– Надо этих детей отправить в детдом, они одни здесь пропадут.
Старший подумал и, обращаясь ко мне, высказал свое решение:
– Да, пожалуй, мы отправим вас в детский дом. Сейчас вызовем машину и вас отвезут куда надо.
Я стал просить их не делать этого, объяснять, что мама скоро придет, да и папа нам обещал, что постарается навестить. А если нас увезут, мама и папа нас потеряют и никогда не найдут. Братья поддержали меня громким ревом.
Посовещавшись между собой и посоветовав нам покрепче закрыть дверь и никому ее не открывать, военные вскоре ушли, а мы от пережитого страха и возбуждения еще долго не могли уснуть.
Жизнь в голоде и холоде с новорожденной сестрой
Когда, наконец, вернулась из госпиталя мама, обстановка в нашей комнатушке еще более усложнилась. Началась целая эпопея с устройством постели для новорожденной Ларисы. Еще до родов мама у кого-то выпросила старую детскую коляску, но она не умещалась в нашей комнатушке. Пришлось эту коляску разбирать и приспосабливать в качестве лежанки рядом с кроватью, на которой спала мама. В холодной комнате новорожденную нужно было хорошо укутывать и при этом постоянно следить, чтобы она не задохнулась под одеялом. Каждый раз, когда приходилось ее пеленать и подмывать, вынуждены были подтапливать печь, чтобы в комнате хоть немного потеплело.
В общих чертах я хочу описать, как нам жилось в это страшное время.
Итак, мы располагали комнаткой не более 20 квадратных метров. После рождения Ларисы на одного человека приходилось 3 квадратных метра жилья. В комнате было одно окно и одна дверь, которая выходила в небольшой коридор. С одной его стороны была дверь на улицу, с другой – в туалет. С наступлением холодов туалет замерз и перестал функционировать. В коридоре имелось также окно, через которое любому можно было легко проникнуть в наше жилище.
В комнате стояли три железные узкие солдатские кровати. Были еще самодельное подобие стола, две скамейки, две табуретки, одна тумбочка и уже упомянутая печка. С рождением Ларисы для нее из старой детской коляски соорудили лежанку. Около печки прямо на полу стояли кастрюли, сковородки и прочая посуда. Рядом с ними в углу складывали топливо, когда его удавалось найти. Вот, пожалуй, и все убранство нашего жилища.
Готовясь к зиме, мы утеплили дверь куском войлока, замазали стекла в окне замазкой.
Условия нашей жизни можно было вполне оценить как первобытные. По мере усиления холодов мы спали на сдвинутых кроватях, тесно прижавшись друг к другу.
Сверху укрывались одеялами, а потом еще старыми попонами. Когда наступили морозы, спать стали не раздеваясь, в шапках. Только таким образом удавалось как-то не замерзнуть, поскольку к утру температура в комнате приближалась к уличной.
По мере усиления холодов печку приходилось протапливать несколько раз в день. Для этого нужно было выйти в мороз на улицу, найти где-то дощечки, палки, притащить их домой. Минут десять уходило на растопку. По мере разогревания печи температура в комнате постепенно повышалась. Одновременно на печке грели воду для умывания и приготовления какой-то еды. Почувствовав тепло, из своих убежищ с кроватей начинали сползать малыши. Затем следовал процесс умывания. Честно признаться, в пик голода и холода умывались далеко не каждый день. Когда полегчало, мыть лицо и руки над тазиком старались ежедневно, а впоследствии, когда разжились топливом, то раз в две недели мама устраивала нам банные дни. Печку продолжали топить, пока хватало топлива.
Это невыносимое состояние в плену холода и голода в течение дня кажется мучительно долгим. Все отчаянно ждем вечера, когда вновь затапливается печь и можно будет хоть ненадолго согреться. После того, как в комнате потеплеет, собираемся за столом. Как сейчас вижу – вся наша семейка сидит вокруг печки, замерзшие детские ручки тянутся к ее теплым бокам. Если топлива мало, печка быстро гаснет, в комнате сразу становится холодно и все опять лезут под одеяла.
Эта картина достойна кисти художника. Представьте себе – кромешная темнота. Лишь на столе в плошечке чадит кусочек промасленной веревки – так называемая коптилка. В центре стола сидит худенькая изможденная женщина с младенцем на руках, вокруг нее четверо чумазых малышей, завернутых в немыслимые хламиды. Мама кормит нас "ужином": разливает каждому по кружке горячего кипятка, приложив к нему крошечный кусочек хлеба.
Затем, чтобы как-то развеселить нас, отвлечь от ужасной действительности, мама читает "Конька Горбунка", единственную книжку, которая у нас была, и рассказывает сказки, причем изображает действие в лицах. Обязательно кто-нибудь из нас заводит разговор о различных вкусных продуктах, которые ели до войны. Помню, что почти физическую боль доставляло воспоминание о том, как, встречая Новый год перед самой войной, наряжали елку и бросались друг в друга конфетами и пряниками, которые на нее развешивали. Иногда предавались различным мечтам на предмет того, какое будет счастье, если вдруг случайно найдем что-либо съестное, как его разделим на всех и съедим.
Нередко такие посиделки проходили под звуки артиллерийской канонады. Но к этому уже настолько привыкли, да и до такой степени физически ослабли, что в бомбоубежище ходить перестали, только прислушивались, где взорвался снаряд. Перед отходом ко сну, если оставалось топливо, вновь подтапливали печку, чтобы теплее было спать. А если топлива не было – так и ложились на свои ледяные лежанки, тесно прижавшись друг к другу. В комнате быстро наступала морозная тьма.
От холода мы пытались спастись, лежа на ватных матрацах, положенных в два слоя. Ложились в постель одетыми, обутыми и в шапках. Укрывались солдатскими одеялами. Обычно с одного края спал я, с другого Володя. Младшие Вася и Гена лежали в середине. В особенно лютые морозы мама натягивала на нас еще тяжелые конские попоны. При свете дня хорошо были видны струйки пара, выходящие изо ртов.
Даже зажечь свет часто представляло собой большую проблему. Очень быстро у нас закончились спички и их невозможно было нигде достать. Мне приходилось, как первобытному человеку, с помощью куска камня и какого-то старого напильника высекать искры и поджигать таким путем кусок ваты, вымоченной в керосине.
Большой проблемой было ночью сходить в туалет. Из-за этого старались на ночь меньше пить. Поскольку туалета как такового не было, он давно замерз и не функционировал, рядом с постелью ставили тазик. При нужде нужно было вылезти из спальной конструкции, в абсолютной темноте найти этот тазик, сделать свое дело и опять забраться в постель. Естественно, что главные проблемы были с младшими братьями. Гена при нужде начинал плакать и звать маму. Приходилось совместными усилиями извлекать его из постели, теряя жалкие остатки тепла.
Из впечатлений той поры очень негативную память оставили о себе крысы. Их было много везде. Людская молва утверждала, что крысы едят трупы погибших от голода людей. Возможно, так оно и было. Мне часто приходилось их видеть то на улицах, то среди развалин. Я сталкивался с ними ежедневно. Поскольку, ввиду отсутствия воды, туалет в нашем доме не работал, он по существу превратился в склад замерзших экскрементов, то содержимое тазика, который мы ставили на ночь в комнате, я должен был утром слить в этот "туалет". Вот там-то я и встречал крыс. Они были отвратительные, жирные и казались мне огромными. Они абсолютно не реагировали на мое появление. Мне приходилось колотить палкой по ведру, чтобы заставить их убраться прочь. В конце концов, они очень неохотно исчезали. На всю последующую жизнь я сохранил отвращение и даже страх по отношению к этим созданиям.
Такое длительное существование в абсолютной тьме, голоде и холоде сегодня кажется просто немыслимым даже мне, все это перенесшему. А другим это представить себе невозможно.
Я стараюсь помочь маме спасти семью
Голод и холод нас просто уже добивали. Отец ничем не мог помочь. Крупа заканчивалась. Начались жестокие морозы. Мама после родов долгое время была очень слаба, болела, от голода у нее временами пропадало молоко, сестричка постоянно плакала. Мама вообще не могла выходить из дома на мороз. Сложилось так, что я был вынужден спасать всю семью. На меня навалилась такая бездна обязанностей, что трудно поверить, как это все мог выполнять девятилетний, измученный голодом ребенок.
Попробую вкратце описать, чем я вынужден был заниматься ежедневно.
Итак, наступает утро. В комнате дикий холод. Температура мало чем отличается от уличной. Единственное окно в сплошной темноте выделяется мутным пятном на стене. Все семейство лежит скрючившись, укрывшись с головами чем попало. Мама стонет, новорожденная сестра плачет.
Надеяться не на кого. Надо вставать. Поскольку вода в ведре за ночь замерзла, умыться нечем.
Первым делом беру огромный кухонный нож и начинаю скалывать с оконных стекол лед. За ночь он нарастал таким большим слоем, что, будучи сколотым, заполнял целый таз. Не делать этого было нельзя, потому что, когда затапливали печку, он начинал быстро таять и стекать с окна в комнату, образуя лужи. К тому же лед на окне создавал в комнате даже днем обстановку глубоких сумерек.
Затем, пошатываясь от голода, взяв санки и топорик, иду на поиски топлива. Иногда беру себе в помощь семилетнего брата Володю, если он в состоянии встать с кровати. Начинаем поиски в окрестностях. Рядом в утренних сумерках бродят такие же как мы, голодные и тощие искатели дровишек. Ищем разрушенный снарядом дом. Если такой находится, принимаемся выламывать дощечки и прочие деревянные предметы, которые могут гореть. Часто в поисках топлива приходится бродить на жестоком морозе очень долго. Возвращаться домой без него было нельзя, ибо топливо, как и хлеб, в эти дни означало – жизнь. Найдя какое-то количество способного гореть материала, возвращаемся домой, и я затапливаю буржуйку. Через несколько минут в комнате теплеет, на печке в чайнике закипает вода и малышня начинает вылезать из своих убежищ.
Блокадный хлеб
Но это только начало моих дневных обязанностей. Мама вручает мне продовольственные карточки, и после ее длительного инструктажа, попив теплой водички, я отправляюсь в магазин за хлебом. Магазин расположен довольно далеко. Бреду по нерасчищенным улицам, преодолевая наметенные за ночь сугробы, сжавшись на пронизывающем ледяном ветру. Даже в лучшем случае, если повезет, домой с хлебом возвращаюсь не ранее, чем через час.
А нередко бывало и так, что приду в магазин, а он закрыт, хотя по времени уже должен работать. Или наоборот, магазин открыт, а хлеб еще не привезли. В обоих случаях надо ждать, стоя на холоде в очереди. Очередь безрадостная, преимущественно глубокие старики и старухи, а также подростки и такие, как я, дети. Все сильно истощены. Одеты, скорее закутаны, в самые немыслимые одежды. Возможно, те, у кого и были приличные вещи, не одевали их из-за страха быть ограбленными. Грабежей и разбоев боялись все.
В ожидании хлеба в очереди идет неспешный разговор о продуктах, грабежах, насилиях и, конечно, о делах на фронте. Помнится, как поразил меня своим рассказом один старик. Он ярко живописал о какой-то банде, которая наладила производство мяса из трупов убитых и умерших людей, а свою продукцию эти бандиты реализуют на черном рынке. Якобы эта же банда с той же целью похищает детей. Меня этот рассказ очень сильно напугал, и я потом старался изо всех сил как можно быстрее идти по улице домой, прижимая к себе полученный в магазине кусок хлеба.
Впоследствии подобные рассказы приходилось слышать не раз. Люди в них верили, хотя я до сих пор не знаю, насколько они были правдивы.
Очереди запомнились еще одним обстоятельством. Многие люди приходили к магазину, занимали очередь и исчезали неизвестно куда, видимо греться по разным углам. Поэтому нередко бывало, что приходишь, очередь совсем маленькая. Но как только привозят хлеб, словно из-под земли возникает множество людей и очередь словно разбухает. Наконец, хлеб получен. Надо представить себе этот хлеб. Он черного цвета, скорее похожий на кусок слипшейся глины. Даже когда продавщица тщательно нарезала его на кусочки, ни одна крошка из него не падала. Он был практически несъедобный. Уже после войны я узнал, что этот блокадный хлеб лишь частично состоял из ржаной муки, а остальное – это были примеси из овса, льняного жмыха, солода, отрубей, сои и целлюлозы. Об этом хлебе сегодня страшно даже вспоминать. Но при всем этом он помог ленинградцам выстоять, спасти много жизней. На всю нашу семью из шести человек, вместе с новорожденной сестричкой, его выдавалось 750 граммов. Может, нескромно об этом говорить, но ни единого раза я не ущипнул даже малюсенького кусочка от этой жалкой пайки.
Вся семья с нетерпением ждала моего возвращения из магазина. Мама приступала к процедуре распределения хлеба. Мы все жадно наблюдали. Она медленно и тщательно разрезала принесенный мною кусок, после чего выдавала каждому из нас положенный кусочек и кружку кипятка.
Как мы ели этот хлеб – целый психологический сюжет. Только он уж очень трагичен. До сих пор помню, что каждый ел свой кусочек хлеба по-своему. Я лично был не в состоянии удержаться и проглатывал хлеб практически сразу. А затем только пил горячую воду. Самый младший, Гена, отщипывал по малюсенькому кусочку и запивал его глотком воды. Но после этой еды все в равной степени оставались такими же голодными, как и были до нее, только булькала в желудке горячая вода.
Временами мне казалось, что после приема этого пайка голод, напротив, обострялся и желание взять что-нибудь в рот становилось просто нестерпимым. Несомненно, что такой длительный жестокий голод – это сильнейший удар не только по физическому состоянию организма, но и по психике человека, особенно ребенка. Ведь ребенок не может доводами разума убедить организм в необходимости терпеть.
Невская вода
Очень нелегкой моей обязанностью было обеспечение семейства водой. Питьевая вода была только в Неве, больше нигде ее не было. От нашего дома до Невы около километра. С наступлением холодов дороги и тротуары были завалены снегом и не расчищались. Приходилось двигаться по протоптанным людьми тропинкам.
На улицах не было никакого освещения, они были малолюдны, а местами совершенно безлюдны. Поскольку зимой сумерки в Ленинграде наступают рано, то, понятное дело, за водой надо было ходить только днем.
Я старался по возможности ходить за водой через день. Но так как кипяток помогал нам спасаться от холода, то вода расходовалась быстро и приходилось ходить на Неву практически ежедневно.
Опять брал санки, закреплял на них с помощью веревок ведро и тащился к Неве, переходя при этом несколько улиц. Кстати, закрепление ведра на санках также было не простой задачей. На самом верху ведра пришлось пробить дырки, через которые нужно было просовывать веревки и с их помощью привязывать ведро к санкам. Может быть, в других условиях это дело ерундовое, но при отсутствии инструмента для девятилетнего ребенка задача прикрепления ведра к санкам становилась целой проблемой. Чтобы как можно меньше воды выплескалось из ведра на обратной дороге, мама вырезала из клеенки круг, которым мне нужно было замерзшими руками закрыть полное ведро сверху и потом затянуть его резинкой.
И вот я доходил до улицы Салтыкова-Щедрина, шел дальше вдоль ограды Таврического сада по Потемкинской улице, пересекал набережную и подходил к Неве. В реке была прорублена довольно большая прорубь, из которой люди брали воду. У проруби обычно собиралось несколько человек. Первое время кто-нибудь из взрослых помогал вытащить из проруби ведро с водой, потому что самому мне это было не под силу. Но потом люди ослабли, помогали уже крайне редко, и я стал приносить с собой ковшик. Садился перед прорубью на коленках и черпал этим ковшиком воду, наполняя ведро. Затем закоченелыми руками обвязывал ведро клеенкой.
А потом начиналось самое трудное. Дело в том, что от набережной к Неве вели вниз 14 довольно крутых ступенек, затем – небольшая площадка, от которой до воды еще 3 ступеньки. Все эти ступеньки были засыпаны снегом, а от того, что на них постоянно выливалась вода, они заледенели и представляли собой скользкую, очень сложную для меня высоту. На эту высоту мне нужно было втащить ведро с водой, стоящее на санках.
И вот я, собрав все свои силенки, тащу вверх санки с закрепленным на них ведром воды и черпаком. Стараюсь двигаться как можно медленнее и осторожнее, но на заледенелых скользких ступеньках санки раскачиваются, драгоценная вода выплескивается. Нередко случается, что у меня не хватает сил удержать санки на этом льду, они переворачиваются и летят вниз, вся вода выливается, а я, плача от обиды, возвращаюсь обратно к реке и начинаю весь процесс сначала. В обстановке постоянных разговоров о различного рода насилиях, особенно над детьми, моя душа постоянно была наполнена страхом. Возможно, молва и преувеличивала эти случаи насилия, но в то время страх держал мою беззащитную детскую душу в постоянном напряжении. Любой редкий прохожий казался потенциальным насильником или бандитом, который может меня покалечить или убить.
Однажды в декабре 1941 года, набрав воды, я двинулся в обратный путь. Втащив санки на набережную, вдруг увидел перед собой лежащего на снегу человека. Когда я подошел к нему, он уже был мертв. Это был, на мой тогдашний взгляд, весьма пожилой мужчина. Ссохшееся лицо, заострившийся нос. Он тоже тащил из Невы воду, и, видимо, его сердце не выдержало подъема на набережную. Я ничем не мог помочь ему, тем не менее, картина его страшной смерти потрясла меня.
Это был первый мертвый человек, увиденный мной на улицах города. Впоследствии такие картины перестали быть редкостью.
На ставших практически безлюдными улицах часто встречались лишь люди, которые везли на санках гробы или просто завернутые в тряпье трупы. В общем, в городе наступила совершенно жуткая обстановка.
Как-то, набрав как всегда, в Неве воды, я тащил домой свои санки с ведром. Только что выпал снег и идти было очень трудно. Вокруг не было ни единой души. Преодолев примерно половину пути, я остановился и присел на санки, чтобы немного отдохнуть. И вдруг невдалеке, непонятно откуда, возник человек, который направлялся ко мне. Мое сердце замерло от ужаса. Я просто примерз к санкам, не в состоянии шевельнуться.
Незнакомец приближался. И только когда он подошел совсем близко, я увидел на нем военную форму и немного успокоился. Подойдя ко мне вплотную, военный с любопытством уставился на меня. Потом начал быстро расспрашивать, сколько мне лет, что везу, где отец, мать?
Я, продолжая сидеть на санках с ведром, тихо отвечал ему. Он присел на корточки рядом со мной и начал рассказывать, что воюет на фронте и что ему удалось навестить в городе мать. А сейчас он возвращается на фронт, бить фашистов. Огорченно сказал, что видит, какой я голодный, но дать ему мне нечего. Предложил помочь подвезти воду. Но я отказался, понимая, что ему предстоит более дальняя дорога, чем мне. Тогда военный погладил меня по голове и сказал: