Правда, иногда к ней возвращалась надежда, может, Мери – всего лишь временное увлечение и с рождением второго ребенка, которого она ожидала в декабре, Перси вернется домой – соседские кумушки приводили массу подобных примеров. Тогда она посылала за мужем и, жалуясь на нездоровье, просила навестить ее. Перси понимал, что между ними уже никогда не будет чистой и возвышенной дружбы, но оставался доброжелательным, готов был оказать любую помощь. Однако эти крошечные островки перемирия, едва возникнув, тонули в потоках отчаянной и бессильной женской злобы.
Так возвышенные иллюзии молодоженов при первом же столкновении с жизнью показали свою оборотную сторону. Отношения между людьми – и даже самыми близкими – упрямо отказывались укладываться в ту гармоническую "разумную схему", которая была с такой логической ясностью обрисована в "Политической справедливости" Годвина и в "Правах женщин" Мери Уолстонкрафт.
По свидетельству Пикока, Шелли никогда не были так одиноки и бедны, как зимой 1814–1815 годов: "Я часто проводил у них вечера и никогда не встречал ни единого посетителя".
Однако пока Мери была рядом, ничто не могло поколебать радостно приподнятого состояния духа Шелли. Они много читают, пишут, Мери под его руководством приступает к изучению греческого и совершенствуется в латыни. Их вкусы и взгляды удивительно совпадают. Занятия для Мери – не скучная обязанность, а наслаждение. Вся жизнь представляется ей долгим университетским курсом.
Шелли с восхищением утверждал, что одаренность новой ученицы превосходит его собственные способности: "Каким жестоким упрямством надо обладать, чтоб не видеть в ней самого тонкого и очаровательного ума, не признать, что среди женщин ей нет равных; и я владею этим сокровищем!"
Мери и Перси проштудировали вместе "Политическую справедливость" и потом принялись за "Посмертные произведения" Мери Уолстонкрафт. В списке книг, прочитанных Мери за последние месяцы 1814 года, – 37, у Шелли – 42 наименования.
"Письма Мильтона к мистеру Хартлибу" (трактат об образовании).
"История Вест-Индии" Эдварда Брайна (2 тома).
"Жизнеописания революционеров" Джона Адольфуса (2 тома).
Эссе "О гробницах" Уильяма Годвина.
"Калеб Уильямс" Уильяма Годвина (3 тома).
"Эмилия Галотти" Г. Е. Лессинга.
"Кандид" Вольтера.
Пьесы Джоанны Бейли.
и многое другое. Здесь многотомные труды по истории Древнего и Нового мира, трактаты философов и социологов, сочинения античных классиков и современных поэтов, реже – романы.
Иногда Мери и Перси, сопровождаемые Пикоком, отправлялись за город, чаще всего к прудам возле Примроуз Хилл, или в Гайд-парк к речушке Серпантин. Карманы их были забиты бумажными корабликами, которые они мастерили заранее. С каким блаженством спускал Шелли на воду свои бумажные флотилии или устраивал фейерверк. Обычно, на радость Шелли, вокруг него собиралась толпа мальчишек. "Мне нравились невиннейшие забавы поэта", – вспоминал Пикок.
Слава богу! Прочь унынье!
В полуночной темной сини
Озаренная луной
Бесприютная княгиня
Горесть – снова ты со мной.Слава богу! Прочь унынье!
Горесть, скорбная княжна, –
Наши помыслы близки,
И печаль моя отныне –
Только тень твоей тоски.
…Прочь унынье… Сядем рядом,
Обводя влюбленным взглядом
Речку, рощу, сонный луг.
Чу! Кузнечик… птица… – Адом
Не зови земли, мой друг.
…Пусть сердца – в одно срастутся,
Тени пусть – в одну сольются,
И, когда настанет миг,
Пусть над нами раздаются
Вешний шум и птичий крик.Смейся ж, горести не зная!
Смейся, горесть неземная,
Над тенями, над людьми,
Тучей звезды застилая,
Крылья, горесть, распрями!
7
"Рыцарь эльфов" приуныл только тогда, когда неоплаченные долги Харриет и его собственные вынудили его скрываться от судебных приставов. О грозящем аресте беглецов предупредила всей душой сочувствующая им Фанни Имлей. В тот же день Шелли написал своему другу и издателю Томасу Хукему с просьбой поручиться за него и внести залог. Письмо это было отослано, как сообщает дневник Мери, 26 октября; в дневнике от 1 ноября записано: "Шелли ждет, когда Хукем пришлет денег оплатить счета". Видимо, ответа не последовало; еще некоторое время имя Хукема встречается на страницах дневников и писем, но не иначе как с определениями вроде "хладнокровный негодяй", "предатель", "злодей" и т. п., а затем и вовсе исчезает.
В дальнейшем издателем почти всех сочинений Шелли станет Чарльз Оллиер.
С конца двадцатых чисел октября до середины ноября Шелли проводил дома только субботние ночи, когда по законам Англии в течение двадцати четырех часов от полуночи беглецы, преследуемые полицией, неприкосновенны. В другие дни недели он встречался с Мери тайком то у Пикоков – мать и большой друг Томаса миссис Мара Пикок всем, чем могла, помогала Шелли, – то где-нибудь в книжной лавке, то в какой-нибудь безымянной гостинице или кафе, то в соборе св. Павла, а бывало, влюбленным приходилось просто бродить по неуютным осенним паркам среди черных, лоснящихся от сырости стволов.
Выпадали и такие дни, когда им вовсе не удавалось увидеться. 27 октября Шелли писал: "О, любовь моя, зачем наши радости столь кратки и тревожны? Похвали меня за терпеливость, любимая, за то, что я не бегу безрассудно к тебе – урвать хоть минутку блаженства…
Если не дам знать до того, приходи завтра в 3 часа в собор св. Павла. Прощай. Вспоминай любовь – в вечерний час перед сном".
Но даже в коротких записках, которыми обменивались влюбленные в дни разлуки, Перси не забывает поделиться с Мери радостной политической новостью. В этот конверт он вкладывает вырезку из газеты "Таймс" за 24 октября 1814 года, где сообщается об отмене торговли рабами: это событие для него так же насущно, как то, что некий биржевой маклер мистер Уэттсон обещал ему ссудить 400 фунтов. "Моя любимая, скоро мы будем вместе", – таким заверением заканчивалось почти каждое письмо.
Но только к середине ноября угроза ареста как будто миновала. Шелли удалось добиться от своих кредиторов гарантии безопасности и наконец вернуться домой. "Самые заклятые враги уже не смогут нас разлучить", – с этими словами Перси поднял Мери на руки и закружил ее по комнате.
Несколько дней спустя в доме Пикоков Перси встретил Хогга и снова радушно пригласил его.
"Любопытно взглянуть на семейное счастье сумасшедшего Шелли, – подумал старый приятель, принимая приглашение. – Что особенного он нашел в этой девчонке? Ничего, кроме действительно красивых глаз, я в ней не заметил, но долго ли их очарование удержит его?"
Результат визита оказался неожиданным для всех. Мери встретила Хогга холодно и настороженно. "Британец, истинный британец", – отметила она про себя, не вступая в разговор о пользе традиций, спорта и общественных школ.
"Теперь он перечислит годы хорошего портвейна", – подумала Мери. Хогг действительно назвал несколько дат. Она засмеялась и предложила чаю. Однако вскоре Мери почувствовала, что этот консерватор – интересный собеседник; тогда она завладела его вниманием, ей это ничего не стоило, и от скепсиса и даже сарказма Хогга не осталось и следа. Он был заворожен умом и женственностью мисс Годвин.
– Я искренне рад, что у тебя появился новый друг, это вернуло мне старого, мы оба в выигрыше, – сострил Перси.
6 декабря Мери отметила в своем дневнике, что с каждым днем относится к Хоггу все лучше и лучше.
К Рождеству она получила от Хогга подарок, к которому была приложена нежная поздравительная записка. За запиской последовало письмо с объяснением в любви. Мери, кажется, поощряла его ухаживания. В то время она, в отличие от Харриет, обеими руками готова была подписаться под теорией своего отца, лишающей брак исключительных прав. Ту же веру исповедовал и Перси.
Если их симпатия взаимна, то он не будет препятствовать ни своей жене, ни своему другу. Верный своим взглядам, Шелли не хотел быть собственником и семейным "деспотом". Впрочем, отношения Мери с Хоггом едва ли вышли за пределы простого флирта.
В апреле или мае Мери должна была стать матерью, и Хогг с радостью разделял ее вынужденное затворничество.
"Я согласна выполнить ваше требование, о мой Алекси, и дать вам локон со своей послушной головы, – улыбнулась Мери. – А теперь вернемся к нашему Овидию. Растолкуйте мне, пожалуйста, значение вот этих строк…" Ласковое имя Алекси упрочилось за Хоггом после того, как Мери и Перси прочли в декабрьском номере "Критикал ревью" его повесть "Мемуары князя Алексея Хайматова", опубликованную по желанию автора без его подписи.
Между тем колокол приходской церкви возвестил о рождении Чарльза Шелли – сына Перси Биши Шелли от его законной жены Харриет Шелли. Этот звон отозвался в сердце Мери мгновенной болью: о появлении на свет ее ребенка Лондон не услышит.
"Кажется, беременность дурно на меня влияет, я становлюсь обывательницей". Решительным движением головы Мери как бы отогнала недостойные мысли и углубилась в латинский текст.
Рождение Чарльза не изменило отношений между его родителями. Харриет, потеряв последнюю надежду, запретила Шелли навещать сына. На угрозу Шелли ответил угрозой: если Харриет не изменит своего поведения, он прекратит с ней даже переписку. Шелли не был до конца уверен, что Чарльз – его ребенок, и поэтому не испытывал угрызений совести.
"Прекращай переписку, пожалуйста. Но если ты не обеспечишь мне и твоим детям приличное существование, я обвиню тебя в атеизме и передам это дело в суд", – Харриет всегда оставляла за собой последнее слово.
Между тем продолжалась жизнь без постоянного места, без быта. В дневнике Клер Клермонт появлялись всё новые адреса: Маргарет-стрит, Грейт-Рассел-стрит, Оксфорд-стрит… 7 января они снова ищут квартиру.
8
Пятого января 1815 года произошло событие, которое должно было наконец изменить материальное положение Шелли. На 83-м году скончался старый сэр Биши. Таким образом, мистер Тимоти, отец поэта, становился баронетом и вступал во владение огромным состоянием сэра Биши Шелли.
Об этом событии Перси узнал из газет и через поверенного скончавшегося сэра Биши Шелли. Поверенный просил юношу воздержаться от поездки в Филд-плейс, дабы не усугублять и без того тяжелого состояния его матери.
Перси отлично понимал, что дело тут не в чувствах его матери, просто отец не желает видеть сына до тех пор, пока сам как следует не ознакомится с завещанием. Но Перси Биши-младший не желал дольше пребывать в неведенье. Он взял с собой Клер – теперь она повсюду сопровождала его, так как Мери была уже на последних месяцах беременности, – и 12 января отправился в родные пенаты с твердым намерением узнать, как распорядился покойный сэр Биши относительно своего любимого внука.
Сэр Тимоти, которому новый титул только прибавил спеси, был более чем когда-либо раздосадован недостойным поведением сына.
Как он, баронет, может допустить, что его сын изгнан из университета, живет в гражданском браке с не известной ему особой, пишет что-то отвратительно-беззаконное и не признает над собой ни людского, ни божьего суда.
– Поди скажи ему, что я не желаю его сейчас видеть, – приказал он слуге.
– Хорошо, – ответил Перси, – пока батюшка изволит читать завещание, я посижу в саду и тоже почитаю, – он достал карманное издание Мильтона и открыл на заложенной странице. – Но передай сэру Тимоти, что отсюда я никуда не уйду, – крикнул он вслед слуге.
Огромное состояние сэра Биши Шелли включало поместье его первой жены и поместье покойного брата Эдварда. Главной заботой его жизни было не дробить это состояние, а, передавая по наследству от отца к старшему сыну, увеличивать его посредством вкладов. Вклад каждого владельца должен составлять половину первоначально доставшейся наследнику собственности. Эту свою волю сэр Биши изложил в завещании. Наследник мог вступить во владение всем состоянием, если он соглашался выполнить поставленные условия. В противном случае ему уплачивается всего 80 000 фунтов, в то время как стоимость всех земель и имущества составляла 240 000 фунтов стерлингов.
Узнав содержание завещания, Шелли вернулся в Лондон и обратился к своему адвокату. Он не стремился к получению в будущем большого наследства, ему хотелось немедленно добиться пусть скромного, но постоянного дохода, который освободил бы его от вечных долгов и позволил бы его семье не скитаться по скверным меблированным квартирам.
Через адвоката Перси предложил отцу, что откажется от наследства ради ежегодной ренты. Предложение понравилось сэру Тимоти, который уже потерял надежду на исправление Перси и думал только об устройстве дел своего младшего сына. Юридически эта сделка оказалась очень сложной, только в середине мая 1815 года оформление бумаг было завершено и Шелли получил ежегодную ренту в 1000 фунтов и 4 тысячи фунтов наличными; он выплатил часть своих долгов и назначил Харриет 200 фунтов в год, это было существенным добавлением к тому, что она получала от своего отца.
Отныне на жизнь Мери и Перси никогда больше не лягут зловещие тени судебных приставов и долговых тюрем.
Изменившееся материальное положение Шелли немедленно привлекло внимание Годвина. Оскорбленный отец, не желавший до этого иметь ничего общего с беглецами, вдруг обратился к похитителю Мери с просьбой оплатить его растущие долги.
"Милостивый государь, – ответил Шелли, – мое удивление и, скажу откровенно, мое негодование были чрезвычайно велики, когда я убедился, что ради материальной выгоды Вы готовы возобновить со мной отношения, которые внушали Вам такой ужас, что его не могло победить чувство жалости к нашей бедности и страданиям".
Каково же было возмущение Шелли, когда из ответного письма он узнал, что денежные отношения, в которые Годвин решает вступить с ним, отнюдь не означают примирения. Их имена не должны стоять рядом даже на чеках, и поэтому он просит выписать чеки на имя своих доверенных. Он не желает, чтобы по Лондону расползлись слухи, будто Годвин променял честь дочери на уплату долгов. Послание заканчивалось истинно годвиновской грубой прямотой: "…скажу только, что, пока во мне останется хоть искра разума и чувства, я не изменю отношения к Вашему поступку, на который я смотрю как на величайшее несчастье в моей жизни".
Конечно, поведение Годвина выглядит непривлекательно, но оно по-человечески объяснимо. Большая семья, дети, о будущем которых он не мог не думать, – всё это заставляло его принимать помощь Шелли, но скрывать их отношения – иначе было бы скомпрометировано его имя, что могло сказаться на судьбе его семьи. Философ мог порой проявить незаурядное гражданское мужество, но, не боясь королевских судей, не мог отнестись с пренебрежением к господствующему общественному мнению, хотя бы в теории и неверному.
Шелли с горечью заверил Годвина: "С этого времени наши отношения будут только деловыми. Согласно Вашему желанию, я займу необходимую Вам сумму под залог моих годовых получений. Я вижу, как велика сейчас Ваша нужда в деньгах, и всеми силами постараюсь помочь".
Годвин по-своему оценил благородство Шелли, но при этом не сделал ни одного шага к примирению.
9
Запал мне в грудь твой влажный взгляд,
Но не развел меня с тоской;
В душе он взбаламутил яд –
Прощай, холодного отчаянья покой!Покорствуя веленьям долга,
Я нес достойно своенравный рок.
Удав цепей, сжимавший душу долго,
Разжался, сгнил, сломить ее не смог!
Мери, вынужденная в последние месяцы беременности подчиняться прописанному врачом режиму, рано поднималась к себе в спальню и оставляла своего мужа и кумира вдвоем с "его подругой", так в моменты раздражения она называла теперь сестру. Перси и Клер оба страдали ночными страхами и бессонницами и хорошо понимали друг друга. Клер не удивлялась, если ее собеседник, вдруг замолчав, начинал настороженно прислушиваться – значит, ему снова почудились шаги некоего мистера Лизона, который, как уверял Шелли, уже третий год всюду преследует его. А Перси не сомневался в том, что если Клер видела, как ее подушка неведомым образом переместилась с кровати на кресло, то так оно и было, а бледное лицо девушки, прибежавшей среди ночи к своему покровителю, лучшее тому доказательство. "До рассвета мы просидели с Клер у камина, разговаривая о природе сверхъестественных явлений", – записал Шелли в дневнике.
Мери пыталась оправдать свое раздражение прежде всего перед самой собой:
– Конечно, Шелли прощает мне ухаживание Хогга, но ведь Хогг не член нашей семьи. Летом он уедет. А эта экзальтированная особа не дала нам возможности ни на один день остаться вдвоем.
Она пыталась говорить мужу о своей ревности, но он считал это чувство недостойным своей божественной Мери:
– Любимая, ведь я ничего не отнимаю у тебя, беря под свою защиту другую женщину. Между мной и Клер нежная, чистая дружба.
– Ах, Перси, ты гораздо лучше знаешь нрав эльфов, чем женский характер, – не успокаивалась Мери. Жизнь и теория разошлись вновь.
Роды начались неожиданно для всех. Девочка, появившаяся на свет 22 февраля 1815 года на 2 месяца раньше срока, прожила всего 2 недели. Мери оцепенела, ее большие, потухшие, без единой слезинки глаза пугали своим безучастием. "Нашла мою малютку мертвой, – записала Мери в дневнике 6 марта. – Злополучный день. Вечером читала "Падение иезуитов"". 9 марта: "Всё думаю о моей малютке – действительно, как невыносимо матери терять ребенка. Читала Фонтонеля "О множественности миров"". 19 марта: "Видела во сне, что моя крошка опять жива, что она только похолодела, а мы оттерли ее у огня – и она ожила. Проснулась, а малютки нет. Весь день думаю о ней. Шелли очень нездоров. Читаю Гиббона". 13 марта: "Осталась дома; вязала и думала о своей умершей малютке… Прочла вместе с Хоггом 15 строк из "Метаморфоз" Овидия".