Спор в комиссии по этому вопросу принял очень горячий характер. Ни к какому соглашению прийти не удалось. Это был первый случай, когда в рядах советского большинства возникло такое серьезное политическое расхождение. При голосовании большинство членов комиссии высказалось против разоружения. Тогда, в согласии с друзьями, поддерживавшими мое предложение, я сказал, что мы внесем это предложение на предстоящем собрании представителей всех фракций и будем всеми силами отстаивать проведение его в жизнь.
Собрание представителей всех съездовских фракций состоялось в тот же вечер, 11 июня, в помещении съезда, и прения о разоружении развернулись на нем со всей силой. Присутствовали президиум съезда, представители Исполнительного комитета Петроградского Совета и около 60 представителей всех фракций съезда, разделенных на группы, количественный состав которых отражал соотношение сил представленных на съезде фракций. Из лидеров фракций отсутствовал только Ленин, который, в объяснение своего отсутствия, опубликовал в "Правде" 13 июня следующее заявление: "Меня спрашивают о причине моего отсутствия на вечернем воскресном совещании Исполнительного комитета, президиума съезда и бюро всех фракций. Причина та, что я отстаивал принципиальный отказ большевиков участвовать в этом совещании, с представлением ими письменного заявления: ни в каких совещаниях по таким вопросам (запрещение манифестаций) не участвуем".
Ввиду того что заседание было объявлено закрытым, ни одна из демократических газет не поместила отчета о прениях на этом собрании. Единственная газета, которая опубликовала отчет об этом заседании, вернее, о первой половине этого заседания, вплоть до момента, когда большевики с протестом покинули собрание, была "Правда". Этот отчет явился основным материалом, использованным "левыми" историками в работах, посвященных описанию этих событий, и потому я привожу его здесь полностью.
"11 июня 1917 г. в помещении Кадетского корпуса произошло заседание, которое без всякого преувеличения можно назвать историческим заседанием. Собрание происходило при торжественной обстановке. В нем участвовали: все члены Исполнительного Комитета Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, все члены президиума Всероссийского съезда Советов, все члены бюро фракций, участвующих на съезде. Всего около 100 человек, среди которых были вожди всех партий.
В порядке дня вопрос о несостоявшейся демонстрации 10-го числа. С докладом от комиссии, образованной для "подготовки" этого вопроса, выступает Дан. Он предлагает резолюцию против большевиков, составленную в духе субботней передовицы "Рабочей газеты". То, что делали большевики, было "политической авантюрой". В будущем демонстрации отдельных партий допустимы только с ведома Советов и при отсутствии протеста с их стороны (другими словами, большинству Советов дается право запрета, вето). Воинские части (вооруженные) могут вызываться на демонстрацию только Советом рабочих и солдатских депутатов, как таковым. Те партии, которые не подчиняются этим решениям, ставят себя вне рядов демократии и не могут оставаться в Советах.
Говоря короче: исключительный закон против большевиков, являющихся в данный момент меньшинством Советов. Все партии имеют право демонстраций – кроме большевиков.
Предложение Дана, явно продиктованное фракционным злопыхательством, вызывает протесты даже среди меньшевиков. Первый же оратор, меньшевик-оборонец Булкин, выступает против репрессивных мер, предлагаемых Даном, указывая на то, что времена меняются, и что сегодняшнее большинство может стать завтра меньшинством.
Вне очереди, по предложению собрания, Каменев дает ряд фактических справок о том, как демонстрация подготовлялась, и о том, что было сделано ЦК для ее отмены. Каменеву задают ряд вопросов, на которые он отвечает. Но в эту минуту встает Церетели. Он настойчиво требует прекратить вопросы. Дело не в каких-то мелких фактах. Вопрос требует совсем другого освещения.
Церетели предоставляется слово вне очереди. С первых же слов чувствуется, что Церетели скажет нечто необычное. Он бледен как полотно, сильно волнуется. В зале воцаряется напряженное молчание.
– Резолюция Дана негодна. Теперь не этакие резолюции нужны, – говорит Церетели, пренебрежительно отмахиваясь рукой. – То, что произошло, является не чем иным, как заговором, заговором для низвержения правительства и захвата власти большевиками, которые знают, что другим путем эта власть им никогда не достанется. Заговор был обезврежен в момент, когда мы его раскрыли. Но завтра он может повториться. Говорят, что контрреволюция подняла голову. Это неверно.
Контрреволюция не подняла голову, а поникла головой. Контрреволюция может проникнуть к нам только через одну дверь: через большевиков. То, что делают теперь большевики, это – уже не идейная пропаганда, это – заговор. Оружие критики сменяется критикой с помощью оружия. Пусть же извинят нас большевики, теперь мы перейдем к другим мерам борьбы. У тех революционеров, которые не умеют достойно держать в своих руках оружие, нужно это оружие отнять. Большевиков надо обезоружить. Нельзя оставлять в их руках те слишком большие технические средства, которые они до сих пор имели. Нельзя оставить в их руках пулеметов и оружия. Заговоров мы не допустим…
Волнение в зале все больше и больше увеличивается. С одним из присутствующих офицеров делается истерический припадок.
– Господин министр, если вы не бросаете слов на ветер, вы не имеете права ограничиваться речью, арестуйте меня и судите за заговор против революции, – заявляет Каменев. Большевики покидают собрание. Напряжение достигает высшей точки".
"Правда", 13 июня 1917 г.
Этот отчет довольно верно передает и общую атмосферу, господствовавшую на этом заседании, и содержание заявлений его участников. В частности, точно воспроизведены главные положения моей речи и общее построение моих аргументов. Тенденциозность сказалась только в том, что в речи моей пропущены те фразы, которые ясно показывали, что я говорю не как министр, сообщающий решение правительства разоружить большевиков, а как представитель советского большинства, предлагающий этому большинству принять такое решение. Так, перед словами "пусть извинят нас большевики, теперь мы перейдем к другим мерам борьбы" и т. д., стояла фраза: "В этих условиях мы, советское большинство, должны сказать". Отмечу также, что в черновом протоколе заседания 11 июня, опубликованном большевиками в 1925 году, вместо цитируемых "Правдой" фраз о разоружении, цитируется другое место моей речи о том же предмете: "Мы дошли до грани, за которой начинаются уже кровопролития. Контрреволюция не подняла голову. Она идет от анархии, – единственный путь, которым к нам придет контрреволюция. Ударяя по анархии, мы убьем контрреволюцию. Мы должны принять неизбежно решительные меры. Физическая сила на стороне большинства демократии. Мы должны весь авторитет употребить, чтобы оружие выбить".
Церетели И.Г. Воспоминания о Февральской революции. Кн. 2-я. La Haye-Paris: Mouton & Со, 1963.
Июльские дни
Н.Н. Суханов
Во вторник, 4 июля, я вышел на улицу около 11 часов. При первом взгляде вокруг было ясно, что беспорядки возобновились. Повсюду собирались кучки людей и яростно спорили. Половина магазинов была закрыта. Трамваи не ходили с 8 часов утра. Чувствовалось большое возбуждение – с колоритом озлобления, но отнюдь не энтузиазма. Разве это только и отличало 4 июля от 28 февраля во внешнем облике Петербурга. В группах людей что-то говорили о кронштадтцах… Я спешил в Таврический дворец.
Чем ближе к нему, тем больше народа. Около дворца – огромные толпы, но как будто не манифестация, не отряды, не колонны, ничего организованного. Масса вооруженных солдат, но разрозненных, самих по себе, без начальства. В сквере так густо, что трудно пройти. Черные, безобразные броневики по-прежнему возвышаются над толпами.
В залах совершенно та же картина, что в первые дни революции. Но страшная духота. Окна открыты, и в них лезут вооруженные солдаты. Я не без труда пробираюсь к комнатам ЦИК.
Заседания не было, но оно предполагалось. Я вошел в зал ЦИК. Раскрытые окна смотрели в роскошный Потемкинский сад, а в окна смотрели, наседая друг на друга, вооруженные солдаты. В зале было довольно много народа; было шумно. В другом конце стоял и горячо спорил с кем-то Луначарский. Вдруг он круто повернулся от собеседника и быстро пошел в мою сторону. Он был, видимо, взволнован и раздражен спором. И как бы продолжая этот спор, он бросил мне, не здороваясь, сердитым тоном вызова наивные слова оправдания:
– Я только что привел из Кронштадта двадцать тысяч совершенно мирного населения…
Я, в свою очередь, широко раскрыл глаза.
– Да?.. Вы привели?.. Совершенно мирного?..
Кронштадтцы были, несомненно, главной ставкой партии Ленина и главным, решающим фактором в его глазах. Решив накануне призвать массы к "мирной манифестации", большевики, конечно, приняли меры к мобилизации Кронштадта. В часы ночных колебаний, когда движение стало затихать, Кронштадт стал единственным козырем тех членов большевистского ЦК, которые отстаивали восстание… Потом восстание отменили. Но, видимо, относительно Кронштадта соответствующих мер не приняли, – или одна большевистская рука не знала, что делала другая. Точно я фактов не знаю.
Но, во всяком случае, дело было так. Часу в десятом утра к Николаевской набережной, при огромном стечении народа, подплыло до 40 различных судов с кронштадтскими матросами, солдатами и рабочими. Согласно Луначарскому, этого "мирного населения" приплыло двадцать тысяч. Они были с оружием и со своими оркестрами музыки. Высадившись на Николаевской набережной, кронштадтцы выстроились в отряды и направились… к дому Кшесинской, к штабу большевиков. Точного стратегического плана они, видимо, не имели; куда идти и что именно делать – кронштадтцы знали совсем не твердо. Они имели только определенное настроение против Временного правительства и советского большинства. Но кронштадтцев вели известные большевики Рошаль и Раскольников. И они привели их к Ленину.
Митинг у особняка М. Кшесинской
Шансы восстания и переворота вновь принялись чрезвычайно высоко. Ленин должен был очень жалеть, что призыв к петербургскому пролетариату и гарнизону был отменен в результате ночных колебаний. Сейчас движение было бы вполне возможно довести до любой точки. И произвести желанный переворот, то есть по крайней мере ликвидировать министров-капиталистов, а в придачу и министров-социалистов с их мамелюками – было также вполне возможно…
Во всяком случае, Ленину приходилось начать колебаться снова. И когда кронштадтцы окружили дом Кшесинской в ожидании директив, Ленин с балкона произнес им речь весьма двусмысленного содержания.
От стоявшей перед ним, казалось бы, внушительной силы Ленин не требовал никаких конкретных действий; он не призывал даже свою аудиторию продолжать уличные манифестации, – хотя эта аудитория только что доказала свою готовность к бою громоздким путешествием из Кронштадта в Петербург. Ленин только усиленно агитировал против Временного правительства, против "социал-предательского" Совета и призывал к защите революции, к верности большевикам… Ленин, как видим, был верен занятой им позиции: когда-де мы в штабе столкуемся, а движение определится, – там будет видно, как именно защищать революцию и как доказать верность большевикам.
По рассказу Луначарского, он, Луначарский, как раз в это время проходил мимо дома Кшесинской. Во время овации, устроенной Ленину кронштадтцами, Ленин подозвал его к себе и предложил ему также выступить перед толпой. Луначарский, всегда пылающий красноречием, не заставил себя упрашивать и произнес речь примерно того же содержания, что и Ленин. А потом, во главе кронштадтцев, Луначарский двинулся в центр города, по направлению к Таврическому дворцу. По дороге к этой армии присоединились еще рабочие Трубочного и Балтийского заводов. Настроение было боевое. В отрядах, возглавляемых оркестрами и окруженных любопытными, выражались очень крепко по адресу министров-капиталистов и соглашательского ЦИК. При этом поясняли, что Кронштадт весь целиком пришел спасать революцию, захватив с собой боевые припасы и продукты; дома же остались только старые да малые.
Но куда и зачем именно шли – все-таки толком не знали. Луначарский сказал, что он "привел" кронштадтцев. Но, по-моему, они пока застряли где-то на Невском или у Марсова поля. Кажется, Луначарский не довел их до Таврического дворца. Насколько я лично помню, они появились там только часов в пять вечера.
Движение развивалось снова и помимо кронштадтцев. С раннего утра снова зашевелились рабочие районы. Часов около одиннадцати "выступила" какая-то воинская часть Волынского полка, за ней половина 180-го, весь 1-й пулеметный и другие. А около полудня в разных концах города началась стрельба – не сражения, не свалки, а стрельба: частью в воздух, частью по живой цели. Стреляли на Суворовском проспекте, на Васильевском острове, на Каменноостровском, а особенно на Невском – у Садовой и у Литейного. Как правило, начиналось со случайного выстрела; следовала паника; винтовки начинали сами стрелять куда попало. Везде были раненые и убитые…
Никакой планомерности и сознательности в движении "повстанцев" решительно не замечалось. Но не могло быть речи и о планомерной локализации и ликвидации движения. Советско-правительственные власти высылали верные отряды юнкеров, семеновцев, казаков. Они дефилировали и встречались с неприятелем. Но о серьезной борьбе никто не думал. Обе стороны панически бросались врассыпную, кто куда, при первом выстреле. Пули в огромном большинстве своем доставались, конечно, прохожим. При встрече двух колонн между собою ни участники, ни свидетели не различали, где чья сторона. Определенную физиономию имели, пожалуй, только кронштадтцы. В остальном была неразбериха и безудержная стихия… Но вот вопрос: случайны ли были первые выстрелы, порождавшие панику и свалку?..
Начались небольшие, частичные погромы. Ввиду выстрелов из домов под их предлогом начались повальные обыски, которые производили матросы и солдаты. А под предлогом обысков начались грабежи. Пострадали многие магазины, преимущественно винные, гастрономические, табачные. Были нападения и в Гостином Дворе. Разные группы стали арестовывать на улицах кого попало. Между прочим, какие-то господа вломились в квартиру Громана, все перерыли, переломали, разбросали и несколько часов сидели в засаде, ожидая хозяина; но он так и не явился…
Все это было не только печально, но и очень странно. Все это совсем не походило на манифестацию против министров-капиталистов; но это не походило и на восстание против них, за власть Советов… Часам к четырем число раненых и убитых уже исчислялось, по слухам, сотнями. Здесь и там валялись трупы убитых лошадей.
* * *
В Таврическом дворце была давка, духота и бестолочь. В Екатерининском зале шли какие-то митинги. Но никаких заседаний не было. Только в 2 часа власти назначили заседание солдатской секции. Предполагалось, что ее правое большинство окажет помощь в ликвидации беспорядков.
Мы в общем проводили время совершенно праздно в комнатах Исполнительного комитета. Из начальства как будто был налицо опять-таки один Чхеидзе. По рукам ходило новое воззвание ЦИК, – кем и когда составленное, решительно не помню. В нем уже не говорилось, что движение имеет целью протестовать против расформирования полков. Напротив, беспорядки определенно связывались с проблемой власти. В воззвании говорилось, что соединенные циковцы были заняты именно решением этого вопроса; но несознательные элементы, желающие оружием навязать свою волю организованной демократии, помешали им в этом деле. Уличное движение и эксцессы порицались в самых решительных выражениях. И все "стоящие на страже революции" призывались "ждать решения полномочных органов демократии по поводу кризиса власти"…
Но, вдруг, над Петербургом разразился проливной дождь. Минута – две – три, и "боевые колонны" не выдержали. Очевидцы-командиры рассказывали мне потом, что солдаты-повстанцы разбегались, как под огнем, и переполнили собой все подъезды, навесы, подворотни. Настроение было сбито, ряды расстроены. Дождь распылил восставшую армию. Выступившие массы больше не находили своих вождей, а вожди – подначальных… Командиры говорили, что восстановить армию уже не удалось, и последние шансы на какие-нибудь планомерные операции после ливня совершенно исчезли. Но осталась разгулявшаяся стихия…
Было около 5 часов. В комнатах Исполнительного комитета кто-то впопыхах сообщил, что ко дворцу подошли кронштадтцы. Под предводительством Раскольникова и Рошаля, они заполнили весь сквер и большой кусок Шпалерной. Настроение их самое боевое и злобное. Они требуют к себе министров-социалистов и рвутся всей массой внутрь дворца.