Прошедшей ночью много говорили о поэзии и тому подобном и спорили, как обычно, даже больше обычного. Он провозглашает свою приверженность теории, которая может рождать одни лишь посредственные произведения, и хотя все его прекрасные поэмы сочинены наперекор этой системе, ее вредное влияние сказалось на "Венецианском доже", и пока он от нее не откажется, она будет сковывать все его творчество, как бы ни было оно гениально".
Байрон же со своих позиций не одобрял трагедию Шелли "Ченчи". Об этом мы знаем от самого автора, который писал Ли Хенту, что Байрон с воодушевлением хвалил "Освобожденного Прометея" и бранил "Ченчи". "Конечно, – заключал Шелли, – если его "Марино Фальеро" – драма, то "Ченчи" – нет; но пусть это останется между нами".
Байрон прочел другу одну из еще неопубликованных песен "Дон Жуана", "поразительно прекрасную" – так отзывался о ней Шелли в письме. "Каждое слово в ней отмечено печатью бессмертия. Неудивительно, что я отчаялся соперничать. Эта песнь написана с неслыханной свободой и силой".
Значительная часть письма посвящена Аллегре, рассказам Байрона о ней, соображениям о ее будущем устройстве; пока девочка находилась в монастырском пансионе неподалеку от Равенны.
В следующем отчете из Равенны Шелли сообщил Мери новость, которая должна была наконец вызволить Ли Хента из нищеты и вернуть его и Марианну в объятия искреннейших друзей.
10
По возвращении в Пизу первым письмом Шелли было письмо Ли Хенту:
"Главное, что я привез от лорда Байрона, – это адресованное Вам предложение основать новый литературный журнал, оно должно укрепить Ваше решение восстановить пошатнувшееся телесное и душевное здоровье, переселившись в наш "благодатный теплый край".
Нет сомнения, что любое предприятие, основанное Вами и лордом Байроном, по различным, но дополняющим друг друга причинам должно приносить очень большие доходы. Что касается меня, то я сейчас являюсь всего лишь связующим звеном между Вами и им, пока вы не узнаете друг друга и не договоритесь обо всем.
Я не просил у лорда Байрона денег, чтобы выслать Вам на дорогу, потому что есть люди, пусть и прекрасные, которым ни за что не хочется быть обязанными в житейском смысле слова; так же, как и себя, я не хочу подвергать этому Вас. У меня, как Вам известно, сейчас денег нет. Однако я думаю набраться наглости и попросить Хорейса Смита добавить еще одну услугу к тем многим, какие он мне оказал. Я знаю, что мне достаточно попросить. Для нового предприятия лорд Байрон собирается перебраться в Пизу, тем более что семья Гамба теперь находится здесь".
На следующий же день Шелли снял для лорда лучший палаццо на Лунг-Арно, самой фешенебельной улице Пизы. Получив одобрение Байрона и указания относительно обстановки и прочего, Шелли выслал 8 фургонов в Равенну, чтобы перевезти лорда и его имущество как можно скорее и надежнее.
Однако весь сентябрь и почти весь октябрь Байрон оставался в Равенне; он не мог оторваться от работы над "Виденьем Суда", она доставляла ему особое удовольствие еще тем, что давала возможность поиздеваться над поэтом-лауреатом Саути. Но наконец поэма была закончена и в начале октября отослана Муррею, а Байрон все не мог стронуться с места.
Уже почти истекал срок – 2 месяца, – на который власти Флоренции выдали вид на жительство в Пизе семье Гамба. Пришлось снова обращаться к властям, и гонимые карбонарии получили отсрочку еще на 2 месяца.
За это время Мери подружилась с Терезой Гвиччиоли, она сочувствовала юной графине, находила ее прелестной и вместе с тем самой терпеливой женщиной на всем свете.
Только 29 октября "пыль, пот и богохульство сборов" – так сам лорд охарактеризовал последние две недели, – были позади и Байрон покинул Равенну…
При переезде через Апеннины карета Клер, возвращающейся во Флоренцию после недолгого визита в Пизу, посторонилась, давая дорогу каравану знаменитого лорда.
И так Клер бросила последний взгляд на своего любовника на час и злейшего мучителя на всю жизнь.
11
Фургоны с вещами на несколько дней опередили Байрона, так что к его приезду стараниями Терезы палаццо Лафранчи сияло чистотой и убранством. Сам лорд прибыл 1 ноября, раздраженный неудобствами дороги, предстоящими трудностями вживания в новую обстановку и денежными затратами на переезд, которые значительно превысили ожидаемые.
Байрону пришлось по душе знаменитое палаццо на Арно, достаточно просторное для целого гарнизона, с подземной тюрьмой и камерами, вмурованными в стены. "Мое новое жилище так полно привидений, что старый слуга Флетчер, – рассказывал Байрон, – менял комнату за комнатой, но каждой сон его нарушали ночные пришельцы". Другие слуги тоже отмечали таинственные голоса и звуки шагов, необъяснимо появлявшиеся и исчезавшие, наводившие ужас на всех обитателей дома. Байрону нравилось считать, что в подвалах дома были когда-то камеры тайных пыток, и его радовало, что он живет в доме "с привидениями". На самом деле дом Ланфранчи принадлежал некогда купцам, а в его подвалах размещались торговые склады. Первый этаж палаццо за ненадобностью пустовал, а на лестничной площадке, ведущей в жилые помещения второго этажа, Байрон держал бульдога на длинной цепи.
Вскоре после приезда легендарного лорда в Пизу Трелони нанес ему визит. "В полдень в сопровождении Шелли я вошел в большой мраморный холл палаццо Ланфранчи. Мы поднялись по громадной мраморной лестнице на площадку второго этажа, угрюмого вида бульдог доложил рычанием о нашем появлении. Немедленно появился хозяин и провел нас через такой же, как внизу, холл в более скромный апартамент, весь заставленный книжными шкафами, с бильярдным столом посредине. Лорд Байрон выглядел отдохнувшим, был очень оживлен. При первой встрече эта оживленность показалась мне нарочитой, а после нескольких месяцев знакомства с Байроном я понял, что за ней скрывалась растерянность, которую лорд, привыкший к многолетнему одиночеству, испытывал при встрече с любым незнакомцем".
С Трелони он заговорил о каких-то светских пустяках, а обернувшись к Шелли, по-свойски пробурчал: "Вы – неподкупный судья рифмачей – пойдите в мой кабинет и прочтите те короткие вирши, которыми я разрешился сегодня под утро. Я сам о них ничего сказать не могу. Там же – у меня на столе – лежит письмо Мура – найдите строки той иронической мести, которая обращена к вам".
Когда Шелли исчез, Байрон взял кий и предложил гостю партию в бильярд. Он очень ловко двигался вокруг стола и метко бил по шарам. Но как только Шелли появился в дверях, азарт бильярдиста сразу же сник, Байрон обернулся и выжидательно посмотрел на друга. Серьезное и беспристрастное лицо Шелли достаточно красноречиво выказывало его мнение о только что прочитанном. Трелони стал невольным свидетелем их профессионального и весьма нелицеприятного разговора. Природная обидчивость Байрона моментально мобилизовала всю его умственную живость, память и красноречие. Он оборонялся, вспоминая множеств прецедентов и обильно цитируя современных авторов, хотя и спорил по частностям – а в целом мнение Шелли принял сразу же. В три часа слуги объявили, что лошади готовы и ожидают у дверей, – таким искусственным образом спор был прерван.
Через час или два медленной прогулки и мирной остроумной беседы – во время верховой прогулки Байрон всегда находился в хорошем расположении духа – все трое спешились у обочины на маленьком падере и, пройдя несколько метров, оказались за накрытым столом, где их ожидали вино и сласти. Потом слуги принесли пистолеты, и каждый упражнялся в стрельбе по мишени – с пятнадцати шагов надо было попасть в палку или монету.
На обратном пути Шелли настаивал, чтобы Байрон закончил недавно начатую пьесу. Байрон устало улыбнулся и сказал, что его покровитель и казначей Джон Меррей считает его пьесы непригодными для сцены.
– И правда, писал я их не для сцены, об этом я не заботился. Меррей убеждает меня возобновить мой старый стиль – времен "Корсара", – чтобы снова вскружить головы дамам.
– Это логика торгаша, она неприемлема для поэта, – возмутился Шелли.
– Джон Меррей не праведен, но зато он прав, – ответил Байрон. – Все до сих пор написанное мною может всерьез тронуть только женскую половину человеческого рода. Вам придется подождать до моего сорокалетия – тогда женское влияние на меня окончательно почит и я наконец покажу мужчинам, на что я способен.
– Не откладывайте этого на потом, – очень серьезно сказал Шелли. – Просто начиная с сегодняшней ночи пишите лишь то, что, по вашему убеждению, истинно и как истина вдохновляет вас. Я говорю вам все время об истине, потому что мнения читателей и критиков изменятся со временем, на них не стоит равняться.
Каждого, кто слушал Шелли, пленяли простота и серьезность, с которыми он говорил о вещах сложных, болезненных, порой, казалось бы, неразрешимых. К тому же следует помнить, что поэты отнюдь не стояли на равном уровне в общественном мнении. Байрон уже пользовался всемирной известностью, тогда как Шелли оставался поэтом, известным лишь узкому кругу.
Спор стих. Лорд задумчиво вглядывался в западную часть неба и вдруг неожиданно воскликнул:
– Что-то я не вижу на небе той зелени, о которой так напыщенно говорит ваш приятель Кольридж! Кто, ну скажите мне, кто из нормальных людей видел зеленое небо?
Шелли, чувствуя нарастающее раздражение Байрона, предпочел промолчать.
Ответить поэту взял на себя смелость Трелони:
– Припомните небо Англии, оно чаще бывает зеленым, чем голубым или серым…
– Я отлично помню небо Англии – оно черное!
12
Теперь Шелли и Уильямсы жили, можно сказать, напротив лорда Байрона; их скромное пристанище располагалось по другую сторону Арно.
Мери обставила свои комнаты на деньги, сбереженные благодаря жесткой двухлетней экономии. Итак, к концу октября 1821 года весь пизанский круг был в сборе – Шелли, Уильямсы, Медвин, Трелони, Тафф, а центром компании был лорд Байрон.
Стремление объединять усилия было характерной чертой времени. Даже чтение книг – занятие, традиционно в истории культуры связанное с уединением, теперь часто производилось сообща, вспомним ежедневные чтения вслух в семье Шелли. Обычно все собирались в грандиозном палаццо Байрона, играли в бильярд, спорили, потом совершали верховые прогулки. Раз в неделю Байрон устраивал обед для мужчин – членов кружка; женщины в палаццо Ланфранчи обычно не приглашались. Вообще Байрон ел аскетически мало и однообразно, но друзей угощал отборными винами и деликатесами сезона. Всем эта традиция еженедельных совместных трапез нравилась, и только Шелли всегда принимал приглашение скрепя сердце: "Во время этих обедов нервы мои, кажется, готовы лопнуть, мне невыносимо созерцать, как все до трех часов ночи наливаются клорето и т. д.".
Но в общем Шелли, особенно вначале, радовался возможности постоянного общения с Альбе. Вот что он писал по этому поводу Пикоку:
"Теперь мы с лордом Байроном – постоянные спутники, а это не в малой степени облегчает мою жизнь после мрачного одиночества первых лет моего изгнания, когда мы претерпевали всякие неудобства и несчастья". Но в одном и, может быть, самом важном вопросе такой тесный контакт с Байроном не был полезен – Шелли все острей и болезненней испытывал подавляющее влияние необыкновенной популярности Байрона на фоне своих собственных постоянных неудач, отсутствия не только почитателей, а просто понимающих его читателей (исключения – увы – были редкими). Шелли не завидовал, он восхищался гениальностью и удачливостью друга, но его все сильнее охватывало чувство собственной ненужности. Да, он служит истине, да, он понимает, что мнения критики и читателей преходящи и изменчивы, но он все еще человек, а не небожитель. Он стремится к нравственному идеалу и устремляет к нему своих друзей, но достичь его пока не может.
В минуты слабости он сам называет себя "рыцарем со щитом из тени и копьем из паутины", и его добровольная миссия просветителя и пророка солнечных веков кажется ему непосильной.
В отчаянии он пишет Клер во Флоренцию: "Теперешнее состояние моего духа таково, что я не способен к творчеству, во мне нет уверенности… А писать для самого себя, для собственного удовольствия скреплять рифмой слова – это пустое тщеславие… Сейчас я могу только читать".
Некоторое время спустя – в мае 1822 года – он делится своими переживаниями с Хорейсом Смитом: "Я не пишу – я прожил слишком долго около лорда Байрона, и он, как солнце, затмил светлячок моего таланта. Я хотел бы, но не могу повторить следом за святым Иоанном: "Свет идет в мир, а мир этого не знает"".
Особенно мучительна была для Шелли невозможность опубликовать "Адонаиса" – поэму, посвященную памяти Джона Китса, на которого Шелли возлагал такие большие надежды. В отличие от большинства читателей Шелли разглядел незаурядный талант Китса еще в первой его поэме "Эндимион".
Последнюю книгу Китса "Ламия. Изабелла. Канун св. Агнессы и др. стихотворения 1820 года" Шелли получил в самом конце 1820 года от Гисборнов, только что вернувшихся из очередной поездки в Англию. Особенно поразила его неоконченная поэма Китса "Гиперион", о ней Шелли отзывался восторженно и в письмах к Пикоку доказывал, что нельзя говорить о падении современной поэзии, пока создаются столь совершенные произведения. "Изабеллу", "Агнессу" и "Ламию" он проглядел бегло, а "великие оды" и вовсе не успел прочесть, когда до Пизы дошло страшное известие – 23 февраля 1821 года умер Китс. Известие это попало в Пизу только в середине апреля, оно шло кружным путем – через Лондон. С этого дня Шелли ни на минуту не расставался с томиком Китса, он всегда лежал в кармане его куртки, всегда был под рукой, на памяти, на сердце.
13
Шелли, зная о тяжелой болезни Китса, в течение последнего, 1820 года постоянно и неустанно приглашал поэта к себе, предлагая поселиться под одной крышей.
Вплоть до рокового известия о смерти поэта Шелли продолжал постоянно узнавать у лондонских друзей о здоровье и делах Китса.
"Где сейчас Китс? С нетерпением жду его в Италии, я окажу ему здесь всяческое внимание, ибо считаю его жизнь весьма драгоценной и принимаю близко к сердцу его благополучие. Я хочу лечить его тело и дух; первое буду держать в тепле, а второе – обучать греческому и испанскому. Я сознаю при этом, что вскормлю соперника, который оставит меня далеко позади".
16 апреля 1821 года Шелли сообщил Байрону в Равенну: "Молодой Китс, так много обещавший своим "Гиперионом", недавно умер в Риме от разрыва кровеносного сосуда, доведенный до отчаяния оскорбительной критикой его книги в "Куотерли ревью". Байрон немедленно ответил Шелли: "Очень грустно слышать все то, что Вы рассказали о Китсе. Не думаю, что критика повлияла на него так убийственно. Бедный малый! Хотя с таким экстраординарным самолюбием он едва ли был бы когда-нибудь счастлив. Я читал отзыв на "Эндимиона" в "Куотерли". Он свиреп – но не более свиреп, чем рецензии в других журналах на других авторов. Вы знаете, что мне его поэзия – как и поэзия многих других – кажется второсортной".
Впрочем, Байрон отводил Шелли, так же как и Китсу и многим, многим другим современным ему поэтам, самую нижнюю ступень лестницы, ведущей к Парнасу. На следующую ступень он помещал Саути, Вордсворта, Кольриджа, выше – Мура и Кемпбелла, еще выше – Роджерса ("Я ценю его как последнего из лучшей школы", – отмечал Байрон. Считая себя классицистом, видимо, лучшей школой он называл классическую). Королем Парнаса Байрон называл Вальтера Скотта; "это наиболее английский из поэтов" – таково было неизменное мнение Байрона.
"Адонаис" был сочинен Шелли невиданно быстро – за первые дни июня 1821 года, а 13 июля уже в отпечатанном и сброшюрованном виде поэма была отослана Оллиеру; она содержала 55 спенсеровых строф, то есть 495 строк.
""Адонаис", несмотря на оттенок мистицизма, – наименее несовершенный из всех моих произведений, и я рад, что мне удалось выразить свою печаль о бедном Китсе и отдать ему дань уважения", – писал Шелли в сопроводительном письме.
Спустя две недели Шелли еще раз проинформировал своего издателя:
"Я послал Вам пакет, содержащий "Адонаиса", а копию поэмы отправил с мистером Гисборном, который, возможно, прибудет в Англию раньше, чем корабль с почтой".
Через два месяца, не получая ответа, он выразил нетерпение:
"Как Вам нравится "Адонаис"? Я счастлив был бы услышать, что могут сказать о нем критики – как атаковать его?" "Прошлой почтой я забыл вложить в конверт исправления, которые я внес в "Адонаис". Моя драматическая поэма "Эллада" скоро будет закончена. Вы можете объявить ее, и так как ее содержание в определенной степени недолговечно, я посылаю ее неотпечатанной. Ожидайте к весне "Карла Первого" или "Троила и Крессиду"". Почти одновременно Шелли отослал письмо Томасу Джефферсону Хоггу:
"Видели ли вы мою поэму на смерть Китса? Я назвал ее "Адонаис" – когда Вам случится увидеться с Оллиером, можете передать ему: я хочу, чтобы Вы потребовали у него один экземпляр".
Шелли недоумевал, негодовал, подозревал недоброе, надеялся:
"Не забудьте о моих вопросах, – напоминает он Оллиеру в очередном письме, – мне особенно любопытно услышать о судьбе "Адонаиса". Я подозреваю, что мое сердце будет удивлено и успокоится тем, что эта поэма была рождена для вечного забвения".
И наконец, спустя 8 месяцев, 7 марта 1822 года Шелли отправляет отчаянное письмо Джону Гисборну:
"Хент сообщил мне, что "Адонаис" не будет опубликован. Я очень хочу, чтобы ее все-таки напечатали, и если за это надо заплатить доступную сумму, я был бы счастлив, чтобы за дело взялся другой редактор…" и т. д.
Это пренебрежение Оллиера к любимейшему детищу Шелли явилось причиной глубокой обиды поэта на своего издателя.