* * *
"Я иногда читаю вашу газету, и вот мне привелось прочитать очерк Вигдоровой.
Мне за 50. Я всегда считал, что на свете дороже всего правда, и придерживался этого. Этому нас учат книги, газеты. Поэтому разоблачен культ личности Сталина. Правда – это компас человечества. А вот у Ф. В-вой сказать правду – это значит сделать подлость. Что же, совершить гадость можно, а говорить, признаться в этом нельзя? Вигдорову беспокоит, что соучастник Жохов нарушил мужскую честь, сказал правду.
Это значит, на мой взгляд, поощрять распущенность. У нас поощряют распущенность в книгах и фильмах.
Известный Нехлюдов всю жизнь терзался ошибкой юности по отношению к Масловой, а теперь люди разрушают семью и всё безнаказанно. В одноименной комедии коммунист разбил семейную жизнь. В к/к "Наш общий друг" семейный парторг спутался с девушкой и т. д. и т. п.
В вашей газете была опубликована автобиография Хикмета, где прямо в стихах сказано: "иногда обманывал женщин, никогда друзей". Вот вам тоже проводник высокой морали.
Нет, надо вмешиваться в чужую жизнь, семью, если там неладно.
А Ф. В-ва со своим глупым превратным очерком потворствует распущенности тем более недопустимой педагога со студентом.
Просьба Петровой к директору поговорить с ним наедине подтверждает письмо Жохова.
Правильно, что уволили Петрову за аморальное поведение.
Очерк Ф. В-вой – вредный.
В. МАЗОВ
М-ва, В-218 ул. Профсоюзная, 31, кв.167"
* * *
"Несколько слов о себе. Я старый, измученный человек, отбыл в тюрьмах, лагерях и в ссылке почти 18 лет. Теперь я реабилитирован.
Много я видел на своем веку, встречал разных людей, встречал и похожих на Жохова, а больше встречал оскорбленных женщин, оскорбленных Жоховыми. Их много – жертв Жохова, есть они и в лагерях.
Про месткомовцев и говорить тошно, очень уж от них пахнет ладаном.
Ведь в сущности что произошло? Жохов предал близкую женщину, как только над его карьерой нависла опасность. К счастью, жертва не нашла в себе силы уйти из жизни. А если бы, к нашему несчастью, она не выдержала бы "искренних" показаний Жохова?
Право, мы уж очень распустились, никаких обязательств, никакой ответственности, особенно в отношениях к женщине.
Если бы такой Жохов разыграл подобную историю с моей дочерью, с моей сестрой, я бы убил его, как паршивую собаку!
А знаете (а это нужно знать и помнить), как защищались от такого несмываемого оскорбления сами женщины попроще и за которых вовремя некому было заступиться. Я их видел в лагерях, среди бытовиц-преступниц, а герои Жоховы на свободе с обожженной мордой и с черной повязкой над выжженным глазом. Это женщина отомстила за себя, как могла, плеснув в обидчика серной кислотой.
Не отмахивайтесь, не упрощайте этот случай. Женщине трудно. Война, сталинская эпопея многих женщин оставила без друга в жизни. Этим и пользуются Жоховы, устраивая свое музыкальное благополучие.
Женщины в своей тоске по любви, в тоске по своему очагу идут подчас на лишнее. Но мы должны всегда знать и помнить, что в большинстве своем это наши женщины – дочери, сестры, жены павших на войне и бесславно погибших в сталинских лагерях. Они должны чувствовать, что у них за спиной есть сила закона. У нас все должны быть рыцарями по отношению к женщине – сироте.
А Жохова – подлого шкурника, оскорбившего женщину, такого Жохова судить, как насильника.
Л-д, С-131, Дорога на Пруды, 135, кв. 18
Музыкантский.
Не говорили ли Жохову в детстве, что долгом чести пионера является… избавиться от наказания, выдав соседа по парте, разбившего стекло?"
В вагоне, на печке, в хате, на улице…
На вокзале в Мичуринске
Бабка : Плохой поп: пьет, ворует, девушек обманывает. Пускай газета про него напишет, какой он есть плохой.
– Церковь от государства отделена, газета не может вмешиваться в церковные дела.
– А может, государство нарочно такого попа поставило, чтобы подорвать в народе веру? Люди так и говорят: этот поп – от государства.
Чей-то голос из толпы: Э, бабка, не нам с тобой попов судить. На это черти есть.
Поезд Москва – Гомель
В вагоне напротив меня сидит худенькая, большелобая девушка с глубоко посаженными карими глазками. Работает на стройке маляром. Живет с мужем в комнате, где проживает еще две семьи. ("Мы друг от дружки занавесками отгородились. Один сосед до того по ночам храпит… Но ничего, люди хорошие, терпеть можно".)
Зовут ее Люся Андреенко. Едет к свекрови в Новые Бельцы за своей годовалой дочкой. Ей золовка прислала письмо: "Дорогие Люся и Миша, привет вам. Хочу написать пару слов о вашей дочурке Вале. Она болеет. Не ест, не пьет. Детей много боле́е, а одно уже померло. Мать плаче, говорит: потом, если что, будут обижаться. Конечно, может, поболеет и очунеет. Но я пишу, чтоб ежели что – не обижались".
Люся : Вот я вам сейчас про свою жизнь расскажу. Я маленькая была, очень в школу ходить любила. Нравилось мне. И читать, и писать – всё нравилось. Но дома мы голодно жили. Детей много – нас шесть человек было – ни одеть, ни обуть, ни досыта поесть. И отец сердился. Бывало скаже: что у меня в руках, то у вас в зубах, – и правда: половник ли, ложка – что ни держит, тем и треснет: по макушке, по губам. И вот приходит письмо от крестной. Живет с мужем на шахте. Детей нет. Пришлите, пише, мне Люсю, ей у нас хорошо будет. Я и поехала. И правда: очень хорошо встретили и сразу в школу определили. И такая на меня прилежность напала. Если давно не поучишься, так затоскуешь. И вот я пишу и задачки решаю. И крестная справила мне фланелевое платье и купила башмаки с калошами… А я опять тоскую… а чего я тоскую? Домой хочу. Я думаю: булыжники стану носить, траву буду есть, только домой. И почему такое? Крестная платье справила, и башмаки купила, и книжки, и никогда пальцем не тронула: живи, Люся, учись, в техникум определим, замуж выйдешь. А я – домой. И всё тут… Как вы скажете, почему такое?
Автобус Гомель – Красноселье
За окном всё темнеет, темнеет и вдруг – будто кто-то выключил свет, становится совсем темно.
В автобусе дымно от курева, очень тесно и шумно. Все знают друг друга, кричат, переговариваются. Гармонист играет на хриплой гармонике.
Вдруг какая-то женщина выскакивает на дорожку между скамейками и начинает плясать, за ней следом – другая. Кто-то кричит: "Ипат, лови!" – и над моей головой, чудом не задев меня, летит большой зеленый арбуз. Какой-то дядька обнимает немолодую женщину в низко повязанном платке. Она сидит с покорным выражением лица, смотрит перед собой пристальным и почему-то мне кажется – невидящим взглядом. Рядышком сухонький старичок опирается на суковатую палку и поет:
Канцы гребли, шумят вербы,
Что я посади-и-ила.
Нема того, миленько-ого,
Что я по-олюби-и-ила.
И вдруг дядька, который обнимался, говорит:
– Ты откуда?
– Из Москвы.
– О! А куда?
– В Борисовку.
– А тебя встретят?
– Не знаю.
– Пойдешь ко мне ночевать.
До этой минуты мне было скучно, неуютно: не люблю приезжать в незнакомое место ночью. Что делать, куда постучаться? Но когда этот дядька сказал – не спрашивая, а утверждая: пойдешь ко мне ночевать, – мне стало совсем неприкаянно. Я ничего не успела ответить, моя соседка сказала:
– Зачем это она к тебе пойдет? У меня хата рядом с магазином. Пойдешь ко мне?
– Пойду.
Старичок, что пел про вербу: – Ты сколько классов кончила?
– Я институт кончила.
– Чего врешь!
– Я не вру!
– Такого росточка – институт?!
* * *
– Мы сейчас пообстроились, а что было, что было… Жили в ямах, а пришли домой, гляди: ни колочка не оставил. Голая земля, всё пожег. Никого не пожалел, всё пожег, людей спалил, и дитяток спалил. Лежит дитятко, ножки сгорелые, а рядом матка лежит, кишки наружу – своими глазами видела. Я сейчас как услышу про войну, сразу хочу увмерти. Чтоб сразу, чтоб не мучиться. Как подумаем, что война, так и жить не хочем.
– Ну! Интересно пожить. А помереть – и-и-и! – помереть поспеем.
* * *
О войне тут говорят так, будто она была вчера. Каждое третье слово – война. "Он" – немец.
Идешь лесом – могила, крест. Идешь полем – огорожен пустырь – тут стояла деревня, ее спалили: и хаты, и людей.
* * *
"Я, Войтович Настя Прокоповна, работала у колхозе, три года доила коров и четырнадцать годов пасла колхозный скот, и истратила свое здоровье и стала инвалид без обеих рук. А сейчас колхоз мне ничего не платит. Моя дочь солдатка, и у ней грудной ребенок. Она просила: дайте мне такую работу, чтоб я могла смотреть и дитя, и мать. Председатель сельсовета ей отказал. Дочь ему говорит: а если я пойду в район, там попрошу? А он ей ответил: обращайся хоть до Хрущева, а здесь я старше всех. Ты хоть и жена военнослужащего, а я имею полное право тебя повесить, унести с ребенком и растащить твой дом по полену, и ты нигде не найдешь права. И еще он всякое орал и выражался нецензурным словом. Это всё длилось и продолжается. Товарищ корреспондент, помогите".
* * *
Фельдшер Курако – высокий, сухопарый, с умным, красивым лицом. Ему лет пятьдесят. Говорит раздумчиво и всякий раз поясняет: вот в таком смысле… Его жене тридцать восемь. Она мне сказала, когда мы остались одни:
– Мне было 23 года. А у него жена померла. Ему всё равно домработницу брать. А мужиков мало. Ну, я и пошла за него. Хлопчику было шесть лет, я его воспитала и до того сильно полюбила. А теперь хлопчик женился. Девушка такая быстрая, такая быстрая, что и зарезать может.
– Это почему же?!
– Злая. А если злая и быстрая – зарезать может.
* * *
Старуха с исхудалым лицом, ввалившимися глазами. Платок повязан по самые брови.
– Колотись, бейся, а всё надейся! А на что мне надеяться? Не на что, не на что мне надеяться. Мне только и ходу, что из ворот да в воду. Вот послушай мою жизнь. Я с пятого года. Евсеенко. Ольга. А по первому мужу – Янеченко. Строили мы с тем мужем хату. Сенцы трохи не кончены были. Такая хорошая была хата, такая добрая была хата. Вот только сенцы трошки не кончены были. И война. Было пятеро детей – померли, был муж – убило. Плакала, плакала, все очи выплакала. А потом опять замуж пошла за Евсеенко Трифона Кондратьевича. Вдовец. И дочка у него. Девять годочков. Стали мы все вместе жить. И я сироту не обижала, у кого хочешь спроси. Я ее как свою любила, вырастила, я сильно ее жалела.
А потом муж мой помер. Остались мы вдвоем. И опять хорошо жили. А потом она замуж вышла и стала у меня хату отсуживать. За что, за что, скажи мне? Не хочу после этого на свете жить! Да попроси она, я сама бы на нее хату перевела. Я ее сама спрашивала, что тебе в приданое – корову? Телка? Я всё, что она просила, отдала. Да что мне надо? Мне бы только тихо свое дожить, зачем она меня так обидела? Зачем в суд пошла? Зачем доказувала, что хата не моя? А когда я в больнице лежала, она страховку на себя перевела. Я Маню, племянницу, позвала со мной жить. Она с мужем пришла, с Иваном, пришла и живет. И с детками. А хату суд надвое поделил. А Иван говорит: ты помрешь, меня из хаты выгонят. Надо мне другое жилье подыскивать.
Если Иван уйдет, я хату подпалю и сама сгорю! Не буду жить! Не хочу!
* * *
На печке тепло, сонно. Катя рассыпала сушить маленькие дикие груши. Мы сидим, поджав ноги, и поем. И вдруг Катя спрашивает:
– А как у вас в городе поступают, если человек бегает до чужой жинки?
– Иногда разводятся… Иногда в отместку начинают бегать до чужого человека. По-всякому поступают. А у вас?
– У нас жинка говорит разлучнице: ты такая, ты сякая. Если вместе застану – стекла побью, рамы повыворачиваю. И в морду плюне. И гово́рит: я тебе ще не так зроблю.
А я так думаю, что в морду плевать надо человеку, а не разлучнице. Как вы думаете?
– Я тоже так думаю.
– Мне Николай говорит: смотри, если что́, я тебе голову отрежу. А я ему – если что, я тебе и не то еще отрежу! (Помолчав.) Нет, я ничо́го не кладу на разлучницу, а только на человека. А вот что я вам кажу про нашего председателя и его Софью. Полюбил председатель ветврачиху. Красивая. Только бровей нет, она пише брови прямо на тело черным карандашом. Никто про их любовь не знал, а как узнали – сразу к Софье. Софья ей письмо: отстань, а если не отстанешь, всё человеку в армию отпишу. А та ей пише в ответ: ты баба деревеньска, тебе бы только языком трепать, не понимаешь: у нас така работа совместна. Он – предколхоза, я – ветврач, нам друг без друга невозможно.
Но – отстала. А человеку всё равно в армию ктой-то написал. Да…
А Софья своего мужика сильно к рукам прибрала. Он ей теперь воду из колодца носит, а раньше не носил. А как начинают про любовь спивать, Софью аж знобить. И очи слезой поволакивает. А председатель хорошо поет…
Перед моим отъездом председатель позвал меня и моих хозяев в гости. Пили, ели, пели. И Софью знобило. И очи заволакивало… А Катя под столом толкала меня: смотри, мол.
Потом она велела мне спеть "Миленький ты мой". Я спела. И Катя воскликнула: "Всё по правде! Каждое слово!"
* * *
Николай (Катин муж): А как ты, Абрамовна, полагаешь, что с людьми, когда помрут? Слышат они, знают они, что на свете делается? Нет, верно, не слышат. Слышали бы, не терпели бы. Ленин, если б знал, что без него робят, – встал бы. Он бы Сталину не простил. А Сталин знаешь, что робил? Ему кто поперек каже, он того туды… Сама знаешь, куды… Старики гово́рят: он если бы еще пожил, мы бы все загнулись. А Хрущев хочет людей накормить. Это мы ценим. А кто с ним робит из старых? Микоян, а ще? Нет, Суслов, Косыгин – это из новеньких…
* * *
Я: А почему бы вам не прорыть артезианскую скважину для людей?
– Что вы, мы дайже скот еще не весь обеспечили.
(село Борщовка Гомельской обл.)
* * *
Иду ночью по Трехпрудному переулку. Позади двое.
Она : Тебе от меня сегодня не уйти, знай, не уйти!
Он : Нет, уйду.
– Не уйдешь!
Он , пренебрежительно: Эх ты, кукла…
Она : А ты кто?
Молчание.
Он : У тебя своя семья, вот и живи – что тебе от меня надо? Посчитай, сколько детей у тебя.
Она : Ты о моей семье, о моих детях не печалься. Ты меня от семьи три раза уводил. Зачем ты меня увел в августе? Я тебе сказала: не тревожь меня, я забыла, живу спокойно, уходи. А ты меня увел – зачем? Скажи – зачем?
Молчание.
Он : Всё равно я жить не буду.
Она : Ну и не живи, умирай, похороним!
Он : С тобой жить не буду!
Она : А я буду.
* * *
Детский дом. За мной ходит мальчик лет одиннадцати. Вдруг спрашивает:
– Правду говорят – вы письменница?
– Да вот, говорят.
– А вы умеете как Жюль Верн?
– Нет, как Жюль Верн я не умею.
– А почему?
– Не умею так хорошо придумывать, как он.
Помолчав:
– А стихи умеете?
– Нет, не умею.
– Что, нескладно получается?
– Да, знаешь, не очень складно.
Молчит.
– А вы постарайтесь, постарайтесь, чтоб – как Жюль Верн!
* * *
В общем вагоне. Старик лет семидесяти с больными, в язвах, руками рассказывает:
– Поставил себе сараюшку, огородик завел, живу. Скучно: один. Но ничего, живу. И летом огурец у меня и помидор. Живу, не тужу, старуху вспоминаю.
И вот, ни с того ни с сего – чирьи, на ногах, на руках, по телу пошли, на морду кинулись. Мокнут, сволочи. Пришел в больницу, а меня тут же и оставили: лечись, мол. Лечили-лечили – и что вы думаете? Вылечили.
– Как же вылечили? Вон у тебя руки какие.
– Погоди, имей терпение. Слушай. Вот вылечили и пошел я домой. Прихожу, а сараюшки нет. Что такое? Где мой сарай? А соседи говорят: приезжала твоя дочка, говорит: слышала я, отец помирает. Возьму-ка я сарай себе. Мы ей: погоди, может, не помрет еще. А она: помрет!
И сломала сарай, все доски до последней, все увезла. И что вы думаете? Чирьи опять на меня кинулись. В ту же ночь.
– Куда ж ты теперь?
– К сыну. Только возьмет ли меня, такого паршивого?
* * *
В том же вагоне старая мордовка с мальчиком лет шести. Лицо мальчика голубовато-бледное, очень худенькое, глаза большие.
– Он в больнице лежал. Выздоровел, а родители за ним не приехали. Месяц не едут, два – не едут. Сидит мальчишка на крыльце, ждет, смотрит на дорогу. Мать есть? – спрашиваю. – Есть, – говорит. – Отец есть? – Есть. – Что ж не забирают тебя? Молчит.
Что ж ему, жизнь на крыльце сидеть? Взяла его к себе, пусть у меня живет.
* * *
На Тарусском кладбище, на похоронах Петра Ивановича Голышева представитель министерства говорил так:
– Автомобильная шарикоподшипниковая промышленность потеряла в лице Петра Ивановича… Подшипниковая промышленность никогда не забудет… Подшипниковая промышленность обязана Петру Ивановичу…
В толпе стояла женщина. Она всё терпеливо и покорно слушала, а потом сказала:
– Спасибо ему, что он с наших плеч коромысла снял.
(Петр Иванович помогал строить в Тарусе водопровод.)