– Держись, сынок. Всем надо выстоять, и нам на фронте, и вам здесь.
Вот такой был короткий разговор, а запал в память на всю жизнь.
Когда, наконец, мама немного окрепла после родов, она старалась ходить за водой сама, оставляя меня за няньку. Возможно, в моем изложении сегодня все это выгладит простым, доступным и будничным. Но если вникнуть поглубже, то даже разум отказывается понимать тогдашнюю реальность нашей жизни. Однако память упрямая вещь, она все равно возвращается к тем дням и событиям.
Карл Клаузевитц повлиял на выбор моего жизненного пути
Как ни странно, но в то тяжелое время было одно обстоятельство, на первый взгляд незначительное, но тем не менее, во многом определившее в последующем мои жизненные наклонности и, возможно, даже судьбу. Дело в том, что, покидая свою квартиру в поселке Шувалово и не имея возможности взять с собой много вещей, мы захватили всего две книжки: "Конек-Горбунок" Ершова и трактат "О войне". Первая книга всем известна. Вторая – изданный до войны издательством Наркомата обороны классический труд по философии войны.
Принадлежал он перу немецкого военного теоретика Карла Клаузевитца. "Конька-Горбунка" мама постоянно читала малышам. А поскольку у меня выбора не было, то вечерами, при свете коптилки, чтобы отвлечься от мук голода, я углублялся в рассуждения Клаузевитца о характере и особенностях войны как таковой, о требованиях, которые воинский труд и война в целом предъявляют к человеку, в описание различных сражений.
По-видимому, из-за экстремальности ситуации я очень хорошо запомнил основные постулаты этого трактата.
В этом был какой-то мистический знак. В самом деле – мы находимся под жестокими ударами немцев и в тоже время я постигаю мудрость жизни от военного немецкого писателя. Впрочем, возможно, это было просто совпадением жизненных обстоятельств. Но от этого чтения у меня на всю жизнь остался интерес к изучению военной и исторической литературы, что, несомненно, повлияло на выбор моего жизненного пути.
Из последних сил боремся за выживание
После недолгого пребывания в резерве в первых числах ноября отца направили для прохождения службы в район Ладожского озера, точнее, в часть, занимавшуюся обслуживанием "Дороги жизни", как эту трассу начали называть в те дни. Это назначение отца давало надежду на спасение, хотя мы не сразу это поняли. В тот период мы оказались в положении, в котором находилось большинство ленинградцев. Запасы крупы были съедены до зернышка. Нашей дневной нормой еды остался лишь малюсенький черный кусочек подобия хлеба. У мамы, правда, молоко совсем не пропало, что само по себе было удивительным, но его стало так мало, что сестричка постоянно плакала.
Нами постепенно овладело уже даже не отчаяние, а скорее какое-то полное равнодушие и обреченность. Мы вновь начали быстро терять вес и ослабли окончательно. Все труднее мне было вставать утром с постели для выполнения своих обязанностей. Братишки стали впадать в ступор: апатию, безразличие, нежелание что-либо делать.
В отчаянии мама однажды даже пыталась сварить свою старую овчинную безрукавку. Правда, сколько мы ее ни варили, съедобной она не стала. Очень хорошо запомнилось, как мы неожиданно нашли под кроватью кусочек жмыха, случайно закатившегося туда еще в лучшие времена, как его делили, ели и наслаждались.
Мои братья мало того, что были сильно истощены, но к этому времени стали очень бледными. Всю осень и зиму они просидели в помещении. Да еще в каком – в промозглом, без кислорода, в копоти и гари! Мое состоянии было несколько иным, ибо я вынужденно находился в постоянном движении, таская из Невы воду, собирая топливо для печки, ежедневно выстаивая на морозе очереди за хлебом. Поэтому хотя я, как и братья, был худ и очень истощен, но сохранил подвижность и запас оптимизма. Уже впоследствии, вспоминая эти времена, я часто в самых трудных ситуациях искал и находил спасение в движении.
Маму, да и меня вместе с ней, больше всего беспокоило состояние моих братьев Володи и Гены. Они как-то особенно тяжело переносили голод. До слез больно было видеть и слышать, как маленький, двухлетний, почти прозрачный от худобы Гена обнимал мамины ноги и жалобно просил дать ему что-нибудь покушать. Представляю, какие нравственные муки испытывала при этом наша мама. Но что она могла сделать? Возможно, не случайно к этим моим бедным братишкам после войны прицепились тяжелые болезни и они оба очень рано ушли из жизни.
И вот в такой обстановке, в начале декабря, вечером, вдруг приехал на "полуторке" (это была такая легкая грузовая машина) отец. После приветствий и объятий он выставил на стол солдатский вещмешок, в котором было немного подмерзшей картошки, несколько зеленых помидоров, небольшой пакетик с крупой, а также папиросы "Беломор-канал". Даже не присев, он попрощался с нами и быстро уехал. Мы смотрели на эту еду, как на мираж. Мы все были уже настолько обессилены, что в тот день не смогли даже выйти на улицу, чтобы найти топливо для печки. Сварить картошку нам оказалось не на чем. Пришлось терпеть до утра.
На следующий день, чуть рассвело, я побрел на поиски топлива. К этому времени найти дрова в Ленинграде было очень непросто, потому что от них, как и от хлеба, зависело, переживешь ли эту ночь, не замерзнешь ли в ледяном помещении. Но все же мои отчаянные поиски увенчались небольшим успехом, и через несколько часов каждый из нас получил по две вареные картофелины и по одному зеленому помидору. Помню, как обжигаясь и наслаждаясь, мы ели эти подмерзшие картофелины вместе со шкуркой, закусывая давно забытыми помидоринками. Малейшие детали этой трапезы запомнились нам на всю жизнь.
Поскольку задача добычи топлива становилась все более трудной, мама решила попробовать обменять на дрова привезенные отцом папиросы. Табак и изделия из него в блокадном Ленинграде были своеобразной валютой. Офицерам на фронте выдавали папиросы на паек. Отец, на наше счастье, не курил, вот и привез в свой приезд к нам несколько пачек папирос. И мама решила попробовать совершить товарообмен.
На территории училища военные устроили дровяной склад. Дрова были сложены прямо у стены нашего дома. Их охранял вооруженный часовой, фигуру которого всегда можно было видеть в окно коридора. Задача состояла в том, чтобы организовать с этим часовым обмен табака на дрова. Дело это было противозаконным. Для часового оно могло вообще завершится судом военного трибунала. Но муки холода были столь нестерпимы, мы практически уже замерзали, что мама решилась на это.
И вот с наступлением полной темноты мы с мамой с трудом открыли окно. Видим невдалеке фигуру часового в тулупе. Услышав, что открывается окно, он настораживается. Мамаша моя тихо зовет его:
– Боец, боец, подойди поближе! (В то время солдат называли бойцами).
Часовой сначала на контакт не шел и требовал закрыть окно. Но, когда мама сообщила ему, что есть табачок, он заинтересовался. Начался торг. В конце концов, договорились – за пачку папирос он разрешил нам взять три полена дров. Попросил только не шуметь. Поленья были тяжелые, и он сам помог нам втащить их в коридор.
На следующий день мы с мамой потратили очень много сил, чтобы топором наколоть щепок от этих поленьев. Все это пришлось делать в коридоре, чтобы не привлекать постороннего внимания.
Но зато с помощью этих дров мы впервые за долгое время нагрели воды и искупали все семейство. Вообще с купанием было очень непросто. Летом и ранней осенью мы несколько раз ходили всей семьей в баню. А потом воды не стало, и это вообще стало большой проблемой. Обычно, растопив буржуйку и натаяв воды из снега, мама мыла нам по очереди головы и очень скупо, жалея воду, все тело. Конечно, мытье было, можно сказать, относительным, но как бы то ни было, никто из нас не заболел инфекционными заболеваниями. А на этот раз баня была как настоящая. Дров не жалели, буржуйку топили весь день, натаскали и растопили целую гору снега, и все помылись на славу.
Эта история имела продолжение. Спустя несколько дней после сделки с дровами, поздним вечером, мы вдруг услышали стук в окно, расположенное в коридоре. Мама и мы вслед за ней побежали, открыли окно. Видим, стоит часовой, но уже другой, и спрашивает:
– Есть ли у вас табачок?
Видимо, первый наш покупатель рассказал товарищу о покупке табака. Пришлось опять выносить пачку папирос и вновь затаскивать в комнату поленья. Мама, боясь возможного наказания, заверяла солдата, что это последняя пачка, больше у нее ничего нет. Но затем по просьбе солдат такой товарообмен проводился еще один или два раза, пока папиросы у нас действительно не закончились.
Когда отец навестил нас снова, мама рассказала ему об этой истории. Помню, что разразился большой скандал и ссора между родителями: какие кары ждут отца, если об этом станет известно соответствующим органам. Помню, что отец все время повторял:
– Неужели ты не понимаешь, что за такие вещи – трибунал! Трибунал! Зачем ты связалась с солдатами? Ведь можно же найти кого-то на улице, кто за табак притащит тебе дров! Еле его успокоили.
Из той поры помнится еще одна примечательная история, связанная с водой. Однажды, как обычно, я отправился с санками на поиски топлива. Искал разрушенные дома, но долго ничего не мог обнаружить.
Наконец, где-то в районе Литейного проспекта обнаружил разрушенный нежилой дом. Пришлось долго возиться, пока удалось топориком выломать несколько дощечек. Привязав их к санкам, отправился домой.
Приближаясь к своей улице, неожиданно увидел, что, нарастая все больше и больше, по всей ширине улице навстречу мне устремляется большой поток воды. От встречных людей узнал, что пока я выламывал доски на Литейном, очередной немецкий снаряд попал в большой жилой дом, расположенный недалеко от нас, наполовину разрушив его. Было много погибших и просто пострадавших. Но в тот момент больше всего меня поразило то, что уже несколько месяцев нигде не было ни капли воды, а тут из разрушенной водопроводной трубы хлестало так, что залило несколько улиц.
Мне пришлось добираться домой с большим трудом, каким-то окружным путем. Вода эта вскоре замерзла и наши окрестности стали напоминать каток.
Главный источник новостей – очередь за хлебом
От нашего дома до Литейного проспекта, где находился Дом офицеров и стояла газетная витрина, было около километра. По нерасчищенной, занесенной снегом дороге дойти до этой витрины для меня, ввиду развившейся слабости, было нелегким делом, поэтому ходил я туда только в особых случаях. В этой обстановке главным источником новостей для меня были очереди за хлебом. Насколько я помню с той поры, после чувства голода и холода с особой силой ощущалась жажда новостей.
Люди страстно ждали услышать хотя бы надежду на избавление от страданий или их облегчение. Больше всего интересовались положением на фронте, действиями союзников. Неизменно вызывали интерес и различные ужасы, связанные с убийствами, насилиями, грабежами.
Помню несколько историй из этого ряда. Однажды зимой 1941–1942 года я в очередной раз стоял в очереди в ожидании привоза хлеба. Было холодно, мела метель. Впереди меня оказалось человек 15–20. Сгорбленные, кое-как одетые фигуры, преимущественно старики, женщины, подростки. Я настроился на длительное замерзание. Через некоторое время слышу впереди какой-то разговор. Постепенно обнаруживаю, что один безрукий инвалид рассказывает что-то интересное, к нему уже подтягиваются люди. Подхожу ближе и я. Так я впервые услышал про "Катюшу" – самое прославленное оружие этой войны. По его словам, после удара "Катюш" на поле боя от фашистов не оставалось ничего живого. Помню, как мы все были воодушевлены этим сообщением.
В другой раз в этой же очереди я услышал рассказ о нашем новом танке, броню которого не берет ни один немецкий снаряд, ни одна немецкая пушка. И что этими танками готовятся прорвать блокаду.
Хорошо помню, как вернувшись домой, я радовал подобными сообщениями маму и братьев.
В очереди же я услышал сногсшибательную новость о нападении японцев на базу американского флота в Перл-Харборе.
Перед Великой Отечественной войной главным нашим противником считалась Япония. На Дальнем востоке с японцами происходили постоянные военные конфликты. Всем памятны были бои на озере Хасан, конфликт на реке Халхин-Гол. Там приходилось держать большую армию.
С началом войны все с тревогой ждали сообщений о нападении на нас японцев. Естественно, что нападение японцев на базу американского флота люди наши встретили с каким-то облегчением.
В надежде, что опасность японского нападения на нашу страну, по крайней мере, отодвинута. Вскоре стало известно, что Германия объявила войну США, появилась уверенность, что американцы станут помогать нам более активно. Примерно так рассуждали люди в очередях.
Очень много в очередях ходило всякого рода историй, связанных с темой еды. Однажды меня сильно впечатлило сообщение о том, что где-то якобы нашли громадный склад продовольствия, оставшийся еще со времен первой мировой войны, и теперь из его запасов будут выдавать консервы, как дополнение к пайке хлеба. Как и многие другие, подобные байки лопались, не успев родиться, уступая место другим.
Отчетливо помню, как сильно поразили мое воображение впервые услышанные рассказы о случаях каннибализма. Однажды в этой же очереди за хлебом пожилая женщина передавала такую леденящую кровь историю. Якобы в доме, в котором она живет, один инвалид убил жену и дочь. Питался их мясом, варил из него холодец, затем продавал его в обмен на табак. Всем соседям объяснил, что жена и дочь уехали к родственникам в Ленинградскую область и не смогли вернуться назад. У соседей вызвало подозрение то обстоятельство, что инвалид выглядел здоровым, без признаков истощения. Попросили в милиции провести обыск в его квартире и все вскрылось. Инвалид попытался тут же повеситься, но не сумел.
Приходилось выслушивать в очередях немало историй об убийствах и грабежах: о том, как нападали бандиты, отнимали карточки и продукты. Легко, думаю, понять мое состояние, когда, наслушавшись подобных историй, я возвращался домой, прижимая одной рукой к груди полученный на всю семью кусочек блокадного хлеба, а другой – продовольственные карточки. Сколько страха пришлось мне при этом испытать, сейчас просто трудно даже представить!
Запомнился еще рассказ пожилой женщины о жуткой трагедии, которая, якобы, произошла у них в доме с вдовой одного ученого. У этой вдовы с довоенной поры сохранился какой-то запас продуктов и она не голодала. Однажды на вопрос соседки, как это ей удается сохранять здоровый вид, вдова призналась, что у нее есть некоторые запасы. Услышав это, соседка сразу стала просить ее дать для детей хоть что-нибудь съестное. Вдова дала ей банку крупы и четвертинку подсолнечного масла. Соседка стала просить вновь. Так повторялось несколько раз.
Наконец, вдова объявила ей, что не может больше помогать ей, поскольку продукты у нее на исходе. Соседка не поверила. Подговорила каких-то людей проникнуть в квартиру вдовы и отобрать у нее продукты. Когда во время грабежа вдова подняла крик, ее задушили. Соседку и ее помощников задержали и судили. А в доме вдовы действительно ничего съестного не оказалось. К сожалению, как это нередко в жизни бывает, добро этой порядочной женщины по отношению к соседке и ее детям обернулось для нее бедой.
Подобных историй в очередях рассказывалось множество. Но могу твердо засвидетельствовать, что я никогда не слышал каких-то пораженческих разговоров о возможности сдачи города на милость победителя или что-либо подобное. Такого не было. Но разного рода недовольство высказывались часто.
Еле живой старичок из очереди, до сих пор в памяти стоит его лицо – впалые щеки, обострившийся нос, потухшие глаза, – уже совсем слабым голосом возмущенно высказывался в адрес властей, которые, по его словам, не смогли предотвратить голод и защитить народ и город от гибели. Многие его поддерживали.
Первая радостная новость – разгром фашистов под Москвой
В первых числах декабря 1941 года произошел интересный случай. Обстановка на фронте давно уже не радовала. Возникающие то и дело оптимистические слухи быстро лопались. Достоверной информации не было почти никакой.
И вот однажды, стоя в очереди за хлебом, я вдруг узнал от какой-то женщины, что якобы наши войска перешли в наступление и разбили немцев под Москвой. Я этому не особенно поверил, но вернувшись домой, все же решил сходить на Литейный проспект к Дому офицеров. Идти было далеко, я был очень ослаблен, но у Дома офицеров была газетная витрина, на которой вывешивали газету "Красная Звезда". Для многих ленинградцев, и меня в том числе, в то время это был единственный официальный источник информации. И я отправился в нелегкий путь.
Добравшись до витрины с газетой, я сразу увидел Сообщение ТАСС. Суть его была в том, что наши войска под Москвой перешли в наступление. Ударные группировки немцев разгромлены и отходят от Москвы. Перечислялись цифры больших немецких потерь, были опубликованы фотографии разбитой немецкой военной техники. Читая и рассматривая эти материалы, я вдруг почувствовал, что по щекам у меня бегут слезы, а потом я заплакал навзрыд. Видимо, это была нервная разрядка. Вскоре мне как-то полегчало на душе и, прочитав материал еще раз, я пошел в обратный путь.
Изо всех сил я старался идти как можно быстрее, чтобы поделиться полученной радостной информацией с мамой и своими младшими братьями. Помню, что зайдя в нашу комнату, увидел глаза мамы, своих братьев, которые выжидающе смотрели на меня. Я немного отдышался и обрушил на них радостную весть о победе под Москвой.
Спустя много лет, уже будучи генералом, приехав в Ленинград для дальнейшей службы, я при первой же возможности посетил это место на Литейном проспекте около Ленинградского окружного Дома офицеров. Никакой витрины, конечно, уже не было. Вокруг кипела жизнь, по своим делам спешили люди, ехало множество автомобилей – образы и звуки огромного мирного города. Ничто не напоминало о той страшной блокадной поре. Я молча стоял и воскрешал в своей памяти замерший, засыпанный снегом Литейный проспект, газетную витрину, себя, маленького, истощенного, стоящего перед ней на зимнем ветру в драном пальтишке, в шапке-буденовке, и свои слезы. Я рассказал об этом эпизоде бывшим со мной офицерам, увидел сочувственные кивки, но по их глазам понял, что для них это только далекая история.
Да, это была наша эпоха и наша судьба, и мы старались ее достойно прожить.