Поставили за печью кровать, и даже шторки не повесили. В комнате-то шестеро. И девчата, и замужние, если какой мужик без стука сунется, визжат, веником бросаются, а Ваня - ничего. При Ване и раздеваются, и обмываются. Чуть шевельнется, они уже рядом. Материться начнет, сидят вокруг, плачут. Бабы, короче.
После Ваниного переселения нам с Мягкоходом стало легче. Нет, не в том смысле, что его забрали. Он для нас был израненным в бою солдатом, и мы его матери - тетке Олянке обещали за ним смотреть, но вот с работой раньше не получалось. Едва-едва свои кубики напиливали. Теперь же у нас на вырубке куда веселее.
Женщины, у которых жил Ваня, работали на ледянке. Ледянка - это когда в снегу вырезают две канавки и заливают водой. По этим канавкам сани ходят как по рельсам. Нагрузят целую гору бревен, помогут лошади стронуться с места, и покатили до самой реки. С бревнами едут, конечно, без остановки, а вот обратно - сани из канавок выдернула и к нам. Немного пилой пошоркает, чуток с Ваней у костра посидит и до свидания. Следом другая заворачивает.
Чем они у костра с Ваней занимались - не знаем. Там снег до земли протаял, мы каждое с утра свежую постель из лапника устраивали, и, когда у него гостья, старались не мешать. Мягкоход говорил, что видел, как Ваня с одной целовался, а другая вообще вся расстегнутая возле костра лежала. Но, может, ей было просто жарко.
Главное, они помогали нам в работе, да и подкармливали. Здесь-то еда - суп из трески да каша, а женщины то домашними пирожками, то варенной кониной, то еще чем угощали. Вкусно!
Под конец командировки на к нам прислали бывших зеков. Они сколько-то в лагере не досидели, вот их "как ставших на путь исправления" к нам и подселили. Синих от наколок и блатных - дальше некуда. Работать они, конечно и не собирались: "Мы этот лес не сажали, и пилить не будем", "Дайте в руки мне пилу самую тупую Я вам кубик напилю, больше ни в какую!".
И пошло: "Ночью - в очка, днем храпачка". В бараке до утра дым коромыслом. Сидят вокруг стола, сосут чифирь и хлещут картами. Только и слышно: "Казна", "Очко", "Дощечки". "Себе не вам, перебор не дам!", "Деньги ваши, будут наши".
Сначала местные мужики проигрывали им деньги, затем одежду, а потом пошли и кубики. Зек в бараке дрыхнет, а мужик за него лес валит, затем бежит к учетчику и просит, чтобы переписал его работу на зека. Он, видите ли, проиграл, а карточный долг - священный! Учетчику все равно. Пишет. Ему тоже кое-что перепадало. То выигранная у мужика шапка, а то и сапоги.
Володя Мягкоход не удержался и проиграл семнадцать рублей. Семь у нас было, а десятку побежал просить в долг к Наташе. Та заняла, но тут же сообщила Ване. Да не просто сообщила, а рассказала и о зеках, и о кубиках, и о пронырливом учетчике. Ваня, как был в бинтах и кальсонах, схватил лежащую у печи кочергу, сунул ноги в опорки и понесся в наш барак. Те, значит, сидят себе, дуются в очко, хлебают крутой чаёк да покуривают. На столе куча денег, и вдруг Ваня. С криком: "Фашисты! Всех положу!" пошел хлестать кочергой. По головам, спинам, рукам, чему угодно. Да не как нибудь, а с потягом. Те скопом в коридор, он и там метелит.
Затем ворвался к учетчику, приказал открыть чемодан и вернуть добро хозяевам. Тот, значит, разносит, а Ваня идет сзади и пошевеливает кочергой. Ужас!..
Утром то ли на нервной почве, то ли от размахивания кочергой у Вани стал выходить осколок, закровило, и Наташа повезла его в больницу.
Мы остались ждать расчет. На работу уже не ходили. Куда без старшего-то?
Сидим, подсчитываем, сколько заработали, да какие гостинцы купим. Между делом варим пшенную кашу на маргарине. Дней через пять является Наташа и наказывает не ждать расчета, а самим добираться за триста километров в леспромхоз! Ни в коем случае не медлить. Сегодня же сдать инструмент, получить справки, и отправляться. Зеки-то снова в бараке. Пока получим деньги, да дождемся транспорта, можем остаться без копейки. Рано утром она едет в больницу к Ване, подвезет и нас. Дальше от деревни до деревни, где пешком, где на попутных санях до леспромхоза и доберемся. Получим деньги и в Архангельск. Оттуда поездом на Украину.
Мы к учетчику, сказали, что едем к старшему, нужны справки. При упоминании о Ване учетчик так разволновался, что вписал лишние кубометры, но мы его не поправили. В случае чего, высчитает из зеков.
Когда приехали в больницу, заходить к Ване не торопились. Пусть Наташа с ним налюбезничается. Сидим в приемной, врач бумаги пишет, потом вдруг говорит:
- Ну и бойца вы привезли! Не понять, на чем душа держится, а девчат смущает. Медсестры в его палату, как оплавленные свечи заходят…
Наконец пошли к Ване, потискались, потерлись щеками, сказали, что уходим пешком, будем ждать в леспромхозовском общежитии и распрощались.
На севере хорошо - пятнадцать-двадцать километров и деревня. Идем-едем, заходим в первый попавший дом, просимся ночевать. И здесь война выбила почти всех мужиков. Везде одни тетки, но приветливые. Кормят шаньгами, картошкой, кислой треской. Расспрашивают о родителях, жизни "под немцами", удивляются. То и дело слышим: "Ох-ти мне!" Спать укладывают на полатях. Утром снова в дорогу. Если непогода, задерживаемся. Тогда баня и даже застолье с бражкой. Провожают, как родных. Иногда плачут, бывает, даже снаряжают сани.
Правда, один раз отказали. Из-за тараканов. Оказывается, когда самые морозы, здесь вымораживают тараканов. Гасят печь, открывают окна-двери, и вместе с коровой, лошадью и картошкой переходят жить к соседям. Пока все тараканы не замерзнут - в дом ни шагу. Мы помогли тетке перенести к соседям картошку, сами ушли к ее сестре и прожили больше недели. Кололи дрова, возили сено, ходили за скотиной, а хозяйка вместе с дочерьми подгоняла нам оставшуюся от мужа одежду. Спецовку мы сдали учетчику и остались, в чем приехали, а здесь морозы под сорок.
Для нас уже топили баню и отправляли купаться вместе с девками. Здесь такой порядок: сначала парится молодежь, потом старшие. Кто, какого пола - не имеет значения. Младшей - Валюхе за двадцать, Вера и того старше. Все у них давно налилось и созрело, а нам нет и пятнадцати. И стыдно, и волнительно. А они нарочно - то грудью, то животом притиснут, потом смотрят, как там у нас топорщится, и хохочут. А баня топится по черному, в углах сажа. Я в эти углы от девчат прятался, и пришел из бани как папуас перед боем - вся морда в черных полосах. Пришлось перемываться.
На пятый день стук-грюк - явился Ваня. Выписался из больницы и на почтовых санях догнал.
Хотя мы о нем сто раз рассказывали, но, наверное, не все. Потому что в избе начался переполох. И праздничный стол накрывают, и сами наряжаются. Но может, просто в этом доме слишком много дней и ночей ждали солдата и, наконец, он пришел!
Главное, принялись топить баню, хотя до субботы еще два дня. Мол, человек из больницы, от него лекарствами за версту несет. Как будто от Вани последние пять лет чем-нибудь другим несло?
Нам с Володей интересно, кто поведет Ваню купаться? Повела мать. Дочек заставила подобрать одежду. Из их дома на фронт ушло три мужика, и все погибли. Все, как и Ваня, рослые, одежды полный сундук. Девчата ее перебирали и ревели.
Назавтра снова баня. Теперь повели девчата. Нарезали свежих осиновых кружков, принесли большую охапку тальниковых веток, чтобы Ваню и снизу, и сверху обкладывать. И повели. Осина должна болезни из самой глуби вытаскивать, а тальник эти болезни лечить. Зачем там еще и девчата, мы с Володей только догадывались. Первой из бани вернулась Валюха. Матери это понравилось, и она постановила не ждать Ваню с Верой, а садиться пить чай.
Наконец нам подогнали теплые штаны, и рубахи, обули пимы, посидели на дорожку и распрощались. Ваня оставался. Ему пешком нельзя, придется снова ждать оказии. Тем временем мы все оформим, и будем ждать его в общежитии.
Мы слушали, согласно кивали головами, хотя прекрасно знали, что ждать нашего друга не стоит. Вчера Володя слышал, как наша хозяйка говорила свой сестре, которая все еще вымораживала тараканов:
- Пока с какой из девок не зачнет дитяти, никуда не отпущу. Пусть хоть год живет. Венька с Кольчей погибли солдатами. Этот тоже солдат. Будет по избе солдатское дите бегать, и мне меньше слез.
Мы с Володей без всяких приключений добрались до леспромхоза, получили расчет и, не дожидаясь Вани, вернулись на Украину. Тетке Олянке сказали, что его лечат от осколков. Как только выздоровеет, сразу приедет.
За работу на лесоповале нам с Володей насчитали по девяносто трудодней, а Ване, как старшему, сто восемьдесят! Кроме того, мы с Володей вместе с деньгами привезли по мешку трески, которой наши мамы угощали все село. И трудодни, и деньги давно забылись, а треску вспоминают до сих пор.
Ваня вернулся только к осени. Раны уже не кровоточили, но болели по-прежнему. Слишком уж много железа загнала в него война. До обеда возился с культиваторами и сеялками у кузницы, потом валялся во дворе под грушей или в хате. Тетка Олянка несколько раз пробовала его женить, но он отнекивался:
- Жене опора нужна, а я сам себя носить не могу.
А лет через пять к нам в село приехала Наташа. Не одна, а с мальчиком. Тонким, как стебелек, и голубоглазым. Тетка Олянка сразу его признала. Только увидела, схватила и принялась целовать. Целует и плачет. Точная копия ее маленького Вани. Мы тоже не сомневались.
Вечером собрались за столом, тетка Олянка с места в карьер:
- Оставайся, дочка, у нас. Невестка мне не помешает. Да и парнишке на Украине лучше, чем на твоих северах.
А невестка обнимает Ваню и смеется:
- Я не против, но нужно сначала Ваню еще двум пацанам показать. Бегают, выглядывают папу. Ваня-то больше пацанов на лесоповале настрогал, чем деревьев спилил. Солдат, одним словом. Мама ребенку, конечно, очень нужна, но если папа живой, ему с ним за руку больше жизни хочется прогуляться. Пусть прогуляются. Хорошо, Ваня?
- Я не против, только кому там такой нужен? - виновато говорит Ваня. - Я маме сто раз говорил, что жене опора нужна.
- Детям нужен! Их мамам нужен! - улыбается Наташа. - А то всем рассказываем, какой ты у нас красивый да пригожий, как храбро воевал, а люди не верят. А что до опоры, так мы тебе опорой и будем.
Гриша, немка и корова Зорька
Чем дальше забираюсь от украинского села, в котором родился и вырос, тем сильнее тянет обратно. Хотя уже в годах, и многих ровесников нет в живых, но при первой возможности приезжаю на родину и ищу, ищу, ищу. Там давно новые люди, совсем другие подворья, даже улицы не похожи на прежние, а я все пытаюсь их узнать. Вернее, добиться, чтобы признали меня. Почему-то мне это очень важно. Но признают немногие. Одни вспоминают отца, другие мать, третьи - сестренок, а меня почти никто.
И вот этим летом останавливаю старенькую бабушку, расспрашиваю, помнит ли она многодетную семью, которая жила по соседству с Босой Ганой, Святым и дедом Губарем? Бабушка долго и внимательно меня слушает, потом вдруг ее глаза заблестели, уцепилась в мой рукав и с какой-то надеждой спросила:
- Ты тот мальчик, у которого корова в бантах ходила?
Согласно киваю. Да-да, это у меня! Мама шила из парашютного шелка платье, а я из обрезков сооружал банты своей корове. И на рога, и на хвост.
Поняв, что не ошиблась, бабушка вдруг обняла меня и горько разрыдалась:
- Я чувствовала, что ты где-то недалеко. Гриша тебя очень любил. - Потом вдруг всхлипнула и сообщила. - А Гриша три года, как умер. Нет теперь моего Гриши.
Напрягая память, перебираю сельчан, но вспомнить ни бабушку, ни Гришу не получается. И вдруг, словно замкнуло.
- Так вы Немка? Извините, Зина, которая к Грише ходила?
Бабушка тут же перестала всхлипывать и радостно провозгласила:
- Ой, лышенько, ходила! До чего же хорошо ходила! Гриша меня целует, а твоя коровка мне ноги лижет. Словно теленка. Я ее язык буду до смерти помнить.
…Я тоже помню. Когда был маленьким, у нас была война. Потом неурожай. В нашей немалой семье я старший. Папа с мамой мудро решили, корову Зорьку в стадо не отдавать. Выгода очевидная. Не нужно платить пастуху, главное, если пасти самостоятельно, молока будет больше. Вот я от снега до снега и пастушил. Снег же у нас ложится в середине декабря, и в феврале уже тает. Для школы оставалось месяца два.
Но мне их школа не очень и нужна. Моей школой был бумбрак, так называли огромные штабеля старых книг, журналов, газет, упрятанных за двумя заборами. Первый из высоченных досок, второй из колючей проволоки. Вокруг штабелей бегали овчарки и ходили охранницы с винтовками.
Я пас Зорьку возле бумбрака, а на Дедушкиной Лысине пас колхозных коров Гриша. Стадо у него маленькое, коров семь-восемь. Можно было бы пасти вместе. Вдвоем-то веселее, но на Лысине трава хуже, а у бумбрака Гришины коровы ранятся о колючую проволоку. Зорька же, словно партизан, лазила под этой проволокой по-пластунски и хотя бы что.
Нет, лучше сначала. Когда пасешь корову, все время хочется есть. Мы добывали еду, как могли. Собирали в степи пастушью сумку, козлобородник, дикий горошек и съедали целыми охапками. Но, главное, добывали из нор сусликов и варили в солдатском котелке. Мясо и бульон делили пополам, шкурки доставались Грише, а косточки и всякие там кишки мне. Я отдавал все это собакам, которые охраняли бумбрак. Они очень злые, только подойдешь к первому забору, принимаются лаять. Сразу же появляется охранница, прогоняет вместе с коровой, да еще и грозится сообщить "куда надо". Вот я и решил собак прикормить. Успех был поразительный. Уже на третий день, стоило нам с Зорькой приблизиться к забору, собаки восторженно скулили и царапали доски. Через неделю одна проделала под досками лаз, и встретила далеко за забором. Это была худая рыжая овчарка с разноцветными глазами. Одним рыжим, другим карим. Вывернулась из лаза и, виляя хвостом, устремилась ко мне. Родная, дальше некуда! Я угостил ее косточками, почесал за ухом и мы вдвоем забрались через проделанную под забором дырку в бумбрак.
От края до края, куда только достанет глаз, лежали книги. Тюками и россыпью. Старые и новые. С штампами и без них. Я сразу же стал в них рыться и, хотя уже умел читать, отдавал предпочтение тем, что с картинками. К тому же, чтобы на них были голые тетки. Хорошо помню, двухтомник Ренке "Человек", "Кентеберийские рассказы" Чосера, "Основы акушерства". Уже не помню, зачем выбрал книжку о дрессировке животных какого-то Гагенбека, томик Шекспира и еще штук пять совершенно новых книг. Почему их отправили в брак, даже сегодня не могу придумать. Очень много книг было со штампом НКВД, я к ним даже не прикасался. Были и без штампа, но с заклеенными Лениным и Сталиным. Этих тоже не трогал.
В любую минуту могла появиться охранница. Вместе с добычей выбрался наружу и, закрыл лаз бурьяном, побежал к Грише.
Да, чуть не забыл. Гриша был глухонемым. Сколько ему лет - не знаю. Может двадцать пять, может тридцать. Он совершенно не слышал, и не мог сказать ни одного слова. Только мычал. Но удивительно понимал по губам. Особенно, если я читаю. А уж переживал! Помню, читаю добытую из бумбрака "Ромео и Джульету", он внимательно глядит на мои губы и плачет как маленький. А, когда читал Чосера, гоготал так, что оглядывались коровы.
Грише смеяться можно. Он пасет колхозных коров. Всяких там хромых, со сломанными в драке рогами и пропоротыми боками. Иногда корове в сражении ранили вымя, молоко получалось с кровью. Тогда, приезжавшая на дойку Ганна Боса отдавала кровяное молоко нам с Гришей. Мы его кипятили и пили за милую душу.
Я со своей частной Зорькой был вне закона. То, что я пас корову в запретной зоне, не нравилось многим: охранникам бумбрака, директору фабрики, на которой варили из книг толстый картон, председателю колхоза, чьи поля начинались сразу за фабрикой, и даже бригадиру колхоза. Поэтому-то меня и заинтересовала "Дрессировка животных". Рядом с бумбраком находились оставшиеся с войны окопы. Я расчистил один из них, убрал осколки и принялся учить Зорьку по моей команде прятаться в окоп. Чуть свистну или крикну "Алле-оп!", как Зорька, раскачивая огромным выменем, изо всех ног бежит к окопу, ложится там и затаивается до очередной команды. Конечно, за это ей полагалась охапка кукурузных стеблей или несколько украденных из колхозного сада яблок. Потом я научил ее по-пластунски пролезать под колючей проволокой и таким образом добираться до самой вкусной травы.
А бывало, вдруг захочется спать. Я укладывал Зорьку в поле, прижимался к ее горячему огромному животу и засыпал. Обычно ложился ногами к коровьей морде, она мои усеянные цыпками ноги лизала и выводила цыпки начисто.
Как-то в непогоду мы прятались возле Зорькиного живота вместе с Гришей, его и осенило использовать корову для любви.
После войны с мужиками в селе было неважно. Помню, женщины пропололи грядки и выгребли за межу целую кучу каких-то колючек. Жестких, тонких и острых, как настоящие иглы. Вот тетка Марфа, мужа которой убили на фронте, то ли в шутку, то ли всерьез заявила: "Дайте мне хорошего мужика, на все это с размаха сяду!" Женщины рассмеялись: "Тоже удивила. За хорошего - любая сядет!"
Председатель колхоза привез из госпиталя трех безногих шорников. И все сразу переженились. А безрукий и безногий бывший летчик Алексей Алексеевич вел в школе физику и математику. Он тоже женился, а ученики к нему загадку о коромысле приспособили. Кто, мол, это: "Без рук, без ног на бабу скок!"? Пусть Алексей Алексеевич меня простит. Но ведь, было? Хотя, с другой стороны, его любили. И дети, и взрослые. А дразнили больше от уважения.
Гришу тоже любили. Но, может, по другой причине. Глухонемой-то никому о своих амурах никому не проболтается и никого из женщин не опозорит. А это в нашем селе, было важнее важного.
Я, лишь только замечал направляющуюся к Дедушкиной Лысине женщину, прятался в окоп или забирался в бумбрак. Там были места, куда охранницы даже не помышляли заглядывать, а собаки меня давно знали. Сижу, копаюсь в книгах и ожидаю, когда у Гриши все закончится? Потом иду к нему, и мы вместе съедали оставленное недавней гостьей подношение. Пару пирожков, тройку яиц или миску кукурузной каши.
И вот, как я уже сказал, Гришу осенила идея прятаться с дамой сердца за Зорьку. Дедушкина Лысина ровная как стол, и ни одного кустика. Обычно на свидание Грише нужно было приглашать даму сердца в кукурузное поле. Туда не близко, приходится бросать стадо на произвол судьбы. А если явится ветеринар, который лечит этих коров, или бригадир? Как ты им все объяснишь? Лишняя корова в стаде, я имею в виду свою Зорьку, - совсем другое дело. Здесь не запретная зона. Вот вместе и пасем. А девушка? Ничего удивительного. Собирала чабрец, заглянула проведать. Разве нельзя?