14
I
Скорблю по Адонаису, и вы
Со мной заплачьте тоже, хоть слезами
Не отогреть прекрасной головы,
Морозом скованной. О, меж Часами
Печальнейший! Утрату с нами
Должны твои собратья разделить.
"Он мертв, – скажи им мертвыми губами, –
Но эхом славы здесь остался жить,
Ведь будущему о прошедшем не забыть".
II
Где ты была, о, Мать, когда стрела
Из тьмы летевшая, его пронзила?
Где ты тогда, Урания, была?
Она в своем Раю глаза смежила,
Пока дыханьем нежным чья-то сила
В мелодии увядшие влилась.
Вот так цветами старая могила
Пылает, над покойником смеясь.
Она не видела, как Смерть в него впилась.
III
Мертв Адонаис! Стон своей души
Не сдерживай, о, Мать, рыдай по сыну.
Нет! Лучше сразу слезы потуши
В их огненной постели. И лавину
Сердцебиенья спрячь, как он, в пучину
Немого сна. И не вставай с колен.
Не верь, что в землю лег он, как в перину.
Там гложет смерть его – за членом член –
И насмехается над нашей скорбью тлен.
IV
Он стал един с Природою, во всем
Знакомый голос слышен – в стонах грома
И в птичьем пенье сладостном ночном.
Он вездесущ – в тени у водоема,
На солнце, в камне… Тень его влекома
Той силой, что от нас его взяла,
Что правит миром, как хозяйка дома,
Вращая все небесные тела
И согревая их потоками тепла.
Из учения Платона Шелли воспринял представление о том, что реальный мир – лишь отблеск вечного идеального совершенства. Адонаис, пишет он в своей элегии, умерев, ожил; его душа устремилась к вечным источникам света и истины, тогда как многие живые – мертвы.
Страшный реальный мир, в котором "судороги, страх и скорбь уничтожают нас день за днем, и холодные надежды, как черви, кишат в нашем живом прахе", резко противостоит прекрасному миру истины и вечности, к которому после смерти приобщается поэт.
Мы, однако, не имеем оснований считать, что Шелли воспринимал эту теорию Платона как объективную истину. В поэме она проявляется скорее как некая развернутая метафора социального бессмертия всего истинно великого – в первую очередь великой поэзии. Крайне трудно предположить, например, что, изображая посмертную встречу Китса с великими поэтами прошлого, тоже умершими молодыми – Луканом, Сиднеем, Честертоном, – Шелли имеет в виду собрание неких духов из загробного мира. Поэт говорит о бессмертии их стихов и предрекает такое же бессмертие творениям Китса.
Собственные суждения относительно бессмертия души Шелли высказал несколько позже в предисловии к "Элладе":
"Пока мы не найдем аргументов более весомых, чем софизмы, порочащие саму идею (то есть утверждения платоников и богословов. – Г. Г.), именно наше желание должно остаться сильнейшим и единственным доводом в пользу того, что вечность – удел каждого мыслящего существа".
Этим желанием проникнуто все иносказание о посмертной жизни Адонаиса, и поразительно сходные чувства находим мы у лорда Байрона. "Материя вечна, она постоянно изменяется и воспроизводится; отчего бы и духу не быть вечным?
…Неужели душа, черт возьми, дана нам на этом свете (потому что интеллект, или назовите его, как хотите, это и есть душа), неужели она дана нам лишь для того, чтобы на том свете мы теряли ее даже ради материального бессмертия? Признаюсь, что отдаю предпочтение духу", – писал Байрон в конце 1821 года в своих "Разрозненных мыслях".
Основная мысль "Адонаиса" – и об этом надо непременно сказать – не только гигантская метафора идеи Платона, автор представляет нам ее еще и вот в каком неожиданном ракурсе: "Наша жизнь – только странная насмешка над тем, во что мы хотели бы верить".
V
Зачем ты, сердце, мешкаешь? Давно
Надежды все твои ушли отсюда.
Пора! Теперь и ты уйти должно.
А небо улыбается – о Чудо! –
Ведь это Адонаис и, покуда
Тебя зовет он, торопись лететь.
Жизнь, притянув, обманет, как Иуда.
Ты ей не доверяйся, помни впредь –
Жизнь разлучает, а соединяет Смерть.
VI
Вот Свет, его блуждающий полет
Затеплил все светильники Вселенной.
Вот Красота, в которой все живет
И движется. Что ей, нетленной,
Проклятье смерти или жизни бренной?
И вот Любовь – всевластная рука –
Три зеркала огня. Под их мгновенной
Направленностью тают облака
Забот, с Землей меня роднящие пока.
VII
Его дыханья мощь и торжество
Я призывал – и вот оно со мною.
Отчалил парус духа моего
От берега с дрожащею толпою,
Бескрылый в бурю. Вдаль кромешной тьмою
Меня влекло. Но вдруг небесный свод
Разверзся, и пылающей звездою
Ко мне дух Адонаиса плывет
Оттуда, где само Бессмертие живет.
В этой поэме Шелли, которому вообще это было несвойственно, использовал весьма традиционную художественную форму классической элегии. В числе несомненных источников "Адонаиса" – "Плач по Адонису" Биона и "Плач по Биону" Мосха. Фрагменты обеих элегий Шелли перевел. Отсюда и использование легенды об Адонисе и Венере, которая у Шелли становится Уранией и сочетает свойства музы и богини возвышенной любви Афродиты, и мотив оплакивания поэта.
15
Летом 1821 года Шелли и Уильямс, особенно подружившиеся – жили они почти рядом, в 4 милях друг от друга, в пригороде Пизы, курортном местечке Баньи ди Пиза, – ежедневно совершали вместе длительные прогулки либо пешком, либо в небольшой брезентовой лодке по рекам Арно и Серхио, которые соединял глубокий полноводный канал. Вечерами густые заросли кустарника мерцали голубоватыми блестками светлячков, то там, то здесь раздавалось тихое загадочное уханье.
Однажды сопровождавшая их Мери сказала:
– Слышите – это голос азиолы.
– Какое странное слово, – удивился Шелли, – таким именем хорошо бы окрестить какую-нибудь старую зануду.
Мери улыбнулась:
– А это всего лишь маленькая пушистая сова, их здесь множество.
Вскоре после этой прогулки Шелли написал стихотворение "Азиола".
Перси привлекали в Уильямсе его сосредоточенность, отрешенность от бытовой суеты и склонность к естественному образу жизни – вне городской цивилизации: в лесу, поле, на берегу и, главное, на воде – под парусом ли, на веслах ли… Эта страсть к воде сделала их буквально неразлучными. Уильямс никогда не расставался с карандашом и маленьким альбомом, куда он постоянно делал зарисовки с натуры. Красками пользовался реже, но всегда с наслаждением.
Результатом постоянных прогулок по Арно и Серхио явилась поэма, к сожалению, незаконченная, "Лодка на Серхио" – это одно из самых светлых и умиротворенных произведений, когда-либо рождавшихся под пером Шелли. Поэма начинается описанием прекрасного раннего утра, когда Шелли и Уильямс (Лионель и Мельхиор) отправились к морю. Добрались они до берега довольно поздно, их лодка "дремала, убаюканная речными потоками Серхио". Усевшись в лодку, уложив свою поклажу и пищу, они начали размышлять, что снилось только что разбуженной ими лодке. На сердце у путников было легко, и мысли, приходившие им на ум, тоже оказывались легкими и приятными. Никогда до этого поэтическое воображение Шелли не задерживалось так долго на простых бытовых реалиях, умиротворяющих ухо и сердце.
Возможно, что влияние Китса, стихами которого Шелли недавно был так увлечен, заставило его самого внимательней приглядеться и оценить материальность прекрасных земных реалий.
Уснула наша лодка на волне,
И парус свернут, будто мысль во сне,
Колеблем руль волной, текущей мимо,
К ней мачту с веслами несет старик,
Наш лодочник, угрюмый Доменик,
Она ж, как спящий зверь, невозмутима.
В голубизне уж звезды сожжены,
И сморщен ломтик палевой луны.
К расселине, пещере, горной нише
Скользнули тени сов, летучей мыши.Лесные росы уж затеплил день.
Меж скал вверху и пеною в стремнинах
Туман еще хранит ночную лень,
И горный снег лежит на Апеннинах.
И золотом воздушным осиян
Вздымающийся из пещер туман.День возвращает из небытия
Дрозда, и ласточку, и соловья,
Звон колокольный, песенку молочниц,
Пчелу и серп, и аромат жнивья.
Погасли светляки у сонных речек,
Как лампы с догоревшим фитилем,
Забытые прилежным школяром.
Жук рог не подкрутил, молчит кузнечик.
День, будто фермер выстрелом в ворон,
Умы кошмарами терзавший сон
Вспугнул, и страх погас под небосводом
Между кончиной лампы и восходом.Все встали выполнить, что Он велел,
Создавший нас свои диктует цели.
Ему – учить, учиться – наш удел
Тому, чего постичь мы не сумели
И не сумеем. Встали все,
Те, кому страх желанней их печали, –
Вдали лишь Лионель и Мельхиор;
Они давно в людской толпе не рыщут,
Соорудив под тем холмом жилище,
Чей лоб навис, чтоб Лукку жадный взор
Пизанцев не глодал. Они долиной
Отделены от Апеннинских гор –
Далеких островов в воздушной дымке, –
Долина плодородья зелена
С полями, кущами, болотной тиной,
Как озеро, извилиста, длинна.
"Как думаешь, что нашей лодке снится
Теперь? Коль утренние сны верны,
Наверное, ей наша леность мнится
Позорною. Под мерный плеск волны
Ей верно снятся те речные мили,
Что мы бы к часу этому проплыли".
"Не ведаю", – ответил Лионель.
16
Хорошему настроению Мери значительно способствовало почти постоянное отсутствие Клер. Живя во Флоренции и пользуясь успехом в тамошнем великосветском обществе, где, по ее воспоминаниям, итальянцы составляли "значительное меньшинство", а преобладали англичане, немцы и русские, среди которых у нее появилось немало друзей, Клер усердно совершенствовалась в немецком языке, одну за другой читала немецкие книги в подлиннике, особенно увлекалась Гете. Языки ей давались легко, французский она знала в совершенстве, а с переездом в Италию быстро овладела итальянским, причем говорила на этом языке "со всеми тонкостями, изяществом", как отмечали сами итальянцы. Теперешние занятия немецким были связаны с ее планами стать "компаньонкой" какой-нибудь знатной немецкой дамы или гувернанткой в немецкой семье, чтобы обрести наконец материальную независимость. Она посоветовалась по этому поводу с Шелли, и вот что он написал ей: "Попробовать, несомненно, стоит, если окажется подходящий случай, ибо всегда можно и отступить, если ты обманешься в своих ожиданиях. Конечно, положение dame de compagne обычно сулит мало хорошего, но я готов верить, что в твоем случае будет исключение и что каждый, кто тебя близко узнает, обязательно к тебе привяжется".
Но шли месяцы, подходящего случая не представлялось, и великодушный Перси настоятельно приглашал Клер приехать к ним в Баньи ди Пиза.
В июле произошла последняя в жизни Шелли встреча с Гисборнами, которые после полного банкротства Ревли распродали все свои вещи – "и мои заодно", – грустно шутил Шелли, вложивший в строительство парохода значительные деньги – и собирались окончательно возвращаться с континента на родину… Мери тяжело переживала расставание с Марией Гисборн, хотя в их дружбе в последнее время наступило заметное охлаждение.
Письма из Англии все это время приходили редко и не приносили утешения. Ли Хент был подавлен всеми несчастьями и трудностями, преследовавшими его семью, а также его журнал. Однако переданное Шелли предложение Байрона вселило в него надежду. Он воспрял духом и начал готовиться в путь.
Ежедневно плавая на своем плоскодонном ялике, Уильямс и Шелли мечтали о постройке настоящего судна. Еще уезжая из Англии, Уильямс взял с собой чертежи судна, сконструированного одним военным моряком; эта модель Уильямсу чрезвычайно нравилась – он еще не знал, что воплотит свою мечту в железо, дерево и парусину и будет с гордостью и твердой рукой управлять ею. Сколько раз, лежа на прибрежном песке, друзья чертили с математической точностью свое будущее судно. Вживались в каждую его линию, каждый изгиб.
Несколько месяцев спустя за это дело взялся Трелони и уговорил своего швейцарского друга капитана Робертса построить у себя на верфи два судна, так как к тому времени жажда свободных морских прогулок охватила и лорда Байрона.
Друзья совершали и пешие прогулки, чаще всего на гору Пугнано в направлении Пизы. Вечерами и в непогожие дни читали, с особенным увлечением Гомера, Геродота, а чаще всего в дневнике просто отмечено: "читали греков", "античность", старые пьесы", неоднократно возвращались к Чосеру, проштудировали трактат Мальтуса, иногда читали и просто развлекательное, например "Историю кораблестроения" или романы Вальтера Скотта.
4 августа Мери записала в своем дневнике: "День рождения Шелли. Прошло семь лет; какие изменения! Какая жизнь! Теперь мы, кажется, спокойны; однако кто знает, какие ожидают нас повороты – не буду предсказывать плохого, у нас его было предостаточно. Когда Шелли приехал в Италию, я сказала – все хорошо, но все хорошее промелькнуло быстрее, чем итальянские сумерки. Теперь я снова повторяю то же самое и верю, что наступи хоть полярный день, он тоже когда-нибудь кончится".
Мери подарила Шелли свой портрет, только что законченный Эдвардом Уильямсом.
Оглядываясь назад, Мери вспоминала это лето как самую счастливую и спокойную пору в их несчастливой и неспокойной жизни.
17
К ноябрю 1821 года все снова собрались в Пизе.
"Пиза, как видите, стала небольшим гнездом певчих птиц", – писала Мери в Англию Марии Гисборн.
Действительно, все члены кружка были поэтами, прозаиками, профессионалами и любителями, но во всяком случае людьми, преданными искусству. Не будем говорить о Байроне и Шелли, поговорим о личностях второстепенных. Уильямс, первую пьесу которого отвергли, продолжал писать, поощряемый Шелли. Медвин, чьи устремления всегда царили над результатами, все-таки опубликовал несколько поэм и книгу "Очерков об Индостане". Ему еще предстояло одарить читателей двумя ценными, хотя, возможно, слишком субъективными жизнеописаниями Байрона и Шелли. Впоследствии с подобной книгой выступит и Трелони, кроме своих весьма живых и верных по интонации воспоминаний о двух гениях английской литературы, он напишет еще автобиографическую повесть "Приключения младшего сына".
Даже Пьетро Гамба в результате дружбы с Байроном и недолгого общения со всеми остальными пизанцами взялся за переводы – и сделал несколько неплохих переводов из Байрона.
О литературных устремлениях Таффа мы уже говорили. Кроме превосходного комментария к Данте он был маниакально увлечен собственным сочинительством – из-под его пера выходили груды плохих стихов.
Байрон, который редко щадил своих друзей, на этот раз был снисходителен; Шелли шутил: лорд Байрон подобрел, потому что в данном случае версификационную бездарность проявлял виртуозный наездник. В искусстве верховой езды Тафф значительно превосходил Байрона. На улицах Пизы он не появлялся иначе, чем верхом, жители городка даже "обеспокоились": уж не страдает ли и этот иностранец хромотой, как знаменитый английский лорд.
Известной писательницей была к тому времени Мери Шелли. После успеха, сопутствовавшего ее "Франкенштейну", она, как мы помним, взялась за разработку сюжета из жизни средневековой Италии и теперь – несмотря на все события последних лет – заканчивала роман под названием "Вальперга, или Жизнь и приключения Каструччо, князя Лукки". Роман был основан на подлинном жизнеописании Каструччо – тирана, умершего на вершине власти, которая простерлась над половиной Тосканы. Образ невесты Каструччо – Евфансии, в душе которой борются две страсти – любовь к жениху и любовь ко всей Италии, для которой Каструччо является заклятым врагом, образ яркий, сложный, глубокий – один из лучших в галерее женских образов того времени. Основным узлом драмы, построенной с большим искусством, становится столкновение страсти и убеждений. Шелли уже вел переписку с Оллиером относительно издания романа и цены. Деньги, которые Мери должна была выручить за книгу, предназначались ею отцу.
Тем не менее женщины – ни Мери, ни Джейн Уильямс, ни Тереза Гвиччиоли – не приглашались в палаццо Лафранчи, ядром писательского круга считались мужчины.
Мери однажды пожаловалась миссис Хент: "Наши добрые кавалеры держатся вместе, и так как они не любят гулять с глупыми женщинами, Джейн, я и Тереза отделяемся от них и говорим о морали и прочем и по пути собираем фиалки".
18
Осень и зиму 1821 году пизанский круг провел в приятном общении. Все с разной степенью прилежания и таланта были заняты сочинительством. Шелли, только что бурно переживший революционные события в Италии, опять всеми помыслами вернулся к восставшей Греции. Предисловие к новой, на этот раз национально-героической драме "Эллада" уже было вчерне написано, теперь перо Шелли снова двинулось в путь, выводя одну за другой строфы драмы.
Поэт рисует поражение повстанцев, но не сомневается в их способности продолжать священную войну и добиться независимости. Великое прошлое Греции и неиссякаемые душевные силы бойцов за свободу – вот залог грядущего торжества, таково убеждение автора.
Шелли располагал, несомненно, гораздо большими сведениями о событиях в Греции, чем многие из современных ему поэтов. И все же, набросав несколько сцен "Эллады", он почувствовал, что для создания такого произведения, какое он задумал, имевшихся у него сведений недостаточно и что в данное время этот сюжет не может быть разработан иначе, чем лирически. Шелли ввел в свою драму хоры и полухоры, выстроив ее по образцу греческой трагедии, в частности, трагедии Эсхила "Персы".
Вообще, использование хора было широко распространено в европейской драматической литературе XIX века. Вопрос о правомочности его введения в драму нового времени вызывал горячие споры. Байрон утверждал, что в современной драме хор неприемлем. Шелли также отказался от хора в драмах, предназначенных для сцены. Однако в своих лирических драмах он широко использует это мощное средство поэтического обогащения произведения. В изумительных хорах и полухорах "Эллады" видения страдания и мрака чередуются со светлыми образами близкого освобождения. "О, рабство! Ты – мороз, павший на расцвет мира, убивший его цветы и обнаживший шипы! Твое прикосновение запятнало наши тела преступлением, на челе у нас клеймо твоего венца, но бесстрастные души, но свободные сердца презирают твою власть".
Твердость духа, по словам поэта, следует черпать в том, что "основания, на которых покоится Греция, неподвластны приливам войны. Они построены на кристальном мире мысли и вечности".
Несмотря на горечь поражения Эллады, "сквозь закат надежды… сияют райские острова славы", а в гимн радости во славу восставших врывается, словно стон, мольба поэта: