Не слушая дальнейших аргументов, я направился к автомобилю, стоявшему на дороге, оставляя Керенского беседующим с несколькими солдатами. Но не успел я дойти до автомобиля, как увидел, что автомобиль Керенского повернул и поехал прямо к гренадерскому полку. Оказалось, Илькевичу удалось убедить Керенского. И началась позорная картина бесполезного словопрения с заведомо несогласными. Первую речь тоном обвинителя произнес Дзевалтовский, самоуверенно и вызывающе повторивший все нападки большевистской прессы. Потом по пунктам отвечал Керенский, потом опять говорил Дзевалтовский. Настроение солдат было неопределенное. Часть аплодировала Дзевалтовскому, часть, не меньшая, Керенскому, но большинство слушало молча, думая про себя свою думу и, вероятно, не отдавая себе отчета в происходящих спорах и смутно сознавая, что вопрос шел о кардинальнейшем для каждого вопросе, – идти в наступление или не идти… В общем, конечно, был провал. Впечатление уступчивости, нерешительности власти на фоне растерянности командного состава не предвещало ничего доброго.
Я потом спрашивал Духонина, бывшего тогда начальником штаба Юго-Западного фронта, как это военные не понимают, что подобные выступления необходимо инсценировать по-военному: войска должны быть выстроены, чтобы чувствовалась подтянутость. Он, по-видимому, соглашался со мной и, во всяком случае, в неудаче посещения корпуса винил командира корпуса. Второй день пребывания на фронте прошел в более мелких выступлениях в разных частях. Было, однако, ясно, что, когда дело стало подходить к решительному шагу, настроение солдатских масс быстро падало. Аргументы и убеждения не улучшали положения, но ухудшали, так как вызывали мысль, что солдат волен убедиться или не убедиться аргументами, что не укрепляло, а лишь расшатывало дисциплину. Но едва ли кого можно винить в создавшемся положении. В минуту, когда дезорганизованные толпы солдат вышли на улицы Петрограда, перед русской общественностью встали два пути: или сразу загнать толпу в казармы, стреляя вместе со спрятанными городовыми с чердаков, или убеждать солдат… Начали убеждать, сперва в Петрограде, потом, естественно, по просьбе самого начальства, и на фронте. И первый, кто почувствовал, что уговоры в армии не достигают цели и что революционная власть, если хочет иметь армию, должна научиться приказывать ей и приучить к повиновению без рассуждений, – был Керенский. Через несколько дней, в ответ на просьбу главнокомандующего Западным фронтом Деникина приехать в армию для агитации, Керенский ответил телеграммой, где была приблизительно такая фраза:
"Время уговоров и разговоров в армии прошло. Надо приказывать, а не митинговать".
Ночь перед наступлением я хотел было провести в окопах, но задержался на каких-то "уговариваниях" и вынужден был, вместе с Кириенко, заночевать на полу какой-то избы. Рано утром 18 июня мы уже были на фронте.
Артиллерийская стрельба была ожесточенной с обеих сторон. Над головой неустанно проносились свистящие, шипящие и стонущие звуки снарядов. Гора Могила, куда мы направились, дымилась, как вулкан, так что начальник дивизии утверждал, что он никогда не видывал ничего подобного. (Значит, артиллерия противника не подавлена, подумалось мне.) Мы обходили окопы, произносили короткие речи кучкам солдат, которые сгруживались около нас, приседая к земле и прижимаясь к стенкам окопов, несмотря на сильный огонь противника и неустанный свист шрапнели и осколков. В одну кучку солдат попал снаряд, едва мы успели отойти от нее за бруствер. К моменту, когда должна была начаться атака на этом участке, мы подошли к первой линии окопов. Но скоро пришел приказ – атаку "отставить", так как соседний участок не успел выполнить своей задачи.
Громадное впечатление произвели на меня бросающиеся в глаза технические недочеты. Участок, имевший по планам наступления весьма большое значение, был вовсе не подготовлен для атаки. О плацдарме не было и помину, – к первой линии окопов нам пришлось идти по открытой лощине, продольно обстреливаемой шрапнелью противника. Полк, по участку которого мы проходили и который должен был идти в атаку, не имел пулеметов, так как эти пулеметы были отданы чехословакам, наступающим рядом. Мне казалось, что при таком положении технической стороны и при сильном артиллерийском огне противника атака не могла бы иметь шансов при наилучшем моральном состоянии войск.
Каково было это состояние? Имея в виду, что все трусы и дезертиры остались так или иначе в тылу, что наиболее разложившиеся части вообще были скинуты с расчетов командного состава, можно утверждать, что те солдаты, которых мы видели в окопах, были полны решимости наступать. В передовом окопе нам все время говорили: "Скорее пришел бы приказ в атаку"… Солдаты выглядели бодро и уверенно, без малейшего признака брожения или недовольства. Инерция старого порядка, моменты личного благородства, нежелание в минуту опасности показать себя хуже других – все играло роль в этом настроении.
В штабе 11-й армии в общем были довольны результатами наступления. На некоторых участках было заметное продвижение наших войск. Австрийцы, по обыкновению, сдавались целыми полками. Пленные показывали, что готовится отступление их фронта верст на сорок. Командующий Эрдели весь оживился при этих сведениях и стал говорить, что это максимум, о чем можно было мечтать… Несколько иные впечатления были в 7-й армии, где Керенский наблюдал за наступлением около Бржезан. Картина первоначального момента атаки была великолепной: атакующие войска дружно, по приказу, с красными знаменами бросились вперед. Но потом остановились. Кое-где задержались в передовых окопах противника, в большинстве же случаев вернулись в свои окопы. Керенский волновался и огорчался. Но военный элемент говорил, что картина наступления обычная, что общий результат удовлетворителен и что нужно ждать результатов дальнейших ударов.
19 июня я, по просьбе Савинкова, который был комиссаром 7-й армии, отправился на Бржезанский участок убеждать какую-то дивизию остаться в окопах, занятых у противника. Начальник дивизии оказался очень разговорчивым человеком. Он рассказал, что он принял командование дивизией всего за несколько дней до наступления, когда диспозиция боя была уже составлена и, по его словам, очень неудачно. Он рассказывал, что одному полку была дана весьма сложная задача выбивать фланговым движением противника из окопов при помощи ручных гранат, причем оказалось, что солдаты не имели понятия об употреблении гранат и, получив их перед боем, оставили в тылу, чтобы легче было идти. Рассказывал массу других технических подробностей, которых теперь уже не помню, но которые все вместе показывали, что наступление было организовано ниже всякой критики. В штабе полка командир, горячо поддерживаемый окружавшими его офицерами, стал жаловаться на порядки в тылу и показал мне письмо его жены, где та сообщала, что новые власти заставляют ее, как всех обывателей, по очереди окарауливать улицы, лишенные охраны после упразднения полиции.
Наиболее огорчительное впечатление производили солдаты. Часть хмуро молчала. Многие просились в тыл. Никакие аргументы не помогали, кроме твердого "невозможно". Просились в тыл "хоть на неделю, хоть на несколько дней, хоть на день", – лишь бы уйти из чужих окопов, куда каждую минуту мог нагрянуть хозяин. Хотя надо заметить, что тревога была совершенно не обоснованной, так как при мне в окопы вернулся с грудой неприятельского снаряжения "охотник", ходивший "в гости" к австрийцам. Он сообщил, что все ближайшие окопы впереди совершенно пусты, так как противник, по-видимому, отошел на весьма далекое расстояние.
На следующий день мне пришлось опять иметь дело с 1-м гвардейским корпусом. В очередной новой атаке на фронте 11-й армии он должен был играть большую роль. Но в штаб армии сообщили из корпуса, что, получив приказ, корпус отказался подчиниться ему и остался на своем месте. Эрдели был в волнении. "Вот, наступай с такими войсками"… Приехал сам генерал Илькевич, смущенный, перепуганный. По просьбе командующего армией я отправился в корпус выяснить, в чем дело. По дороге, невдалеке от штаба, навстречу мне попался полк, двигающийся вместе с офицерами в прекрасном порядке. Я спросил, какой это полк. Оказался одним из полков гвардейского корпуса. Разговорился с офицерами – никаких затруднений не было, направляются на указанное место. Дальше – следовал второй полк. Оказалось – вся дивизия целиком. Приехали в штаб корпуса – там еще не знали о движении полков и были в полной уверенности, что корпус еще на месте. Отправился к месту стояния второй дивизии – напрасно, все полки выступили. Оставался, правда, один, но он тоже кончал сборы; замедление же солдаты объяснили тем, что ждали, пока спадет жара, – все равно, на ночь придут в назначенное место. Я не удовлетворился этим и решил проверить, действительно ли полки приходят по назначению, и отправился в ту деревню, которая была назначена для гренадерского полка: я памятовал о Дзевалтовском. Полк находился уже на месте. Ко мне вышел Дзевалтовский и очень смиренно и дружественно старался убедить, что все рассказы о том, что он бунтует солдат, неправда, что он только имеет свое мнение и высказывает его, но когда дан приказ – он первый выполнит его и считает личным оскорблением подозрения, что он может поступить иначе. Разговор происходил в присутствии многих членов полкового комитета и многих солдат. Затрудняюсь сказать, насколько его слова были искренни в этот момент – ведь все мы жили в совершенно необычной духовной атмосфере… Но, хотя он производил сам по себе неприятное впечатление, – тогда я верил ему.
Хотя на этот раз я мог в штабе армии сообщить успокоительные сведения, тем не менее было ясно, что корпус находится в стадии полнейшего административного развала, при котором каждую минуту можно ожидать осложнений. И осложнения были: на другой же день, когда корпусу предстояло перед боем занять исходные позиции, гренадерский полк повернул и отправился верст на двадцать пять в тыл, а за ним последовало несколько сот солдат из других полков. Они были окружены, разоружены, а Дзевалтовский предан суду, причем присяжные из солдат оправдали его.
В день вторичной атаки обнаружилось все значение развала организации. Самого наступления я не видел, так как опоздал из-за автомобильной катастрофы. Но я поспел к штабу гвардейского корпуса, когда неудача наступления выяснилась вполне. Настроение штаба было нескрываемо, отчетливо и ярко злорадным. Тот же генерал Илькевич, проходя мимо меня, не удержался, чтобы не поиронизировать относительно качеств революционной армии:
"Видали, как наступает революционная армия…"
Судя по рассказам, наступление действительно было неприглядным. Корпус, лучший во всей армии, выступил как будто дружно с красными знаменами… но, добежав до проволоки противника, не разрушенной артиллерийским огнем, беспомощно залег и не двинулся с места, пока не был дан приказ об отступлении. Но опять-таки, помимо "моральной", была и техническая сторона дела: солдаты не были обучены преодолевать препятствия и не имели нужных для этого приспособлений.
Вечером я присоединился к Керенскому. Военный элемент воспринимал события спокойнее, указывая, что картина не была необычной. Но Керенский воспринимал это уже почти как неудачу революции. Не знаю, было ли это сознанием действительного значения неудачи или огорчением, что не осуществились мечты о тех возможностях, которые открывало бы удавшееся наступление как для внешней, так и для внутренней политики… Но упадок духа был очень резкий.
Уже в качестве комиссара Северного фронта мне пришлось быть свидетелем наступления под Двинском 10 июля. Сперва наступление было назначено на 5 июля, – но восстание большевиков в Петрограде заставило отложить его, причем некоторые, наиболее надежные части пришлось отправить на "внутренний фронт".
В день моего приезда весь штаб был полон самых неприятных известий об отказе частей и даже целых дивизий выступить на фронт. Однако к вечеру положение стало проясняться и правдами и неправдами, но все участки, назначенные для наступления, были заняты, кроме одной дивизии, которая до вечера отказывалась выступить и чуть не расстреляла корпусного комиссара, убеждавшего ее исполнить приказ. Генерал Данилов решил принять крутые меры и двинуть против дивизии целый карательный отряд из всех трех родов оружия. Я участвовал в заседании, где вырабатывалась диспозиция окружения дивизии. Мне была отведена роль явиться в дивизию, когда она будет окружена, и дать ей ультимативный приказ идти на позиции, если она не хочет быть истребленной своими войсками. Отряд для окружения был под командой генерала Грекова. Поехали в корпус около станции Калкуны. Уже во время ужина стали поступать утешительные сведения, что два полка подчинились и выступили. Остался один упорствующий полк. Часов около 12 ночи, совместно со штабом карательного отряда, мы двинулись к расположению непокорного полка. Однако весь отряд пришел в чрезвычайное расстройство, и до утра генерал Греков не мог установить связи ни с одной назначенной в его распоряжение частью. К рассвету, убедившись, что нет никаких надежд найти заблудившиеся в лесу части отряда, я оставил генерала Грекова в железнодорожной будке и отправился сам к оврагу, где находился бунтующий полк. Меня там встретили начальник дивизии и несколько штабных. Я сказал, что хочу переговорить с бунтующими. Солдаты, сидевшие унылыми, неподвижными сонными группами, встали и столпились около того места, где я стоял. Я отказался говорить с ними, пока они не станут в строй. Они, правда, неуклюже и неловко, но стали в строй. Я обратился к ним с короткой речью, говоря, что не собираюсь ни просить, ни уговаривать, ни приказывать даже, а только предупреждаю, что если они не двинутся немедленно на позицию, то будут уничтожены. С вечера они могли пройти безопасно, теперь же придется идти засветло по открытому месту, но все же они должны идти.
Я не знаю, что я делал бы, если бы солдаты отказались подчиниться. Но, к моему удовольствию, солдаты, даже не совещаясь и не колеблясь, разобрали котомки и пошли на позицию. Вероятно, они знали о приближении отряда и по уверенному тону моих слов заключили, что отряд уже подошел.
Я отправился в штаб корпуса. По дороге заехал к генералу Грекову – он мирно спал в железнодорожной будке, около которой возились телеграфисты, налаживая связь с частями отряда. Я предупредил, что отряд больше не нужен.
В корпусе я пытался было соснуть. Но свободной постели не было, и только я уселся к столу, как началась утренняя суматоха. К 8 часам, после чая, я, вместе с командиром корпуса, отправился на участок наступления. Командир корпуса остался в штабе дивизии, а я отправился на наблюдательный пункт. Оттуда, повинуясь какому-то безотчетному позыву, я отправился к участку, где происходил бой и где клубы дыма и взрываемой земли показывали, что противник усиленно отвечает на наш огонь. В землянке штаба полка, куда я забрел, было душно… Много офицеров, а кроме того, и члены комитета. Телефонист кричит, стараясь добиться сведений или соединения. О ходе атаки – почти никакого представления. Что-то заняли, где-то продвинулись. Привели откуда-то пленных. Вдруг у входа в землянку движение – оказалось, одна из резервных рот не выдержала огня противника и отступила. В довольно смешной позе, с прутом в руках, вместо шашки, кричу им слова ободрения и командую "Вперед!". Повернули, пошли и стали на свое место в ходах сообщения неподалеку от первой линии. Навстречу попался председатель полкового комитета. Пошли осматривать участок. Жалуется на путаницу. Роты перемешались, растеряли своих офицеров. Никто не руководит наступлением, все идет по инерции, и, по-видимому, сила инерции уже истощилась. Попали под очень сильный огонь противника. Солдаты стояли, прижавшись к стенкам окопа, оглушенные, засыпанные землей, пораженные немолчным свистом осколков и всесотрясающими взрывами. Спросил, какой полк, – оказалось, тот же, который несколько часов тому назад под моей угрозой оставил мирную и спокойную лощину в лесу. Помню лицо одного наклонившегося солдата; бледное, перекошенное от страха. Посмотрел на него… Наши глаза встретились… Я улыбнулся и внутренне торжествовал, когда я увидел его встречную улыбку.
Станкевич В.Б. Воспоминания. 1914–1919. Берлин: Изд-во И. Ладыжникова, 1920.
Большевистский заговор 10 июня
И.Г. Церетели
В начале июня, через три месяца после свержения старого строя, в Петрограде все еще сохранялось состояние неустойчивого равновесия и такая психологическая атмосфера, которая открывала возможность для хорошо организованной заговорщической партии незаметно подготовить и неожиданно осуществить выступление десятков тысяч вооруженных солдат и рабочих для свержения власти.
Вопросы войны и мира, вопросы заработной платы и, в связи со всем этим, вопрос об отношении к правительству бурно обсуждались на рабоче-солдатских митингах, сопровождавшихся уличными шествиями и манифестациями.
В кипящей политическими страстями столице то и дело возникали стачки, причем бывали случаи изгнания с заводов технического персонала, а то и ареста неуступчивых фабрикантов бунтарскими группами рабочих.
В наиболее разложившихся частях петроградского гарнизона принимались требования отмены приказов о соблюдении военной дисциплины и о посылке маршевых рот на фронт. Демократические организации столицы – Совет рабочих и солдатских депутатов так же, как и большинство профессиональных союзов и полковых комитетов, – боролись с этими эксцессами, вводя стачечное движение в русло организованной борьбы за улучшение условий труда и предотвращая солдатские бунты.
В общем и целом этим организациям, при поддержке большинства рабочих и солдат, удавалось предохранить столицу от серьезных потрясений. Но постоянные волнения, усиливавшиеся агитацией большевиков и других крайних левых групп, создавали общее тревожное настроение. В городе постоянно ходили слухи, муссировавшиеся правыми кругами, о предстоящих революционных выступлениях, о готовящейся всеобщей стачке, о выходе большевизированных полков на улицу и т. д. С другой стороны, из большевистских кругов распространялись слухи о готовящихся со стороны контрреволюционных кругов покушениях на свободу, о вызове в столицу казачьих частей для разгрома рабочих организаций и пр.
Вот при таком психологическом состоянии столицы, привыкшей к постоянным слухам о готовящихся волнениях, которые часто оказывались или чрезмерно преувеличенными, или совсем неверными, руководимый Лениным большевистский Центральный комитет и приступил к подготовке выступления 10 июня для свержения коалиционного правительства и для захвата власти большевистской партией.