Главная причина неудачи заключалась в позиции, занятой группами "несоветской" демократии. При подробном обсуждении положения с представителями этих групп обнаружилось, что они несколько иначе смотрят на подписанную в Москве программную декларацию, чем я и значительное число ближайших моих товарищей по ЦИК. В то время как для нас это была программа ближайшей деятельности правительства, подлежащая немедленному осуществлению, для них это были, в лучшем случае, лишь общие директивы, "в духе" которых правительство должно действовать, но полное проведение которых в жизнь есть вопрос более или менее отдаленного будущего. Переоценивая вес и значение своей "почвенной" связи с массами и относясь поэтому даже с оттенком презрения к большевизму, как явлению налетному и едва ли не "столичной" выдумке, не имеющей "корней" в "низах", представители "несоветской" демократии не только не видели необходимости в резком разрыве с политикой коалиции, но наотрез отказались участвовать в образовании чисто демократической власти. Они не только начисто отрицали возможность каких бы то ни было попыток образовать правительство со включением в его состав большевиков, но, ссылаясь на свой "опыт", утверждали, что и без большевиков чисто демократическое правительство не будет "признано" населением, вызовет лишь анархию и немедленную гражданскую войну. Мне очень врезалось в память одно из последних утренних собраний "звездной палаты" в кабинете М.И. Скобелева с участием представителей "несоветской" демократии перед самым Демократическим совещанием. Запомнились мне среди присутствовавших Руднев (московский городской голова), педагог Душечкин, кооператор Беркенгейм и др. Здесь буквально в десять минут была похоронена идея образования чисто демократической власти, после того как оглашенному мною списку проектируемого правительства был противопоставлен категорический и единодушный отказ всех "несоветских" демократов без исключения! Все они заявили, что в состав чисто демократического правительства не войдут.
Тогда оставался – теоретически! – только один путь для немедленного разрыва коалиции: образование правительства с большевиками, не только без "несоветской" демократии, но и против нее. Этот путь мы считали неприемлемым при той позиции, которую занимали уже к этому времени большевики. Мы отчетливо сознавали, что вступить на этот путь значило вступить на путь террора и гражданской войны, проделать все то, что впоследствии и действительно вынуждены были проделать большевики. Ответственность за такую политику некоалиционной власти ни один из нас брать на себя не считал возможным.
При таких условиях Демократическое совещание оказалось, в сущности, беспредметным. Главная цель, ради которой оно было задумано, исчезла. Оно превратилось просто в арену совершенно ненужной и даже вредной концентрированной перепалки с большевиками. Вместо укрепления позиций демократии оно привело к их ослаблению.
Однако была сделана еще одна попытка образования чисто демократической власти в связи с Демократическим совещанием. Это было, если не ошибаюсь, на замкнутом собрании представителей всех групп Демократического совещания, на котором делали доклады Керенский, Верховский и, помнится, еще кто-то из министров. Керенский заявлял о своей готовности передать власть демократическому правительству, если ЦИК признает это нужным. Каменев много говорил о необходимости покончить с коалицией и убеждал президиум ЦИК взять власть в свои руки, обещая демократическому правительству поддержку большевиков. Тогда я в упор поставил Каменеву вопрос: обязуются ли большевики поддерживать новое правительство до Учредительного собрания? После совещания большевиков между собою Каменев ответил от их имени, что поддерживать демократическое правительство они берутся, но не до Учредительного собрания, а лишь до советского съезда, т. е. каких-нибудь 3–4 недели. Это была явная насмешка, и, конечно, о создании такой власти-поденки не могло быть и речи, тем более что при таких условиях вся "поддержка" сводилась бы в лучшем случае к отказу от попыток насильственного свержения до недалекого уже съезда, и только.
Бешеная демагогическая агитация против небольшевистских социалистических партий велась бы без ослабления, хотя бы уже ради того, чтобы бороться за большинство на съезде. Таким образом и этот путь преобразования правительства в однородно демократическое – путь перехода власти в руки тогдашнего советского большинства – оказался закрыт, и в результате Демократического совещания мы получили даже не коалиционное правительство, а какой-то коалиционный недоносок: ни один из сколько-нибудь видных вождей социалистических партий в правительстве не участвовал; но и "министры-капиталисты" не принадлежали к руководящим буржуазным партиям, а были сплошь "дикими".
Правительство по-прежнему весьма мало руководилось "платформой" 14 августа. Вопросы о войне и мире, о регулировании промышленности и торговли, о земле почти не двигались с места или двигались таким черепашьим темпом, который совершенно не соответствовал катастрофической обстановке, не допускавшей "откладывания" их до Учредительного собрания, которое, в свою очередь, откладывалось с месяца на месяц во имя совершенства избирательной процедуры.
Вместо смелого приступа к решению основных политических и социальных вопросов момента, – решению, которое могло бы укрепить власть, подводя под нее прочный фундамент народных симпатий, – правительство, возглавляемое Керенским, увлеклось чисто формальной идеей создания "сильной власти", опирающейся неизвестно на что и на кого: последние 2–3 месяца существования Временного правительства целиком наполнены стараниями его разрешить задачу квадратуры круга – создать правительству опору в виде военных сил, которые сами неудержимо разлагались вследствие утраты надежды на скорое заключение мира. Отсюда – непрерывный ряд трагикомических эпизодов, вплоть до всевозможных "недоразумений" с Корниловским восстанием, и вечно обманутые надежды и мечтания, о которых так охотно повествует А.Ф. Керенский, все свои неудачи приписывающий единственно интригам против него, зависти, властолюбию, непониманию, предательству и т. д.
Понятно, почему отношение социалистических партий к политике коалиционных правительств становилось, выражаясь мягко, все более критическим, а после Демократического совещания зачастую и прямо враждебным: напомню, что наша партия сочла даже нужным исключить из своих рядов А.М. Никитина, занимавшего в последнем коалиционном правительстве пост министра внутренних дел.
Уже из этого краткого наброска развития взаимоотношений между коалиционной властью и социалистическими партиями, еще до созыва Предпарламента, видно, какую ужасающую политическую слепоту обнаруживает А.Ф. Керенский, когда изображает как полную неожиданность тот факт, что "левое большинство" Совета республики отделяло себя от правительства и его борьбы, и, опять-таки, оказывается способным объяснить этот факт исключительно тем, что это "левое большинство" имело "очень малое представление" о событиях или попросту обожало "бесконечные и бесполезные споры и ссоры", в отличие от людей дела, сидевших в правительстве и ведших переговоры с казаками, офицерами Генерального штаба, Ставкою и т. д. и т. д.
Конституция Предпарламента, вследствие сопротивления правительства, была сильно изуродована по сравнению с первоначальными предположениями ЦИК. Вопреки этим представлениям, Совет республики формально получил лишь права совещательного органа. Но мы, – я говорю о себе и своих ближайших единомышленниках, – рассчитывали на то, что "фактическое соотношение сил" окажется сильнее всех формальных препон. Говоря просто, мы надеялись, что на почве Совета республики нам удастся добиться смены коалиционного правительства правительством чисто демократическим, способным на деле быстро и решительно осуществить основные положения платформы 14 августа.
В этом именно направлении – сплочения "левого большинства" для создания "левого", чисто демократического правительства – велась вся работа социалист-демократической фракции в Предпарламенте, и в этом направлении сосредоточивались и все личные мои усилия – не только внутри нашей фракции, но и в выступлениях с трибуны Предпарламента, например в первой большой моей речи по вопросу о внешней политике правительства.
Правда, шансов на успешное завершение этой работы было немного: слишком уже много времени было упущено, и события развивались с головокружительной быстротой. К тому же вожди большевиков усиленно гнали дело к развязке. Я говорю – вожди, имея в виду, главным образом, Ленина и Троцкого, которые, очевидно, к этому времени уже твердо решились на открытую пробу сил. Не только рядовая масса, но и большевики, так сказать, среднего калибра вряд ли отдавали себе в этом отчет. Я хорошо помню разговор, бывший у меня за несколько дней до 25 октября с И. Жуковым, игравшим и тогда и впоследствии довольно видную роль в большевистской партии. На мой вопрос: что же, вы снова готовите выступление? – Жуков, с которым, несмотря на острую политическую борьбу, личные отношения были у меня тогда вполне сносные, с видимым волнением и искренностью отвечал: "Нет! Мы июльских дней не забыли и новой глупости не сделаем! Выступать нам незачем, – и так у нас будет большинство!"
Из напечатанных в большевистской прессе документов стало известно, что и такие люди, как Каменев, Зиновьев и др., были решительно против восстания. Но как бы то ни было, в тактике большевистской партии побеждали тенденции к ускорению восстания. Открытым призывом к восстанию был уход большевистской фракции из Предпарламента и декларация, прочитанная при этом случае Троцким. Этот уход не только с формальной стороны мешал нашей работе по созданию чисто демократической власти на почве деятельности Предпарламента – тем, что затруднял образование левого большинства, но и по существу ставил эту работу, требовавшую для своего завершения известного времени, под сомнение – тем, что приближал катастрофу и, даже в случае образования демократического правительства, заранее ставил его под ожесточенные удары слева.
Но выбирать не приходилось. Как ни малы были шансы на успех, надо было до последней минуты пытаться предупредить катастрофу, по нашему глубокому убеждению, гибельную для всего дальнейшего хода революции.
Борьба велась нашей социал-демократической фракцией на вполне конкретной почве: мы требовали от правительства немедленного обращения к союзникам с предложением открыть переговоры о всеобщем мире; немедленной передачи всех помещичьих земель в руки местных земельных комитетов, как залога разрешения аграрного вопроса в духе требований крестьянской массы; ускорения созыва Учредительного собрания. По нашему представлению, только на почве выполнения этой программы мыслима была борьба с большевиками с некоторыми шансами на успех. Более того. Только на почве этой программы считали мы, с точки зрения социализма и демократии, допустимым противопоставлять силу большевистскому насилию. Острая борьба за образование правительства, способного не на словах, а на деле провести в жизнь эту программу, привела к бурному эпизоду, разыгравшемуся на соединенном заседании комиссий Совета республики – военной и по иностранным делам. В заседании этом читал доклад тогдашний военный министр, генерал Верховский. С цифрами и фактами в руках он убедительно доказывал полную материальную и моральную невозможность для русской армии продолжать войну и требовал крутого перелома нашей внешней политики в сторону мира. Верховскому возражал министр иностранных дел М.И. Терещенко, защищавший свою политику. В числе прочих членов "левой" части Совета я горячо поддерживал Верховского и резко обрушился на внешнюю политику Временного правительства, которое, на мой взгляд, слепо шло на поводу у дипломатов Антанты и вело и армию, и революцию к катастрофе.
По окончании заседания ко мне подбежал с искривленным от бешенства лицом Терещенко и, швырнув свой министерский портфель на стол, прошипел: "Вам нужен мой портфель? Берите его! Я не стану за него цепляться".
Видно было, что человек от злобы не помнит себя. Я сухо ответил: "Мне ваш портфель не нужен; но если вы не можете вести политику мира, то, конечно, вам надо с поста министра иностранных дел уйти". Терещенко, молча, забрал свой портфель и вышел из комнаты.
Я был доволен. Мне казалось, что дело преобразования правительства в желательном для нас духе сделало большой шаг вперед. Но прошло несколько дней, и стало известно, что уходит – только не Терещенко, а Верховский. Правительство, возглавляемое Керенским, не только "отделяло" себя от "левой" части Совета республики, но явно шло ей наперекор. Это сказывалось и во внешних признаках: не только у меня, но, сколько мне известно, и у многих вождей социалист-революционеров – Гоца и др. – в это время почти прекратились какие бы то ни было личные, неофициальные сношения с членами правительства. И не только отсутствие наших лидеров в составе правительства было тому причиной, а именно глубокое расхождение в самых основных вопросах политики. У нашей партии был еще, правда, в это время представитель в составе правительства К. Гвоздев. Но он был поглощен своим ведомством – министерством труда и "политической" фигурой был в этот период в весьма малой степени.
Между тем атмосфера сгущалась все больше и больше. Большевистская опасность нарастала с часу на час. В воздухе пахло грозой.
Я не знаю, насколько прав Керенский, утверждая, что "стратегические планы" некоторых правых кругов сводились к тому, чтобы "не препятствовать успеху вооруженного восстания большевиков" и лишь "после падения ненавистного Временного правительства" подавить большевистский "бунт", для чего нужно будет "3–4 недели".
Я думаю, что Керенский падал жертвой странной аберрации, когда, сводя все свои заботы о борьбе с большевиками к "разработке подробного плана подавления мятежа" в штабе Петроградского военного округа и к "срочному" вызову эшелонов с фронта, т. е. исключительно к мероприятиям военно-технического свойства, полагал, что этим самым противодействует планам правых и ведет борьбу "на два фронта". Но он, кроме того, с моей точки зрения, – и на этот раз вместе с "правыми кругами", – падал жертвою опасной иллюзии, когда воображал, будто в гарнизоне ли, на фронте ли может найти какие-то "верные части", готовые по мановению руки Временного правительства пойти в бой с большевиками – за что? За мир, в достижении которого через правительство Керенского они отчаялись? Или за землю, судьба которой оставалась все еще не решенной до далекого и смутно представляемого себе Учредительного собрания? Может быть, ошибался не Керенский, а я. Но я и тогда думал, и теперь думаю, что если в июле еще были "верные части", которые готовы были "начисто" расправиться с большевиками, то в октябре таких частей уже не было. Поэтому если в июле приходилось противодействовать слишком ретивой "расправе", чтобы не сыграть в руку военной диктатуре, то в октябре надо было опасаться вызывать части с фронта – и даже казаков – уже просто потому, что каждая вызванная часть легко могла стать лишним орудием в руках большевистского восстания. Об этом убедительно говорил уже опыт с вызванными с фронта "самокатчиками", которые в какую-нибудь неделю "разложились" чуть ли не до полного "большевизма". Об этом очень скоро должен был засвидетельствовать печальный опыт самого Керенского с его походом на Петроград.
А.Ф. Керенский, по-видимому, и сейчас все эти неудачи свои приписывает исключительно либо злоумышлениям отдельных лиц против него, либо несчастным "случайностям" и "недоразумениям". Ни я, ни социалист-демократическая фракция Предпарламента, ни наши единомышленники в других фракциях, к сожалению, не были в состоянии "смотреть и видеть, слушать и слышать" так, как это было желательно и Керенскому, и правым. Для нас было аксиомой, что пытаться бороться с большевиками чисто военными средствами было нелепо не только в силу "запутанных" соображений, по уверению Керенского, "обыкновенным смертным мало понятных в существе своем", но и просто в силу того факта, что таких средств не было и быть не могло. Для нас было аксиомой, что если еще можно было противопоставить что-либо большевикам с надеждой на успех, то только определенную политику, которая собрала бы вокруг правительства недостающие ему силы и позволила бы ему с их помощью противодействовать насилию большевиков.