* * *
Поразительные истории рассказывает очевидец революции В.М. Зензинов. Во-первых, это загадочное предостережение "депутатам" Керенскому и Чхеидзе от рабочих-путиловцев. Как они могли столь точно предвидеть все неожиданное развитие событий? Во-вторых, из рассказа Зензинова следует, что в знаменитом восстании Павловского полка – событие, которое многими историками считается настоящим началом Февральской революции, – участвовало всего несколько десятков перепуганных солдат. В-третьих, оказывается, что непосредственным сигналом к революции послужило не столкновение между революционерами или рабочими с полицией (как полагают многие), а шальной выстрел казака, убившего полицейского пристава…
* * *
Но вот революция восторжествовала, и Временному комитету Государственной думы приходится, по соглашению с возникшим сравнительно умеренным Советом, образовывать "цензовое" Временное правительство, то есть правительство, долженствующее состоять из кругов консервативной и благомыслящей Думы. Председателем Думы и выделенного ею Временного комитета являлся М.В. Родзянко. Казалось, что Родзянко будет также естественным кандидатом и на должность главы Временного правительства. Однако эта высокая и сугубо ответственная должность была предложена не М.В. Родзянке, а князю Г.Е. Львову, человеку почтенному, идеалистически настроенному, но который ни волей, ни желанием править не отличался. Львов был назначен не только главой правительства, но также министром внутренних дел, т. е. главой ведомства, которое требовало твердости, воли, большой энергии – качеств, которых у славянофильского идеалиста Львова как раз не было. Набоков утверждает, что П.Н. Милюков (от которого, по-видимому, в большой степени зависело назначение Львова) впоследствии о сделанном им выборе сожалел. Родзянко, – утверждал он, – по крайней мере знал, чего хотел, и всегда умел с должной энергией и мужеством отстаивать свои взгляды.
Сам Родзянко полагал, что Временное правительство совершило большую ошибку, когда оно перестало считаться с Государственной думой – учреждением, откуда вышло само правительство. Благодаря тому, – утверждал Родзянко, – что Государственная дума превратилась как бы в мертвое учреждение, Временное правительство подпало под исключительное влияние Совета рабочих депутатов. В результате Временное правительство перестало быть независимым учреждением, способным маневрировать между "цензовой" и относительно правой Государственной думой и Советом. Со своей стороны, Милюков и другие кадеты полагали, что четвертая "столыпинская" Дума не смогла стать учреждением, на которое Временное правительство могло бы опереться впредь до избрания Учредительного собрания, хотя бы потому, что революция, уничтожив старый режим, как бы уничтожила этим и его учреждения – Государственную думу и Государственный совет.
Изменило ли бы назначение Родзянко вместо Львова ход событий? В этом позволительно сомневаться. Гучков тоже был сильным и волевым человеком; тем не менее, будучи назначен на ключевой пост военного министра, он скоро убедился в том, что в создавшихся тогда условиях он мог сделать очень немного.
* * *
Упреки по адресу князя Львова, этого "воплощения наивности", якобы "заискивавшего" перед Керенским и выказывавшего непригодность для руководства правительством, исходят главным образом от Набокова, полагавшего, что можно было тогда железной рукой навести порядок, притом не только в столице, но и в провинции. Факты, однако, отчасти приводимые и самим Набоковым, свидетельствуют совсем о другом. Даже теперь, задним числом, нельзя назвать ни одного из наличных тогдашних деятелей, который мог бы, в качестве министра, водворить порядок в стране или в армии. Этого не могли сделать ни сменившие Львова на посту министра внутренних дел Авксентьев, Церетели, Никитин, ни к концу ставший во главе военного ведомства, отличавшийся волей и решимостью Савинков. Что касается провинции, где губернаторы попрятались или разбежались, то там аппарат подавления совершенно разложился.
Что могло сделать правительство и его министр, у которых не было полиции и которые не были в состоянии опираться на воинские части? Ведь не надо забывать, что уже после апрельских дней, показавших слабость правительства и вынудивших генерала Корнилова уйти с поста командующего Петроградским гарнизоном, умеренные лидеры Совета рабочих и солдатских депутатов провозгласили, что войска гарнизона не должны выполнять приказов правительства без ведома и санкции руководства Советов… При таких условиях не удивительно, что Львов хотел уйти уже 25 апреля и передать власть партиям революционной демократии.
* * *
Недоуменные вопросы вызывает поведение некоторых, наиболее влиятельных кадетских лидеров. Можно вполне понять поведение Милюкова, который во время революции и после нее упорно и до последнего дня продолжал стоять на ясной позиции продолжения войны, верности союзникам и отстаивания старых целей или "призов" войны, таких как проливы и Константинополь. Милюков был, как мы уже указывали выше, уверен в том, что сама революция явилась главным образом патриотическим протестом против бездарного ведения войны царским правительством. В доверительном разговоре с Набоковым он даже высказывал предположение, что "у нас кое-как держится" именно благодаря войне. Тем не менее даже Милюков впоследствии признал, что война, вернее неспособность Временного правительства ее закончить, оказалась главной причиной победы Ленина. Другими словами, Милюков сам признал, что в решающем вопросе революции его политика и позиция содействовали успеху большевизма.
Но оставим Милюкова. Как понять Набокова, который в предоктябрьские месяцы стал фактически лидером кадетской партии? При всем своем преклонении перед интеллектом и неисчерпаемой эрудицией Милюкова, Набоков явно не разделял точки зрения последнего в вопросе о войне. В этом вопросе Набоков, как он сам пишет, был ближе к Гучкову, считавшему (уже 7 марта), что положение безнадежное, что страна обречена и что "война несовместима с революцией". Даже страшная (для этих людей) мысль о необходимости или неизбежности заключения сепаратного мира была высказана… Набоков в вопросе о мире примыкал к группе кадетских деятелей, вдохновляемых бароном Но льде, – группе, считавшей, что Россия больше воевать не может и что из этого факта необходимо сделать надлежащие выводы. Группа Нольде – Набокова – Трубецкого собиралась, обсуждала, но ничего конкретного не предпринимала. Более того, Набоков признал, что, ознакомившись с докладом Верховского, в некоторой степени выражавшего оценку положения самих Набокова и Нольде, он воскликнул: "Увы, приходится признать, что по существу Верховский прав…" Тем не менее Верховский ему показался "психопатом", человеком "не вызывающим доверия" и т. д.
Очень строгий и взыскательный к другим, Набоков проявлял, особенно в предоктябрьские дни, когда он, в качестве кадетского лидера, вел переговоры с представителями революционной демократии, странное непонимание целей и аргументации своих контрагентов. Понимая как будто, что для того, чтобы преградить путь большевикам, надо предпринять в вопросе о войне, земле и Учредительном собрании что-то конкретное, существенное, ощутимое и немедленное, – что-то такое, что могло бы привести к перелому в сознании солдатско-матросских и рабочих масс, – Набоков тем не менее называет условия и аргументы представителей революционной демократии (которые именно к этому "перелому" и стремились) "талмудическими" и не соответствовавшими моменту…
Приходится признать, что у российских деятелей семнадцатого года имело место какое-то несоответствие между их личными и моральными качествами, с одной стороны, и их политической незрелостью и неспособностью к действию, с другой. Сказанное о Набокове можно в большой степени (несмотря на огромную разницу во многом другом) применить и к Керенскому, и к Корнилову, и ко многим деятелям революционной демократии. Идеализм, жертвенность, личная отвага, принципиальность уживались в них с беспримерной политической недальновидностью, безволием и беспечностью. Может быть, "уживались" здесь неподходящее слово, ибо идеализм, принципиальность и другие упомянутые благородные качества часто как раз и порождают политическую незрелость и наивность. Наоборот, опыт и практичность находятся обычно в конфликте с принципиальностью и тяготеют к оппортунизму и компромиссу, то есть к чему-то такому, что в русском политическом словаре имело явно отрицательный оттенок.
* * *
Говоря о "переломе", следует подчеркнуть, что рабоче-крестьянско-солдатская масса несомненно его ждала уже в начале февральских дней, ибо он вытекал из самого факта победившей революции. В этом смысле можно предположить вместе с В.М. Черновым, что большую ошибку совершили первые руководители Совета (Чхеидзе, Суханов, Соколов, Стеклов), которые в переговорах с представителями "буржуазии", образовавшей Временное правительство, не предъявили последнему условий, выполнение которых, с одной стороны, могло бы выбить почву из-под ног большевиков, а с другой – стабилизировать революцию на ее начальной демократической фазе. Действительно, представим себе, что эти упомянутые лидеры революционной демократии потребовали бы в первые дни в ультимативной форме немедленного отчуждения помещичьей земли в пользу крестьян, быстрого созыва Учредительного собрания и отказа от завоеваний и контрибуций; при таком положении Россия должна была бы только "держать фронт", что заставляло бы Германию все-таки сохранять на Восточном фронте многие десятки дивизий.
Кадеты, вероятно, эти требования приняли бы без особых возражений, ибо они в эти дни были очень растеряны и озабочены начинавшимися бесчинствами в казармах и убийствами офицеров. Вместо этого, очень левый циммервальдовец Суханов и крайне левый Стеклов выставили условия, которые, за исключением одного весьма злополучного пункта, фактически ни к чему Временное правительство не обязывали. О мире и земельной реформе в этих условиях не говорилось ни слова, а об Учредительном собрании говорилось только в смысле выработки мер к его созыву без указания срока. А еще представители Советов потребовали… полной свободы агитации, требование в тогдашних условиях совершенно беспредметное, ибо с победой революции полная свобода агитации была все равно завоевана "явочным" порядком. Что касается злополучного пункта, то он действительно сыграл фатальную роль в исходе революции. Речь идет о 7-м пункте, запрещающем правительству вывод и разоружение военных частей Петроградского гарнизона, принимавших участие в революции. Эти части, наиболее разложенные, скоро превратились либо в активную опору большевиков, либо же, благодаря своему "нейтралитету", ввели в заблуждение тех, кто хотел на них опереться. В том и другом случае они, в большой степени, решили судьбу революции.
* * *
Известно, что, по наблюдениям некоторых компетентных авторов и очевидцев, Ленин мог бы, если бы он не проявил описанных выше колебаний, захватить власть уже в июле. Боевое настроение среди кронштадтских матросов (главной силы революции) и рабочих-путиловцев проявлялось в июле гораздо сильнее, чем в октябре. Интересным в этом отношении является предположение Суханова, что своей известной речью к кронштадтцам, в которой он уговорил матросов отпустить захваченного ими Чернова (которого они намеревались, по-видимому, линчевать), Троцкий как бы сорвал июльскую попытку Ленина захватить власть. Своей речью Троцкий "сбил" боевой дух матросских боевиков и тем ослабил их напор. Да, в те дни и часы маловажные события – речь, жест, случайность – могли изменить течение истории. Не надо забывать, что в те июльские дни Троцкий формально еще не был большевиком и мог поэтому не знать истинных намерений Ленина.
* * *
Должен ли был Керенский так упорствовать в своем "единении живых сил страны", то есть в вопросе о коалиции с кадетами, особенно после корниловского выступления, когда все более и более выяснялось, что это "единение" являлось плодом воображения, а не реальной действительностью? Ведь из рассказа Набокова (и уж конечно, из собственных писаний Керенского) явствует, что сам Набоков и другие кадетские лидеры были осведомлены о планах соратников генерала. Тем не менее эти "партнеры" по коалиции "единения" не считали нужным предупредить Керенского о грозившей ему опасности… Сам Керенский называет, с полным правом, такое поведение своих товарищей по кабинету "гнилью"; тем не менее он продолжает упорствовать в сохранении этой коалиции и отвергает все действенные предложения, имеющие целью произвести упомянутый выше так необходимый "перелом". Вместе со своей довольно бесцветной "директорией", или "триумвиратом", он смещает генерала Верховского, хотя многим, находившимся тогда у "кормила власти" (если так можно выразиться), было ясно, что в том состоянии развала, в котором тогда находилась армия, заключения военного министра заслуживали более серьезного обсуждения.
* * *
Данные выше материалы обильно подтверждают и более чем двусмысленное поведение генералов, многие из которых, по свидетельству Станкевича, злорадствовали по поводу неудачи июньского наступления (ими же, генералами, плохо организованного), и более чем легкомысленное отношение политических деятелей к выводам генерала Верховского… Ведь комиссия Предпарламента, назначенная для расследования положения в армии (после доклада Верховского), пришла к выводу, что "в техническом отношении" русская армия находится "в блестящем состоянии"… Только "дух" в армии был не на должной высоте…
* * *
Утопизм Керенского, сводившийся к его попытке опереться против большевиков на разваливавшуюся армию, в которой командный состав сочувствовал Корнилову и ненавидел Керенского, с особой отчетливостью, как мы видели, проявился в предоктябрьские дни, когда покинутый почти всеми Керенский не сумел найти ни одной верной ему части. Правда, этот утопизм или неоправданный оптимизм (в тех условиях это было одно и то же) был присущ почти всем. Если заглянуть в тогдашние газеты и ознакомиться с речами, резолюциями и статьями всех руководящих деятелей тех дней, легко убедиться в том, что и у правых, и у левых преобладал, по существу, один взгляд, одна оценка того, что тогда называли "текущим моментом".
Несколько примеров: об оптимизме Керенского, готового отслужить молебен в случае большевистского выступления и уверенного в том, что он располагает "большими, чем нужно, силами" для подавления такого выступления, уже рассказал Набоков. В самый день Октябрьского переворота Станкевич нашел Керенского в радостном настроении, оптимистическим, не сомневающимся в исходе этого выступления. Потом (вернее, очень скоро) выяснилось, что военные, на которых Керенский надеялся и оптимистическим рапортам которых он верил, – все эти Полковниковы и Черемисовы, – оказались или людьми нерадивыми, или скрытыми корниловцами. Так ли это в действительности было, сказать трудно; однако такова версия самого Керенского.
* * *
Такой же слепотой страдали и все другие. 21 октября (т. е. за четыре дня до переворота) кадетская "Речь" писала о глубоком кризисе большевизма… "Если они рискнут выступить, то будут раздавлены тут же и без труда"… Меньшевистская "Рабочая газета" писала: "Разве не видят эти люди (т. е. большевики. – Д. А.), что никогда еще петроградский пролетариат и гарнизон не были так изолированы от всех других общественных слоев? Разве они не видят, что и среди рабочих и крестьян массы не пойдут за ними и что их лозунги способны толкнуть на улицу лишь небольшие кучки разгоряченных рабочих и солдат, которые неминуемо будут разгромлены?" Орган Мартова "Искра" напоминал июльские дни и их последствия… Газета Максима Горького "Новая жизнь" писала: "Выступление, а тем более вооруженное, имеющее все шансы вылиться в гражданскую войну, ничего не разрешает и ничего не облегчает; есть только одна партия, которой это послужит на пользу, – это партия Корнилова"… В этой последней фразе вся суть тогдашнего умонастроения революционной демократии, на которую Керенский только и мог, после разгрома Корнилова, в какой-то степени еще опираться.