* * *
Тут мы подходим к центральному или, если угодно, к самому роковому повороту революции, который драматически олицетворяется Корниловым, Керенским, Лениным и наиболее влиятельными лидерами ЦИКа Советов и партий революционной демократии. В данном месте нас не интересуют сами факты и детали этого "поворота" – кстати говоря, очень запутанные, до сих пор мало выясненные и основанные на многочисленных недоразумениях, – а его политическая суть. Оставляя в стороне роль и действия, часто весьма двусмысленные, главных участников этого "поворота" (Корнилова, генерала Крымова, Савинкова, В. Львова, Керенского и др.), здесь уместно поставить два гипотетических вопроса: во-первых, мог ли Керенский дотянуть до созыва Учредительного собрания, если бы выступление Корнилова не имело бы места? Во-вторых, могло ли выступление Корнилова оказаться успешным, если бы Керенский пытался искренне ему потворствовать?
В отношении первого вопроса вполне, мне думается, позволительно (вместе с Керенским и другими) предположить, что, если бы не было выступления Корнилова и его генералов, не было бы и Октябрьского переворота. Большевики были, даже по их собственным признаниям, так слабы после июльских дней, что самый вопрос о захвате ими власти, независимо от "взятия ленинского курса на вооруженное восстание", серьезно не ставился и не мог ставиться. Именно корниловское выступление вывело, по общему мнению, большевиков из изоляции и превратило их в крупную силу и претендента на власть. Керенский, по-видимому, также прав, когда утверждает, что после июльских дней упало влияние не только большевиков, но и Советов, возглавляемых умеренными лидерами революционной демократии. Это подтверждает не только Церетели, но и кадетский лидер и министр Ф.Ф. Кокошкин… "Совет больше не оказывает влияния на решения правительства", – заявил последний. С другой стороны, успех Корнилова в те месяцы не был бы, вероятно, равнозначен реставрации самодержавия. Человек лично безупречно честный (по отзыву всех его знавших, включая Керенского) и не питавший особых симпатий к царю и династии, Корнилов заявил Деникину, что его целью является довести страну до Учредительного собрания и устраниться… Тем не менее Корнилова не поддерживали не только социалисты, но также многие, вернее, большинство государственно мыслящих кадетов.
Союз, хотя бы временный, между сторонниками Корнилова и умеренными социалистами мог бы предположительно осуществиться на основе соглашения о немедленном отчуждении помещичьей земли в пользу крестьян и быстром созыве Учредительного собрания. Ни одна из этих сторон не могла бы согласиться на немедленный мир, ибо последний, в наличных тогда условиях, означал сепаратный мир, то есть то, что было одинаково неприемлемым для социалистов Авксентьева, Года, Церетели, Дана, с одной стороны, и для Корнилова и его друзей – с другой. Вполне допустимо, что при осуществлении первых двух условий (земельной реформы и созыва Учредительного собрания) мир "во что бы то ни стало" (то есть сепаратный мир) больше не стоял бы на повестке дня. Получив землю и полномочный парламент, крестьянская армия, руководимая патриотически настроенными комиссарами и военными, действительно бы "повторила сказку Французской революции". Не пытаясь, по примеру санкюлотов, прощупать штыком Европу, русская армия могла бы, при этих условиях, по крайней мере охранять национальные границы и "завоевания революции".
Вместе с тем не менее позволительно предположить, что в той разрухе, в которой все более утопала страна, спасение, казалось, могло прийти только от сильной или, во всяком случае, более сильной власти, чем одно из тех Временных правительств, которое тогда возглавлял А.Ф. Керенский. Другими словами, власть должен был бы, в создавшихся тогдашних условиях, взять или сам Корнилов (человек, по всей видимости, для этого малоприспособленный), или один из его покровителей или сотрудников.
Не следует, однако, забывать, что в тогдашней расстановке политических сил Корнилов, его сотрудники и покровители могли взять власть только в результате согласия, поощрения или хотя бы нейтрального поведения и попустительства революционной демократии, то есть руководства меньшевиков и эсеров, в первую очередь руководства меньшевистско-эсеровского ВЦИКа Советов – единственного учреждения, которое, несмотря на все его слабости, все еще в те месяцы обладало какой-то реальной властью и авторитетом. Против воли меньшевистско-эсеровского ВЦИКа Керенский самолично отдать власть Корнилову, вероятно, не мог бы, даже если бы он этого хотел. Следует предположить, что если бы Керенский попытался это сделать, то немедленно начались бы забастовки железнодорожников с маячившим голодом и гражданской войной, короче, то, что действительно немедленно случилось при выступлении Корнилова, только во много раз сильнее. Керенский, если бы он пошел открыто вкупе с Корниловым и против ВЦИКа и партий, за ним стоящих, был бы немедленно заклеймен обманщиком и предателем.
Попытка Корнилова могла бы, мне кажется, быть успешной только в одном случае, а именно если бы руководители ВЦИКа Советов и партий эсеров и меньшевиков решились сделать в России что-то аналогичное тому, что более чем годом позже лидеры социал-демократов (такие же, в общем, социалисты и патриоты, как эсеры и меньшевики) Эберт, Шейдеман, Носке и др. сделали в Германии. Именно эти весьма умеренные социал-демократы, объединившись с их немецкими "корниловцами", уничтожили коммунистов и их попутчиков, которые (как в России левые эсеры) оказались временными союзниками коммунистов. Только благодаря этому союзу Германия смогла после поражения 1918 года избегнуть коммунизма и установить и укрепить Веймарскую республику.
По-видимому, только этот путь – путь единого действия генералов с умеренными социалистами – мог и в России обеспечить победу и российских "корниловцев", и тем самым, может быть, и победу российской демократии. По многим причинам – политическим, психологическим и другим – по этому пути не могли следовать ни русские социал-демократы меньшевики и эсеры, ни российские корниловцы. Немецким "корниловцам" и немецким умеренным социалистам это было гораздо легче сделать, ибо им пришлось образовывать этот (для масс столь непопулярный, непонятный и малоприемлемый) союз годом позже, когда они уже имели перед собой большевистский опыт в России. Именно в свете этого опыта Эберт и Шейдеман опасались брать пример с "мужицкой" России и превращать Германию, как годом раньше была превращена Россия, в плацдарм террора, голода и гражданской войны.
* * *
Из включенных в эту книгу материалов явствует, что из всех советских лидеров Церетели видел большевистскую опасность наиболее отчетливо. Действительно, уже в июне Церетели требовал разоружения большевистски настроенных частей, а после июльских дней он с удовлетворением констатировал усиление власти Временного правительства и упадок влияния Советов. Однако в антибольшевизме Церетели не было нужной настойчивости, и потому он оказался недейственным. Этот антибольшевизм ограничивался речами, причем иногда двусмысленными. Так, например, в своей знаменитой речи на Первом съезде Советов он все еще причислял большевиков к "семье революционной демократии"; тактику большевиков он все еще считал только "ошибочной"… "Сейчас контрреволюция в прямой борьбе не страшна, – восклицал он под рукоплескания съезда, – но она в нашу крепость революции может ворваться через большевистские ворота"… Красиво сказано, но действительный смысл этих слов был тот же: под "контрреволюцией" подразумевался не самый большевизм, а контрреволюция правая, классическая, генеральско-атаманская, которая непременно уничтожит большевизм.
В известной мере июньские дни и антибольшевистское выступление Церетели можно считать переломным моментом революции.
Во-первых, июньские дни являются первой репетицией или первой попыткой большевиков захватить власть.
Во-вторых, эти дни показали, что большая часть гарнизона столицы, и особенно Красная гвардия, уже подчинялись не "соглашательскому" Совету, а Центральному комитету партии большевиков.
В-третьих, впервые руководитель революционной демократии потребовал принятия настоящих мер, а не только бумажных резолюций, в отношении "заблуждающихся товарищей большевиков". Однако тут выяснилось, что Церетели – этот, казалось, признанный лидер Советов – был по этому кардинальному вопросу в меньшинстве и что действительным руководителем меньшевистского центра был не Церетели, а Ф.И. Дан. Дан воспротивился, а он, если верить Суханову, становился в те и последующие месяцы наиболее влиятельным человеком не только в своей партии, но и в руководстве ЦИКа Советов.
Дело, разумеется, было не в одном только применении репрессий к большевикам. В результате июньской манифестации (организованной формально ЦИКом оборонческого Совета, но фактически прошедшей под большевистскими лозунгами) должно было, казалось, стать ясным, что страна настоятельно нуждается одновременно (перефразируя знаменитую формулу Столыпина) и в успокоении, и в реформах. Однако ни Церетели, ни Дан не проявили нужного понимания и настойчивости. Благородный, обаятельный, но немного медлительный Церетели уступал и не поспевал за бурно развивающимися событиями. В большей или меньшей мере так вели себя и другие лидеры "Звездной палаты". Инициатива Дана– Гоца, предпринятая буквально в последний день перед большевистским переворотом, свидетельствует о том, что только в последние дни февральского режима некоторые из деятелей Совета спохватились и пытались что-то сделать… Однако уже было поздно.
Следует отметить, что инициаторы этой попытки полагали, что немедленное принятие решений о мире, земле и Учредительном собрании заставит большевиков отказаться от их намерения захватить власть. В этот момент они не думали о физическом противодействии большевикам, ни о немедленной мобилизации реальных (если таковые были) сил против большевиков, а исключительно о политических мерах, принятие которых могло бы предположительно привести большевиков в смятение. В разговоре с Керенским Дан и Гоц главным образом подчеркивали, что по вопросу о выступлении у самих большевиков имеют место колебания; таковые, конечно, были. Но были ли они достаточно сильны, чтобы отменить само выступление, – это другой вопрос.
* * *
Чем же объясняются эти заблуждения одних и других? Ретроспективно на этот вопрос ответить, разумеется, гораздо легче. Современники Ленина – его противники и даже многие его сотрудники – не понимали ни Ленина, ни его "партию нового типа". Когда генералы или кадетские лидеры мечтали о свержении Керенского руками большевиков, которых потом, в свою очередь, нетрудно будет раздавить, они упускали из виду, что Ленин и его преторианцы принимали меры не только и даже не столько для захвата власти, сколько для ее удержания и укрепления. Захватить власть нетрудно, она валяется на улице. Ее легко поднять, как перышко; но как ее удержать? Керенский и его министры, которые никаких осведомителей у большевиков не имели (они бы такие приемы считали аморальными и недостойными демократии), не отдавали себе отчета ни в положении в своих собственных рядах, ни в том, что творилось в Петроградском гарнизоне, Балтийском и Кронштадтском флоте. Если активные силы большевиков, группировавшиеся в Красной гвардии, военной организации ("Военке") активистов-рабочих, членов партии и кронштадтских матросов, были относительно невелики, то резервы их были значительны. Подавляющее большинство из двухсот тысяч гарнизона, от которого, в конце концов, все зависело, было "нейтральным". Кроме того, были латышские стрелки, сорокатысячная армия, на которую большевики, по всей видимости, могли опереться; с другой стороны, командование фронтов, дивизий и частей было не только "корниловским"; многие предпочитали выждать, ибо все было так зыбко и неопределенно.
Характерный факт, который, увы, не является единственным в своем роде. В дни Гатчины, когда решалась судьба России, все военные руководители (а это были казачьи офицеры во главе с антибольшевиком Красновым) высказались за перемирие с большевиками; против такого перемирия были только социалисты (ну, хоть в какой-то мере) Керенский и Савинков…
* * *
Существует, мне кажется, и другая причина (историками мало исследованная), которая, усилив шансы большевиков, дезориентировала в то же время их противников, особенно в среде революционной демократии. В последние предоктябрьские недели большевистская партия была в действительности не такой, какой ее воспринимал внешний мир. В Советах, Предпарламенте, в городских думах, словом, публично от имени партии выступали "приличные" или "умеренные" большевики, вроде Каменева, Луначарского, Рязанова, Рыкова. В Центральном комитете действительно были либо открытые противники восстания, как Каменев и Зиновьев; либо скрытые "саботажники", как Рыков, Милютин, Ногин; либо выжидающие, как Сталин. Однако в эти дни большевистской партией руководил не ее Центральный комитет. Инспиратором был остававшийся в подполье Ленин, а исполнителями была группа большевистских активистов, которые, вместе с Троцким и его сторонниками из бывших "межрайонцев" или "объединенцев", заняли ключевые позиций в Советах, ревкомах, фабзавкомах, а главное, в ударных военных организациях, в гарнизоне и Кронштадте; большевики, как Подвойский, Невский, Крыленко, Раскольников, Скрыпник, Бокий и другие руководители Петроградского комитета (ПК); бывшие "межрайонцы" Антонов-Овсеенко, Володарский, Чудновский. Ленин в 1917 году отошел от многих старых большевиков, которые, по привычке употребляя марксистские формулы, сомневались в целесообразности и возможности захвата власти и построения социализма в отсталой России. Став фактически заговорщиком-бланкистом и бакунинцем, Ленин нашел своих сторонников среди дюжих молодцов, у которых "революционное действие" заслоняло теоретические рассуждения. В эти дни Ленин игнорировал ЦК, а обращался через его голову к "отдельным товарищам", пользовался "обходными путями", вырабатывал самочинно планы восстания, встречался и советовался с руководителями военной организации, с главой Балтфлота в Финляндии Смилгой. ЦК как бы перестал существовать. Вольно или невольно, Каменев, Рязанов, Луначарский, а отчасти даже Троцкий служили как бы прикрытием, убаюкивая многих деятелей революционной демократии… Достаточно сказать, что в списках министров, которые руководители умеренного ЦИКа Советов тогда составляли (главой такого правительства должен был стать Чернов), фигурировали также и эти "приличные" большевики. Вдобавок большевики, в особенности Троцкий, отрицали самый факт подготовки восстания, постоянно утверждая, что их целью является не захват власти большевистской партией, а только быстрый созыв Учредительного собрания, заключение мира и передача помещичьей земли земельным комитетам. Само выступление "мотивировалось" такими заведомо вымышленными предлогами, как необходимость защищать Петроград, который Керенский и его "корниловцы" якобы хотят сдать немцам.
О сумбуре и непонимании, имевшем место в среде и противников большевиков, и самих большевиков, свидетельствует, например, среди многих и тот факт, что почти сразу после открытия Второго съезда Советов, на котором большевики и левые эсеры имели подавляющее большинство, единогласно была принята резолюция Мартова, требовавшая начать переговоры со всеми социалистическими партиями об образовании однородного социалистического правительства, то есть переговоры с партиями революционной демократии, представители которых сидели в осаждавшемся тогда Зимнем дворце. Резолюция Мартова явно шла вразрез с целями Ленина и Троцкого, но Луначарский ее поддерживал, а простодушные большевики за нее голосовали… Правда, Ленин мог в те часы быть заинтересованным в выигрыше времени, в том, чтобы усыпить внимание своих противников в среде и большевиков, и небольшевиков.
О непонимании тогдашнего положения в стане противников Ленина свидетельствуют также и "обращения" Плеханова. Маститый теоретик толкует о "большинстве" и "меньшинстве" пролетариата, о том, является ли учреждаемая Лениным "диктатура пролетариата" и "советская власть" актом, соответствующим или не соответствующим учениям Маркса и Энгельса… Никто или почти никто тогда не понимал, что дело тут вовсе не в "марксизме", в "пролетариате", в его "меньшинстве" или "большинстве", а в установлении нового, до сих пор невиданного строя, выражающегося в едино-
Державин вождя и его аппарата… Люди тогда не понимали, что в те дни закладывался фундамент новой эры, которая перевернет мир и придаст новый смысл всем привычным понятиям и образам.
* * *
О самом Октябрьском перевороте существует, разумеется, много версий. Согласно Суханову и Троцкому, переворот фактически уже совершился 21 октября, когда гарнизон столицы признал единственной властью Совет и его Военно-революционный комитет (ВРК). Суханов говорит, что формально в таком поведении гарнизона не было ничего необычного, ибо и раньше – в апрельские, июньские, июльские дни, а также во время корниловского восстания – гарнизон признавал только распоряжения Совета и в очень малой степени считался с приказами Временного правительства. Формально это так. Однако в действительности разница, разумеется, была огромная. Раньше Советы могли иметь и имели конфликты с Временным правительством, но только конфликты. В основном Советы, руководимые меньшевиками и эсерами, не только признавали правительство, но с ним также активно сотрудничали. В предоктябрьские недели и дни Советы – особенно Петроградский, Кронштадтский и Московский – были большевистскими. Отказ гарнизона выполнять приказы Временного правительства без санкций большевистских Советов фактически означал акт неповиновения. В наличных условиях это означало, что в борьбе против большевиков правительство не может рассчитывать на поддержку гарнизона.
Дело в том, – и в этом, может быть, состоял весь трагизм положения, – что ни Керенский, ни его штаб во главе с Полковниковым, по-видимому, не отдавали себе отчета в происходившем. Военные полагали, что создание ВРК и невыполнение приказов Временного правительства было результатом… недоразумений, точнее, результатом второстепенного конфликта между ЦИКом Советов (где все еще главенствовали проправительственные меньшевики и эсеры) и Петроградским Советом, где уже прочно засели большевики и их союзники – левые эсеры. Они не понимали, что это "недоразумение" и этот "второстепенный конфликт" решали судьбу революции и страны.