П.Н. Милюков, высказывавшийся решительно против замены первого правительства коалиционным, как менее авторитетным и менее способным удержать страну от распада, высказывался и против опубликования документа, который неизбежно должен был повести к кризису власти. Но в руководящем кружке уже стал на очередь вопрос об удалении самого П.Н. Милюкова, откровенно поставленный в совещании 21 апреля В.М. Черновым, который предлагал П.Н. Милюкову переменить портфель министра иностранных дел, например, на портфель министра народного просвещения. Возбуждение общего кабинетного вопроса давало возможность легче решить вопрос об этой перемене и о перемене А.И. Гучкова, чем устранялись самые существенные причины трений между Временным правительством и "революционной демократией" и приобреталась, как казалось тогда, уже не "постольку-поскольку", а безусловно, поддержка партий.
Воззвание к населению было написано Ф.Ф. Кокошкиным и опубликовано 26 апреля. В своем первоначальном тексте оно было суровым обвинительным актом против Совета рабочих депутатов. Но после троекратной переделки эта часть воззвания была очень сильно затушевана. Центральная мысль воззвания, после этих переделок, была формулирована следующим образом: "Говоря об осуществленных и осуществляемых им задачах, Временное правительство не может скрыть от населения тех затруднений и препятствий, которые оно встречает в своей деятельности. Оно не считает также возможным умалчивать о том, что в последнее время эти затруднения растут и вызывают тревожные опасения за будущее. Призванное к жизни великим народным движением, Временное правительство признает себя исполнителем и охранителем народной воли. В основу государственного управления оно полагает не насилие и принуждение, а добровольное повиновение свободных граждан созданной ими самими власти. С тех пор как Временное правительство стоит у власти, оно ни разу не отступило от этих начал. Ни одной капли народной крови не пролито по его вине, ни для одного течения общественной мысли им не создано насильственной преграды. К сожалению и к великой опасности для свободы, рост новых социальных связей, скрепляющих страну, отстает от процесса распада, вызванного крушением старого государственного строя (подчеркнутые фразы вставлены эсерами, товарищами Керенского, вместо открытого обвинения Совета в парализовании правительства и в содействии распаду страны). В этих условиях, при отказе от старых насильственных приемов управления и от внешних искусственных средств, употребляющихся для поднятия престижа власти, трудности задачи, выпавшей на долю Временного правительства, грозят сделаться неодолимыми.
Стихийное стремление осуществлять желания и домогательства отдельных групп и слоев населения явочным и захватным путем, по мере перехода к менее сознательным и менее организованным слоям населения грозит разрушить внутреннюю гражданскую спайку и дисциплину и создать благоприятную почву, с одной стороны, для насильственных актов, сеющих среди пострадавших озлобление и вражду к новому строю, с другой стороны, для развития частных стремлений и интересов в ущерб общим и к уклонению от исполнения гражданского долга. Правительство считает своим долгом прямо и определенно заявить, что такое положение вещей делает управление государством крайне затруднительным и в своем последовательном развитии угрожает привести страну к распаду внутри и к поражению на фронте. Перед Россией встает страшный призрак междоусобной войны и анархии, несущий гибель свободе. Есть мрачный и скорбный путь народов, хорошо известный истории, – путь, ведущий от свободы через междоусобие и анархию к реакции и возврату деспотизма. Этот путь не должен быть путем русского народа".
После этой объективной характеристики положения, очень мало гармонировавшей с искренним или официальным оптимизмом руководящей группы правительства, в воззвании давалось обещание "с особенной настойчивостью возобновить (этим подчеркивалось, что усилия эти делались и раньше) усилия, направленные к расширению его состава путем привлечения к ответственной государственной работе представителей тех активных творческих сил, которые доселе не принимали прямого и непосредственного участия в управлении государством".
Политический смысл, который руководители правительства придавали этому обещанию, был разъяснен и подчеркнут личным шагом А.Ф. Керенского, поспешившего формально открыть министерский кризис и тем закрепить позицию сторонников коалиции. В тот же день, 26 апреля, появилось в газетах его письмо в ЦК партии социалистов-революционеров, в Совет рабочих и солдатских депутатов и во Временный комитет Государственной думы, в котором Керенский заявлял, что отныне "представители трудовой демократии могут брать на себя бремя власти лишь по непосредственному избранию и формальному уполномочию тех организаций, к которым они принадлежат" и что в ожидании решения органов демократии, к которым он обращался, он "будет нести до конца тяжесть фактического исполнения обязанностей". Этим весь вопрос о способе создания нового правительства ставился на новую почву. Члены Временного правительства, назначенные комитетом Государственной думы 1 марта, не были формально делегированы партийными организациями и не считали себя ответственными перед ними.
Мы видели, в какое отношение стал к ним Совет рабочих и солдатских депутатов. Когда возник вопрос, как уравновесить "давление" и "контроль" Совета над правительством, мысль министров – в том числе и А.Ф. Керенского – обращалась обыкновенно к Временному комитету Государственной думы, как к законному источнику власти. Члены комитета участвовали и во всех важнейших совещаниях правительства с делегатами Совета. Но идея – дать таким образом долю справедливого влияния Государственной думе – не осуществилась. Состав 4-й Госдумы был фактически ослаблен тем, что лучшие элементы ее заняли места в правительстве, получили ответственные поручения вне Петрограда и т. и. С другой стороны, Госдума, как учреждение, с самого начала революции добровольно устранила себя от официальной деятельности, понимая, что с фактической отменой старых "основных законов" революционным переворотом роль ее как государственного учреждения в системе других таких же существенно изменяется. Свое право влиять на ход событий Госдума, по необходимости, выводила не столько из своего права избрания на основе избирательного положения 3 июня 1907 года, сколько из той важной роли, которую она сыграла в успехе революции 27 февраля 1917 года. Но в роли этого фактора являлась не вся Госдума, а ее Временный комитет, от времени до времени делавший свои доклады частному совещанию членов Госдумы. Даже и такая скромная роль Госдумы начинала вызывать раздражение в рядах "революционной демократии". Преследуемая с самого начала манией контрреволюции, притом сознательно злоупотреблявшая этим призраком и раздувавшая с демагогическими целями страх перед не существовавшей тогда "контрреволюционной опасностью", "революционная демократия" социалистических партий принялась систематически дискредитировать Госдуму и ее председателя М.В. Родзянко, пользовавшегося в первое время революции громадной популярностью в стране и в армии.
По тем или другим причинам, но Госдума оказалась неподходящим средством для того, чтобы разделить контроль над правительством, да она и принципиально не захотела бы требовать ответственности правительства перед собой, в особенности требовать ее в равной мере с Советом рабочих и солдатских депутатов. И естественно, раз уже зашла речь об ответственности министров перед кем-либо, выдвинулась идея использования их ответственности перед политическими партиями, к которым большинство из них принадлежало. Если министры первого состава не были делегированы партиями и принципиально перед ними не отвечали, то теперь, при создании коалиции и при наличии ответственности некоторых из будущих министров перед партийными органами, казалось правильным распространить эту ответственность и на отношения других министров (главным образом членов партии Народной свободы, единственно сохранившейся и организованной из несоциалистических партий) к их органам.
Письмо Керенского сделало такую постановку вопроса неизбежной. Мотивируя разницу между своим вступлением в первый состав правительства и в состав, подготовлявшийся теперь, Керенский указал, что тогда "решающие события революции застали демократию неорганизованной"; он "на свой личный страх и риск должен был принять пост в правительстве этой демократии", "когда цензовая Россия одна взяла на себя организацию власти". Теперь же он считал положение коренным образом изменившимся. "С одной стороны положение дел в стране все осложняется. Но, с другой стороны, возросли и силы организованной трудовой демократии, которой, быть может, нельзя более устраняться от ответственного участия в управлении государством". Керенский обещал себе, что это участие "придаст рожденной революцией новой власти новые силы и весь необходимый авторитет для сплочения вокруг нее всех живых сил страны и для преодоления всех преград, препятствующих выходу России на широкую дорогу исторического развития".
Чтобы оценить настроение, продиктовавшее этот шаг и эти слова, нужно вспомнить, что три дня спустя, 29 апреля, А.Ф. Керенский произнес перед фронтовым съездом сильные слова отчаяния. "Неужели русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов?.. Я жалею, что не умер два месяца назад: я бы умер с великой мечтой, что раз и навсегда для России загорелась новая жизнь, что мы умеем без хлыста и палки уважать друг друга и управлять своим государством не так, как управляли прежние деспоты". Конечно, в социалистических газетах речь эта не была напечатана. Итак, А.Ф. Керенский своим демонстративным шагом открыл министерский кризис и опять форсировал положение. С одной стороны, шаг его обязывал правительство немедленно сделать вывод из своего обещания 26 апреля. С другой стороны, он ставил и перед Советами в решительной форме вопрос об участии социалистов в правительстве. Надо прибавить, что в общей форме намерение правительства призвать все живые силы было доведено до сведения Н.С. Чхеидзе и М.В. Родзянко письмом князя Львова, воспроизводившим выражения декларации 26 апреля.
Наиболее влиятельные руководители Совета, вместе с И.Г. Церетели, вовсе не были склонны нести ответственность за пользование правительственной властью в такую ответственную и трудную минуту. Они совершенно правильно учли свои силы, понимали, что необходимый для них процесс организации едва лишь начался в стране, сознавали отлично, что в этом процессе гораздо выгоднее быть на стороне критикующих, чем критикуемых, отдавали себе отчет и в том, что уход наиболее влиятельных из них из Совета в правительство чрезвычайно ослабит их влияние в Совете и откроет путь к усилению влияния их противников слева – большевиков. В заседании Исполнительного комитета 29 апреля, после продолжительных прений, комитет высказался против участия в правительстве большинством одного голоса, 23 против 22, при 8 воздержавшихся.
Было, однако, несомненно, что раз начатое дело, уже ввиду неизбежности личных перемен, должно быть доведено до конца. В тот же день князь Г.Е. Львов посетил П.Н. Милюкова и просил его помочь ему выйти из затруднительного положения. П.Н. Милюков в ответ указал альтернативу: или последовательно проводить программу твердой власти и, в таком случае, отказаться от идеи коалиционного правительства, пожертвовать А.Ф. Керенским, который уже заявил о своей отставке, и быть готовым на активное противодействие захватам власти со стороны Совета, – или же пойти на коалицию, подчиниться ее программе и рисковать дальнейшим ослаблением власти и дальнейшим распадом государства.
В сущности, выбор князя Львова был уже сделан, и П.Н. Милюков мог облегчить его положение лишь одним способом: он предложил решить свой личный вопрос в свое отсутствие (он и А.И. Шингарев в этот день выезжали в Ставку), предупредив только, что при создании коалиционного правительства он не примет предполагавшейся перемены портфеля, так как он принципиально против коалиции. Уезжая, П.Н. Милюков просил также и А.И. Гучкова, готовившегося подать в отставку, отложить свой личный вопрос до решения принципиального вопроса о коалиции и о ее программе.
Однако уже вечером 29 апреля А.И. Гучков заявил Временному правительству о своем уходе, и днем 30 апреля князь Г.Е. Львов получил от него письмо, в котором, "ввиду тех условий, в которые поставлена правительственная власть в стране, а в частности, власть военного и морского министра, условий, которые изменить… не в силах и которые грозят роковыми последствиями армии и флоту, и свободе, и самому бытию России", он "по совести не может долее нести обязанности военного и морского министра и разделять ответственность за тот тяжкий грех, который творится в отношении родины". В то же время А.И. Гучков выступил на съезде делегатов с фронта с длинной речью, в которой перечислял все свои заслуги перед армией и флотом и заявлял, что "в том угаре, который нас охватил, мы зашли за ту роковую черту, за которой начинается не созидание, не сплочение, не укрепление военной мощи, а постепенное разрушение". Справедливость требует сказать, что в этом процессе разрушения А.И. Гучков не захотел перешагнуть последней грани: он остановился перед опубликованием "декларации прав солдата", которая была затем опубликована через две недели его преемником и которая, по компетентному заявлению высшего командования, должна была нанести военной дисциплине последний и непоправимый удар.
Известие об отставке Гучкова заставило Исполнительный комитет, после разъяснений А.Ф. Керенского, пересмотреть свое решение о невступлении в правительство. В вечернем заседании 14 мая большинством 41 против 18, при 3 воздержавшихся, было решено принять участие в коалиционном правительстве.
Против этого решения голосовали на этот раз только большевики и меньшевики-интернационалисты. В эту же ночь была выработана и программа пунктов, на которой социалисты соглашались войти в правительство. На первое место здесь был поставлен спорный пункт о внешней политике, вводивший на этот раз целиком популярную формулу: "Деятельная внешняя политика, открыто ставящая своей целью скорейшее достижение всеобщего мира без аннексий и контрибуций, на началах самоопределения народов, в частности подготовка к переговорам с союзниками в целях пересмотра соглашения, на основании декларации Временного правительства от 27 марта".
Милюков П.Н. История Второй русской революции. Т. I. София, 1921.
Июньское наступление на фронте
В.Б. Станкевич
Каково бы ни было состояние армии, оно не снимало вопроса об активных действиях. Как раз в июне месяце открылся съезд Советов, на котором войсковые представительные органы были представлены очень полно. Было специальное военное собрание для того, чтобы представители армий могли высказать свои пожелания Керенскому. Общий голос солдатских представителей был за наступление. Даже Крыленко, который каким-то образом умудрился явиться представителем одной из южных армий, говорил (очевидно, по наказу своих товарищей), что армия находится в таком состоянии, что если ее не поведут вперед, то она сама может пойти назад, словом, хотя с оговорками, но недвусмысленно высказался за наступление.
К политическим мотивам присоединялись и военно-стратегические. Уже в прежних разговорах в Ставке указывалось, что необходимо, чтобы летом наша армия проявила активность для того, чтобы облегчить задуманные грандиозные операции союзников на Западном фронте. В последнее же время Брусилов, уже будучи Верховным главнокомандующим, настаивал на скорейшем наступлении, так как имелись сведения о переброске сил противника на наш фронт, и было опасение, что противник сам предполагает перейти в наступление, а Ставка хотела предупредить его.
Наступление было назначено на 10-е, потом на 15 июня. Керенский, по условию, должен был ехать на фронт. Я сопровождал его. Мы приехали в Тарнополь в день начала артиллерийской подготовки, и командование фронта решило использовать пребывание Керенского для агитации в армии. В первый же день его повезли в 1-й гвардейский корпус.
Колоссальная масса солдат – это был наиболее многочисленный митинг из всех, виденных мной: тысяч, вероятно, до пятнадцати. Тут же весь командный состав. Все это расположилось в лощине с пологими боками, сплошь покрытыми солдатским морем. В середине автомобиль Керенского. В общем, митинг проходил гладко. Но командный состав был в волнении – главный агитатор и смутьян, капитан Дзевалтовский, знаменитый большевик, не явился на митинг, и поэтому, по мнению командного состава, митинг наполовину терял свое значение, так как останутся не опровергнутыми главные аргументы, колеблющие порядок. Между тем Дзевалтовский с двумя наиболее непокорными и деморализованными полками расположился в стороне и в середине митинга прислал депутацию к Керенскому с просьбой прийти к ним. Положение было затруднительное – Дзевалтовский, очевидно, хотел уклониться от боя или дать бой в обстановке, наиболее благоприятной для него, окруженный преданной ему аудиторией. Керенский встал во весь рост и поставил на голосование вопрос: кому идти: ему ли к отделившейся части корпуса, или отделившейся части присоединиться ко всем. Щетиной мгновенно, без колебаний поднявшихся рук собрание единодушно постановило: отделившиеся должны присоединиться ко всем. Делегаты, смущенные, как побитые, отправились назад. Митинг продолжался, но несколько сумбурнее – комиссару 11-й армии Кириенко не дали договорить до конца, часть митинга покинула поле в виде протеста против своего же собственного решения. Однако митинг был доведен до конца. Но тут вмешалось начальство. Обеспокоенное, что Керенскому не пришлось перед солдатами опровергнуть аргументы Дзевалтовского, оно стало настаивать на том, чтобы Керенский, несмотря на его торжественный отказ, несмотря на то, что отделившиеся были осуждены "всем миром", отправился к гренадерам. Особенно волновался командир корпуса, генерал Илькевич, который плакался, что если не произойдет встречи с Дзевалтовским, то весь смысл посещения министра пропадет. Сперва Илькевич пробовал убедить меня воздействовать на Керенского, но я определенно сказал, что даже не понимаю, как может ставиться подобный вопрос после всего, что произошло, после того, как приказ не был выполнен.