохранился первобытный Золотой век, такой, каким он описан в "Королеве Мэб", за исключением разве бессмертия. Племя, населяющее долину, зовет себя ассасинами. Один из ассасинов спасает и приводит в свой дом раненого европейца-крестоносца. Вскоре текст обрывается, но дальнейшее легко себе представить. Реальные ассасины – мусульманская секта, боровшаяся с "неверными" столь жестоко, что это арабское слово вошло во французский язык и стало значить – убийцы. Вне сомнений, Шелли хотел показать, как европеец вольно или невольно развратил безгрешный народец – точь-в-точь как "смешной человек" Достоевского – и ассасины стали мстить миру за свой утерянный рай.
Всё та же просветительская – и романтическая одновременно! – нигилистическая мысль об отклонившемся от естественного пути развития человечестве и о неправильном устройстве общественного бытия по чьей-то злой воле.
Просветитель написал бы очередную утопию.
Реалист создал свой "Сон", и смешной человек – злодей в романтическом понимании – просыпается с перевернутой душой.
Романтик бросил работу – целостность мира не вмещалась в прозу или требовала хоть какого-то признания заменяющей стихи организующей, то есть доброй силы вне текста – а Шелли оставался богоборцем. Но и поэтическая муза не покидала Шелли. В своих стихах он страстно и аргументировано призывал к справедливости, к Справедливости с большой буквы, всеобщей Справедливости. Ненавидя поучения, он все-таки поучал: слишком уж ему хотелось немедленно убедить читателей. Но подспудно в сознании Шелли созревала принципиально новая для него идея: главное дело поэзии не в прямом убеждении, не в наглядном примере, не в доказательстве. А в чем же? Ответ не давался сразу.
Шелли всегда был необычайно чуток к красоте окружающего мира. Но именно это путешествие, по словам самого Перси, "пробудило в его душе постоянное лето восторга и красоты", которые окутывали мир. Глядя на зеленые берега, холмы, долины, неясные очертания гор, он мучительно нащупывал связь между Красотой и Истиной. Как связать эти понятия? А связав их, в этом он уже был убежден, можно было помочь человечеству избавиться от тяжких заблуждений, вывести на свет всех, кто блуждает в потемках. Этим раздумьям и поискам посвящены дневниковые записи и многие страницы его нового романа. Говоря о долине ассасинов, он обмолвился, что некий Дух, обладающий могуществом и интеллектом, окружил это потаенное прекрасное место ореолом торжественной тайны.
Итак, некий Дух…
Именно этот Дух, эту могущественную силу имел Шелли в виду в предисловии к своей следующей поэме "Аластор". О нем говорил он как о силе, которая побуждает людей, пораженных мраком и бездействием, к жизни, к мысли, к утонченному пониманию происходящего. Правда, воздействуют эти силы не на всех, а на людей яркого интеллекта – вот путь, по которому двигалась мысль Шелли.
Когда путешественники прибыли в Роттердам, в их кошельке оказалось всего 20 экю. Они с трудом нашли капитана, который согласился довезти их до Англии. Море было опять неспокойным, но Мери и Джейн уже ко многому привыкли за месяцы скитаний. Они безмятежно смотрели на Перси, азартно доказывающего какому-то пассажиру весь ужас положения негров в Америке.
6
13 сентября 1814 года, когда путешественники добрались до Лондона, Шелли нечем было заплатить даже извозчику, и он приказал везти их прямо к своему банкиру. Но, к общему возмущению, оказалось, что Харриет забрала все деньги не только со своего, но и с его счета. Ничего не оставалось, как поехать к самой Харриет, Шелли удалось уговорить ее одолжить им несколько фунтов. Заплатив наконец заждавшемуся извозчику, они остановились в одной из дешевых гостиниц.
14 сентября Мери записала в своем дневнике: "Разговаривали и читали газеты. Шелли написал несколько писем, зашел в книжный магазин к Хукему и принес от него "Прогулку" Вордсворта, которую мы частично прочли и очень разочаровались. Он раб. Шелли нанял хорошую квартиру, куда мы вечером собираемся переселяться".
Заглянем в две следующие дневниковые записи, сделанные Мери 15 и 16 сентября.
"Шелли заходил к Харриет; встретился с Хукемом. Потом Хукем зашел к нам, и Шелли читал ему свой роман; Шелли декламировал нам "Старого моряка" Кольриджа. Я целый день читала "Прогулку" и "Историю Маргарет" (Адама Фергюсона). Шелли прочитал нам отрывок из "Калеба Уильямса". Пикок провел с нами вечер".
"Читаем "Прогулку" и "Мэдока" Саути. Обедал Хукем. Миссис Годвин и Фанни нанесли нам оригинальный визит, подошли к окну, но отказались говорить с Шелли, когда он к ним вышел.
Я легла спать; проснулась от шума, оказалось, что это явился Чарльз (Клермонт); обсуждали множество разных вещей – поведение Уильяма (Годвина), план ухода Джейн в монастырь, денежные долги. Ушел он в три часа ночи".
В дальнейшем ни в дневниках, ни в письмах Мери и Перси ни разу не упоминается о возможности ухода Джейн в монастырь; очевидно, этот план был отвергнут сразу же, как только возник.
Итак, беглецы вернулись "домой". Им интересно всё – последние газеты, журналы, только что вышедшая из печати новая поэма стареющего, отрекшегося от своих радикальных пристрастий Вордсворта – "Прогулка".
Шелли, так же как и Байрон и Хэзлитт, очень остро и резко осуждал отступничество Вордсворта-поэта. Он не заметил, что в "Прогулке" сквозь тяжелые пласты религиозной дидактики, призванной примирить всех инакомыслящих с существующим, дарованным богом порядком вещей, пробивался скрытый, чуть тлеющий, но все же не погасший огонь общественного негодования и скорби о погибшей в нужде Маргарет, о пагубном воздействии машинной индустрии на судьбы тружеников и в особенности на участь детей.
Между тем Китс находил в поэме много прекрасных строк, образов и восхищался ее "печальными узорами".
С гневом отложив новое сочинение Вордсворта, Шелли "с неудержимой энергией и радостью", как вспоминала Мери, читал наизусть все, что помнил из "Лирических баллад", и чаще всего возвращался к "Старому моряку".
Годвины решительно отказались принять блудных детей. Напрасно Перси делал новые попытки объяснить своему учителю, что всего лишь следовал идеям, высказанным в "Политической справедливости".
Философ негодовал: "В Вашем возрасте, сударь, следовало бы понять, что принципы моей книги приемлемы в стране "Утопия", а не в сегодняшней Англии. И вообще при чем здесь моя дочь? Вы навсегда опозорили ее и меня".
О том, чтобы поселиться в родном Филд-плейсе, тоже не могло быть и речи. Теперь, после того как Перси оставил жену и ребенка, даже мать отвернулась от него. Все друзья, кроме Пикока и Хукема, осудили поведение Шелли; как ни странно, Ньютоны и Бойнвили тоже охладели к нему. Хогга не было в Лондоне. 4 октября, когда он вернулся после своих летних каникул, его ожидало письмо Шелли, сообщавшее о разрыве с Харриет и последующих событиях. Он уверял, что их с Мери объединяет не просто любовь, а такая духовная близость и понимание, что ему не приходится больше насиловать свое естество, и теперь как никогда он "способен трудиться на благо человечества". Перси жаждал продолжать дружбу с Хоггом, но ответ, который пришел от него, Мери оценила как "очень холодный". Лучшая подруга Мери, Изабел Бакстер, порвала с ней по требованию жениха.
Жизнь осложнялась непрекращающимися материальными трудностями. Джейн Клермонт, решившая называть себя своим первым именем, переиначив его на французский лад – не Клара, а Клер, почти ежедневно отмечала в своем дневнике преследовавшие Шелли неудачи.
"19 октября Шелли с Пикоком ходили к адвокату, но, как обычно, не добились успеха". "20 октября Шелли едет в Сити и терпит полную неудачу". "22 октября Шелли все утро провел у адвоката, но ничего не добился".
Пикок вспоминал, как Шелли старательно пытался занять хоть сколько-нибудь денег под залог своих "великих надежд", но "ни евреи, ни их друзья – христиане" не ссужали ему ни гроша". "Однажды, – пишет он, – мы прогуливались вдоль берега Суррейского канала, говорили о Вордсворте и цитировали его стихи, вдруг Шелли неожиданно сказал мне: "Как вы думаете, смог бы Вордсворт создать такую поэзию, если бы он хоть когда-нибудь имел дело с кредиторами?" Однако его собственный опыт доказал, – постфактум отвечал Пикок на вопрос, оставшийся тогда без ответа, – что подобного рода общение не повредило его собственной Музе".
Харриет постаралась предпринять все возможное, чтобы сделать положение ненавистной ей четы невыносимым. Она требовала денег сверх своего месячного содержания, а не получив их, брала в долг и кредиторов направляла к Шелли. 13 октября Перси пишет Харриет отчаянное письмо, уверяя, что каждый подобный шаг лишь сокращает расстояние между ним и долговой тюрьмой, а удовлетворить ее требования он все равно бессилен – все ценности уже проданы и скоро ему просто не на что будет кормить Мери и Клер.
Но Харриет не вняла его мольбам, а напротив, начала распространять слухи, будто бы он живет с обеими дочерьми Годвина.