Как будет со статьей? Ее не напечатают? А надо бы… Пришлите следующий вариант. Меня очень волнует ее судьба (несмотря на холодность к концепциям Долининой) – т. е. и статьи, и женщины.
Похвалите нашего директора . Он прелесть совершенная. Это в связи с Саймой . Он встал на дыбы и заявил, что никому не позволит пикнуть. <…> Он Сайму в обиду не даст. Очень расспрашивал, чем помочь. Хорошо? Это редкий для его положения человек.
Целую вас
Н. М.
Разумеется, и маму друзья поддерживали, многое она делала не одна. Та же Наталья Долинина и другие ленинградские – и не только ленинградские – друзья Ф.А. участвовали в борьбе за Бродского. Лидия Чуковская в "Памяти Фриды" пишет, что Наталья Григорьевна, сидевшая во время суда рядом с мамой, рассказывала, как, когда Бродскому зачитывали приговор, мама всё сильнее и сильнее сжимала ее руку – так, что на запястье остался долго не проходивший синяк.
Вот что говорит дочь Н.Г. Татьяна Долинина, которой в пору суда над Бродским было 13 лет :
"Когда Фрида приехала на первый из двух судов над Бродским, она после суда вечером пришла к нам. Я сидела за машинкой, мне дали эту запись и сказали: пока мы тут выпиваем, ты немножечко попечатай. Я печатала. Немножечко. Страничку. У меня в руках был один блокнот. Потом мама села, она очень быстро печатала, профессионально. Печатали все по очереди. Фриду жалели. Она пришла с суда потрясенная… Я очень хорошо помню: она пришла, Эткинд пришел. Я печатала. Я печатала медленно и очень старалась. А некоторые слова не разбирала и подходила к тете Фриде и говорила: "А тут что?" У нее был понятный почерк, но она что-то сокращала, естественно… Ну, обсуждали, что делать дальше… Просто надо было сразу быстро сделать какой-то, хотя бы черновой, экземпляр. Почему-то им было это нужно".
* * *
Мало кто это знает, но задолго до дела Бродского у мамы была еще одна запись суда, имевшая эффект разорвавшейся бомбы и даже обсуждавшаяся за границей. В этом случае мама подсудимого не защищала, а наоборот, как и прокурор, обвиняла, но и виноватым считала не только его. Я говорю о статье "Преступление и выводы из него" про 15-летнего убийцу, генеральского сынка Бориса Журавлева (полностью запись суда мы даем здесь в "Блокнотах журналиста", стр. 88, а не в сильно урезанной газетной версии). Она была напечатана в 1955 году, в самом начале Оттепели. Да, Оттепель… И тем не менее ни до, ни после этой статьи ни при Хрущеве, ни, тем более, при Брежневе в центральных газетах не публиковали таких (да и вообще никаких) обвинений именно верхушке общества, его официозу. В статье обвинялись не кто-нибудь, а генералы, крупные партийные начальники, решившие, что воспитывать собственных детей – не их дело. На этом суде прокурор произносит очень сильную фразу: "В полутьме отдельных квартир и казенных дач вы растили негодяев и убийц".
Статья производила оглушительное впечатление – даже при том, что совсем не всё из записанного на суде мама смогла протащить в печать. Кампании против мамы начальство в тот раз не затеяло (не очень еще ясно было, что можно, что нельзя), но посматривало на нее косо, особенно когда статью заметили за границей.
Мама рассказывала, что на какой-то встрече к ней подошел Аджубей и сказал: "А вы знаете, Фрида Абрамовна, что о вашей статье сообщили в заграничной прессе, цитировали ее и написали, что вот, оказывается, что происходит среди советской молодежи – убийства, преступления. Видите, как неудачно получилось!" А мама сказала: "Алексей Иванович, а по-моему, мы с вами не должны оглядываться на заграницу, а должны думать о том, что нужно сделать, чтоб у нас такого не было".
* * *
С приходом Оттепели мама, как и многие в ту показавшуюся свободной пору, всё время пробовала, а что еще можно сказать, что раньше было нельзя. И, как и все, кто на это решался, рисковала. Травля могла начаться с любого слова, не говоря уж о статье. Я не помню, как маме удалось "пробить" в печать "Костер без пламени" (стр. 44), но в 1957 году статья вышла в "Литературной газете". В ней мама замахнулась на святое: пионерскую организацию. Ханжество, лицемерие и, главное, скука, смертная скука, царящие там, давно не давали ей покоя.
Второго декабря 1956 года мама писала своей ленинградской подруге, переводчице М. И. Беккер:
Читаю брошюры передовых учителей. Мутит, спасу нет: "Как-то на уроке английского языка ученик Николай П. вышел отвечать со шпаргалкой. Он был разоблачен пионеркой Светланой П. " Или: "На классном собрании, где обсуждалось недостойное поведение одного ученика, я подвергла критике нейтральную позицию Анатолия, показала вред его беспринципности и противопоставила ей принципиальность пионеров класса. В дальнейшем Анатолий избавился от этого недостатка ".
Нет, не могу: "Однажды Таня К. заявила, что она потому не приготовила урок по русскому языку, что не поняла его. Тогда Марина Р. и Рая М. выступили и уличили Таню в неправде: на самом деле она всё утро прогуляла. Тане пришлось признать свою вину и исправить свои недостатки.
Итак, 7 марта 1957 г. в "Литературной газете" была напечатана мамина статья "Костер без пламени". Уже на следующий день под рубрикой "Наша почта" в "Правде" появился анонимный отклик (понимай, редакционный текст) следующего содержания:
"Костер без пламени" – так называется статья Ф. Вигдоровой, опубликованная вчера в "Литературной газете". Статья поднимает большую, волнующую тему – о жизни пионерской организации. Автор ставит перед собой важную задачу – вскрыть причины проявления формализма в пионерской работе. Как же решается эта задача?
Собирая факты для статьи, автор побывал в Челябинской области, в Ленинграде, вспомнил давнишнюю беседу с директором одной из московских школ. Но вот странная вещь: всюду он замечал только плохое. По его мнению, ничего живого, интересного, увлекательного в жизни пионерских дружин нет. Даже в хорошем деле он видит прежде всего отрицательную сторону. Описывая подготовку выставки подарков родителям, автор статьи фиксирует внимание читателя на пропаже части подарков, на нечестности некоторых пионеров. Но разве это типично для наших детей?
Нельзя смотреть на мир одним глазом, старательно зажмурив другой, – видеть только плохое и не видеть ничего хорошего. Пусть Ф. Вигдорова поедет в Слободской район Кировской области и побывает там в скромной маленькой сельской Стузовской школе, пусть хоть на час заглянет в Львовскую школу Московской области, посетит среднюю школу города Полярного, повнимательнее поглядит вокруг себя в тех самых городах, в которых она уже была, поглядит без определенной тенденции найти только дурное. Пусть она, наконец, перелистает страницы "Пионерской правды"! В жизни пионеров она найдет много интересного, свежего, увлекательного не в одной, а в тысячах школ нашей страны. <…>
Возникает вопрос: какова цель этой статьи, рисующей жизнь нашей пионерской организации в искаженном виде?"
Надо перенестись в те годы, чтобы понять, что значил тогда окрик в "Правде". Да еще с таким вопросом в конце: какая, мол, была у автора цель? Ясно, какая: подорвать наш советский строй. Начать с пионерской организации, а потом пойти дальше и добраться – страшно сказать, до чего.
Мне было в это время 15 лет, и я хорошо помнила, как за 4 года до "Костра", 13 января 1953 г. я пришла утром в школу, и через всю раздевалку Наташа Ш. крикнула мне: "Слыхала – врачи-евреи шпионами оказались!" И вот 8 марта 57-го года я иду утром в школу и жду, как Наташа или кто еще крикнет мне: "Читала, что про твою маму в "Правде" написали?" И было мне, мягко говоря, неуютно. Но нет, ничего мне никто не крикнул.
На первом уроке было классное сочинение. Все склонились над тетрадками и чего-то строчили. И наша учительница литературы, обыкновенная такая, никакой не светоч, но и не вредная, – подошла ко мне, наклонилась и прошептала: "Саша, передай своей маме, что мы в учительской обсуждали ее статью, и мы все с ней совершенно согласны". Это дорогого стоит, и я этого никогда не забуду. Так что времена не сразу, но менялись.
Что же было дальше? Дальше "Комсомольская правда" в большой статье обвинила "Литературку" и Фриду Вигдорову во всех смертных грехах. Мамино имя начали склонять в прессе. И не только по поводу этой злосчастной статьи. В эти самые дни на пленуме Союза писателей громили новый альманах "Литературная Москва" за то, что там напечатаны произведения, "чернящие нашу советскую действительность". Мама выступила в защиту альманаха. Вот что об этом пишет Лидия Чуковская в своих мемуарах "Памяти Фриды" (глава "Граница боя"):
"Сейчас на трибуне высказалась она очень коротко, определенно и ясно. В ответ на обвинение в том, будто авторы "Литературной Москвы" занимаются очернением нашей действительности, что хорошие стороны будто бы не показаны ими, а дурные подчеркнуты, Фрида сказала: "Неужели каждый раз, когда говоришь о каком-нибудь черном пятне, нужно непременно указывать, что рядом всё остальное – сверкающе-белое? Если человек видит на улице Горького дым и пламя и кричит: "Пожар!" – неужели, прежде чем закричать, он обязан перечислить те улицы и те дома, где всё благополучно и пожара нет? К примеру, так: на улице Станкевича не горит, на улице Герцена не горит, на улице Чехова не горит, на Пушкинской и на Садовой не горит (в зале рассмеялись), а вот на улице Горького пожар! Если мы станем поступать так, то товарищ Еремин будет, по-видимому, вполне доволен, но я боюсь, что дом на улице Горького успеет сгореть". Зал или, точнее, та часть зала, ради которой стоило подниматься на трибуну, – проводила Фриду дружескими и благодарными аплодисментами. Ее любили".
За выступление на пленуме маму немедленно выругали в "Московской правде", начиналась уже настоящая травля. Но мама старалась на это внимания не обращать.
Вот что мама пишет своим ленинградским друзьям Ефиму Григорьевичу Эткинду и его жене Екатерине Федоровне Зворыкиной, которые прислали ей встревоженное письмо по поводу заметки в "Правде":
16/III – 57 г.
Дорогие друзья!
Когда я получила Фимино письмо – я огорчилась. Оно было доброе и дружеское, однако я сильно огорчилась. Я думала: когда болела Галя и мне вправду было тяжело – друзья молчали. А теперь они пишут, утешают, сочувствуют. Неужели они думают, что не тогда, а теперь мне нужна поддержка?
Так я думала. А потом пошли письма из Киева, Челябинска, и даже брат мой, который знает меня давно и должен бы понимать лучше других – тоже написал, чтоб я держалась. И даже прислал телеграмму ко дню рождения: "Желаю счастья, здоровья, крепких нервов ". Очень странно. Но если так пишет родной брат, то какой же спрос с Фимы?
И я решила больше ни на кого не сердиться. И я даже решила сообщить, что жду новых писем, поскольку сегодня меня выругали в "Комсомольской правде" и "Московской правде" – последняя ругает за выступление на пленуме: "М. Алигер и Ф. В-ва пытались взять под защиту произведения, осужденные советской общественностью". Я очень прошу вас прочитать "Моск. правду" за 15 марта – там большой подвал о пленуме. Итак, за вами – 2 письма. Если меня выругают еще где-нибудь, я пришлю телеграмму: "Жду писем".
Одно скажу: я ни о чем не жалею. Ни о статье в "Лит. газете", ни о выступлении. Меня немного удручает, что это может отразиться на книге. Трахнут – и всё. И это бы ничего – только бы можно было работать дальше. Но думаю, что теперь всё же не те времена, чтоб из-за плохой рецензии загубили книгу. Ну, поглядим.
Галя – дома. Веселая, славная. Повязку еще не сняли, но пока всё хорошо.
Сейчас уже глубокая ночь – т. е. уже 16-е, день моего рождения.
Будьте здоровы, счастливы, целую вас и девчонок.
Фрида
Очень я устала и очень завидую, что вы каждое воскресенье ходите на лыжах.
Если письмо мое какое-нибудь не такое – сухое там или сердитое – простите – я просто очень усталая, а написать хотелось.
Итак, 2 письма: одно за "Комсомолку", другое за "Моск. правду".
Из письма Эткиндам от 19/III – 1957 г.
Вчера я впервые огорчилась – ненадолго, но сильно. Позвонили из "Л. Г.":
– Видимо, мы будем отвечать "Комс. правде". Но для этого придется признать некоторую односторонность нашего выступления. Хотим посоветоваться с Вами насчет формулировки.
– Нет, – говорю, – формулируйте сами. То, что было до сих пор, не замутило и поверхности моей души, а вот это мне снести будет трудно – ваше отречение.
– Вы должны нам посочувствовать.
– Теленка режут, а он должен жалеть руку, которая его режет?
Вот такой был разговор. Теперь жду, как будет выглядеть отречение. Нынче в отчете о пленуме они меня явно пощадили – ругать не хотели, а цитировать, а тем более хвалить – не могли.
В результате "Литературка" признала "некоторые свои ошибки", но от мамы если и отреклась, то минимально и, в свою очередь, напала на "Комсомолку" за грубость и несправедливость их обвинений по адресу самой "Литературки". Так что закончилась эта эпопея склокой двух центральных газет.
Для мамы же последствия были весьма ощутимыми: после заметки в "Правде" немедленно выбросили из плана ее книгу "Это мой дом", которая должна была выйти массовым тиражом в "Роман-газете". Это, конечно, ударило по карману, но "работать дали", и не сразу, но постепенно книги снова стали выходить.
* * *
Еще один оттепельный эпизод – история с альманахом "Тарусские страницы" . Летом 1961 года мы снимали в Тарусе две комнаты в домике, где в 1958-м жил Заболоцкий. То было его последнее лето, и стихи были грустные:
Ой, как скучно жить Марусе
В городе Тарусе!
Петухи одни да гуси.
Господи Исусе!
В соседнем доме у тети Поли , у которой когда-то снимала комнату Надежда Яковлевна Мандельштам, поселилась, чтоб быть поближе к маме, Елена Сергеевна Вентцель (тогда еще не И. Грекова), Н.Я. тоже туда заходила по старой памяти , месяц в Тарусе жила Ольга Георгиевна Чайковская . И, конечно же, жили в Тарусе "помещики" Н. Д. Оттен и Е. М. Голышева , инициаторы, вместе с Паустовским, "Тарусских страниц". Все были озабочены "Тарусскими страницами". Идея была проста и, казалось бы, вполне безобидна. Создать альманах очерков и произведений, которые трудно опубликовать в Москве. Вот как это описано у Надежды Яковлевны: "Нам [c Ф.А.] пришлось вместе ездить по району, чтобы написать очерки для этого альманаха. Всем нам хотелось, чтобы он вышел, ради стихов Марины [Цветаевой], прелестной повести про школяра и дебюта Володи Корнилова . Оттен требовал очерков, и мы их быстро изготовили".