13 сентября в Ленинград на должность Командующего фронтом прибыл генерал армии Георгий Константинович Жуков. Он понимал, что выйти из этой сложнейшей обстановки помогут только чрезвычайные меры, жесткая требовательность и железная воля. Без промедления он начал действовать. Приостановил выполнение плана по уничтожению важных оборонных объектов Ленинграда, что положительно повлияло на настроение людей. На самые опасные участки направил наиболее стойкие части. Со своих позиций были сняты 85-миллиметровые зенитные орудия и поставлены на танкоопасные направления. Снаряды этих пушек при попадании в танк пробивают насквозь корпус или сносят целиком башню. Кстати, этот опыт взяли на вооружение немцы при штурме нашими войсками Берлина в 1945 году. Была создана группировка корабельной артиллерии Балтийского флота для поддержки огнем частей 42-й армии. В самый критический момент сражения Г. К. Жуков, идя на оправданный риск, снял с других не менее опасных направлений и направил в 42-ю армию подкрепления: 21-ю стрелковую дивизию НКВД, 10-ю и 11-ю стрелковые дивизии, 5-ю и 6-ю дивизии народного ополчения.
9 сентября, после мощной артиллерийской подготовки и ударов авиации, ударные группировки немцев перешли в наступление на Ленинград. Завязались ожесточенные бои. 11 сентября немцы захватили Дудергоф, на следующий день овладели Красным Селом. 13 сентября под их натиском наша 42-я армия оставила город Красногвардейск и отошла на Пулковский оборонительный рубеж, который в те дни был очень слабо оборудован.
Наступила кульминация сражения. В бой вступают все новые дивизии народного ополчения, рабочие коллективы заводов, защищающие от захватчиков свои жилища, моряки-балтийцы. Все понимают, что отступать уже некуда.
В эти дни стало известно о подвиге рабочих коллективов Ижорского завода в Колпино, которые бились насмерть и не пропустили захватчиков в город.
Стойкость наших войск нарастает. Ленинград начинает напоминать сжатую пружину.
Немцы это чувствуют. Они, стремясь обойти город с востока, делают попытку переправиться через Неву и захватить плацдарм на ее правом берегу.
Но части недавно созданной Невской оперативной группы при поддержке кораблей Балтийского флота сорвали этот замысел врага.
10 сентября с целью прорыва блокады Ленинграда начинает наступление в направлении станция Мга – поселок Синявино вновь созданная 54-я армия. 19 сентября 115-я стрелковая дивизия и 4-я бригада морской пехоты форсируют Неву и захватывают плацдарм на ее левом берегу у Московской Дубровки – знаменитый впоследствии "Невский пятачок". Уже 20 сентября Невская оперативная группа начала с этого плацдарма наступление навстречу 54-й армии. К сожалению, быстрого успеха здесь достичь не удалось, но группа отвлекла силы противника с главного направления.
Несмотря на усиленный отпор, немцы продолжают атаковать и наращивать силы. К этому времени подошли и включились в боевые действия их пехотные соединения. 15 сентября немцы вновь прорвали нашу оборону и подошли к городам Володарский и Урицкий. На их окраинах завязались упорные бои. 16 сентября на западном фланге фронта немцы овладели Петергофом и Стрельной и вышли к побережью Финского залива. В результате наша 8-я армия оказалась отрезанной от остальных войск фронта.
В эти дни Г. К. Жуков был особо требователен к людям и даже без колебаний снял с должности командующего 42-й армией, убедившись в полной его непригодности к управлению такой армией. И назначил на эту должность генерала И. И. Федюнинского, которому в короткий срок удалось переломить обстановку. В самые тяжелые моменты сражения, когда все висело на волоске, Г. К. Жуков мог потребовать от самых высоких командиров, даже командующих армиями лично встать в атакующую цепь и идти в атаку.
Он издал приказ, от которого и сейчас пробирает дрожь. Один пункт этого приказа звучал так: "Учитывая важное значение в обороне южной части Ленинграда рубежа… Военный совет Ленинградского фронта приказывает объявить всему командному, политическому и рядовому составу, обороняющему данный рубеж, что за оставление без письменного приказа Военного совета фронта и армий данного рубежа, все командиры, политработники и рядовой состав подлежат немедленному расстрелу".
Думается, что главным в этом приказе является не мера наказания, а то, что предусматривается равная ответственность начальников и рядовых. На войне особенно ценят справедливость.
Характерной чертой деятельности Г. К. Жукова в этот период была организация активной обороны. Он требовал не отсиживаться в окопах, не ждать, когда противник нанесет удар, а, напротив, самим наносить удары. Атаковать, бить, жечь противника при первой возможности, быть активными в любой обстановке – вот главные требования Г. К. Жукова в те дни к подчиненным войскам. Сегодня у Г. К. Жукова много критиков. Говорят, что его действия были сопряжены с большими человеческими потерями. Но никто не может оспорить то, что его способ ведения операций принес большие результаты. Красноармейцы начали верить в свои силы, а немцы стали понимать, что до победы им еще далеко.
Уже через день после прорыва немцев к Финскому заливу Командующий 8-й армией генерал-лейтенант П. С. Пшенников по требованию Г. К. Жукова собрал ударный кулак на своем левом фланге и при поддержке артиллерии фортов нанес контрудар по группировке врага в районе Красного Села. Контрудар немцы отбили, но это потребовало от них отвлечения сил и потери времени.
18 сентября немцы взяли город Пушкин. На следующий день овладели Слуцком и Пулковым. Вскоре они захватили Александровку, где располагалась конечная станция ленинградского городского трамвая. До центра Ленинграда отсюда было всего 12 километров. Сохранились фотографии, на которых немецкие офицеры с этого места любуются панорамой Ленинграда.
По их лицам видно, как они предвкушают богатые трофеи и отдых в городских квартирах. 19 сентября немцы в течение 18 часов осуществляли ожесточенный артиллерийский обстрел города. 21, 22 и 23 сентября они провели массированные налеты на Кронштадт и корабли Балтийского флота, в результате которых два известных в стране линкора, "Октябрьская революция" и "Марат", получили сильные повреждения, были потоплены два эсминца. Фашисты изо всех сил стремились сломить моральный дух населения и защитников города.
Но это были напрасные хлопоты.
В эти дни нашему командованию стало известно, что немецкие танковые соединения приступили к погрузке техники на железнодорожные платформы, а 36-я моторизованная дивизия начала своим ходом марш в сторону города Пскова. Стало понятно, что они уходят от Ленинграда к Москве на помощь группе войск "Центр".
Это значило, что под Ленинградом немцам уже будет трудно нарастить силу удара.
Бои продолжались еще несколько дней, но без видимых для немецкой армии результатов. В конце сентября разведка с разных мест начала докладывать, что немцы закапываются в землю, явно переходя к обороне. Это означало, что наша оборона на южных окраинах города устояла и враг не смог решить поставленной перед ним задачи – запереть город в плотное кольцо. Это был несомненный успех. Теперь встала очередная задача – освобождение города от блокады.
Уже после войны стала известна директива Гитлера "О дальнейшем существовании Ленинграда", которую он издал в эти дни, а точнее, 22 сентября 1941 года. В ней, в частности, указывалось, что "фюрер решил стереть город Петербург с лица земли… Предполагается сравнять его с землей".
И хотя тогда ленинградцы не знали об этой людоедской директиве, но по поведению фашистов они понимали, что именно такая участь ждет любимый город и всех его жителей.
Такова была общая обстановка на Ленинградском фронте в сентябре 1941 года. На ее фоне хорошо высвечивается жизнь нашей семьи и всех ленинградцев в окруженном врагами городе.
Под градом вражеских бомб
Обстановка в городе и вокруг него продолжала ухудшаться. Мы это чувствовали, как говорится, на своей шкуре. В начале сентября немцы приступили к артиллерийским обстрелам Ленинграда, а вскоре начались постоянные воздушные налеты, днем и ночью. Сила и интенсивность бомбардировок постепенно наращивалась.
Немцы сбрасывали на город зажигательные бомбы и бомбы большого калибра весом до 1000 килограммов, а также бомбы замедленного действия.
Одна такая бомба попала в недалеко расположенный от нас четырехэтажный дом. Бомба пробила крышу, однако не взорвалась и застряла где-то на уровне третьего этажа. Было выставлено оцепление, которое не подпускало людей близко. Тем не менее, собралось много любопытных, преимущественно детей. Саперы пытались извлечь взрыватель. Все понимали, что это смертельно опасная работа. Только на второй день им удалось выполнить свою задачу. Некоторое время обезвреженная бомба лежала на земле. Весом она была не менее 500 килограммов, а может быть и более. Она была похожа на огромную ужасную акулу. Я, как и каждый из собравшихся, представлял, что произойдет, если такое страшилище взорвется рядом.
Между тем, бомбы падали с неба все чаще и чаще. С объявлением воздушной тревоги мы всем семейством быстро собирались и спешили в бомбоубежище, расположенное в подвале госпиталя. Это помещение было огромным, с низкими сводчатыми потолками. Пока мы с маленькими братьями добирались до бомбоубежища, в него спускали с верхних этажей госпиталя раненых бойцов. И к нашему прибытию подвал был уже полностью ими заполнен.
Тяжело раненые лежали на носилках, те, которые могли ходить, приносили с собой табуретки и сидели на них, кому табуреток не доставалось, – сидели на холодном полу. От скопления народа было очень душно.
В скудном освещении мелькали халаты медсестер, раздавались стоны, просьбы раненых. Периодически в дверях возникала фигура очередного прибывшего в подвал раненого. Как правило, он сразу провозглашал: "смоленские есть?" Или, допустим, "брянские есть?" Получив из какого-то угла ответ, сразу направлялся туда. И в этом углу начиналась оживленная беседа. Традиция землячества в годы войны среди русских людей была очень развита.
Меня удивляло, что раненые говорили о чем угодно, но только не о войне. Я пытался задавать им вопросы о том, где кто из них был ранен, как они воевали, но в основном все отвечали неохотно. Возможно, это было связано с общей тяжелой обстановкой на фронте. Хвалиться было нечем. Гораздо охотнее они сами любили разговаривать с нами, детьми, задавали вопросы о нашем житье-бытье, интересовались, кто из родных воюет на фронте. Изредка мы получали от них подарки – то кусочек сахара, то какой-то сухарик.
Все это происходило на фоне постоянных взрывов. Иногда бомбы взрывались так близко, что все массивное старинное здание госпиталя ходило ходуном.
Мои первые самые сильные воспоминания о пережитом страхе в период ленинградской блокады связаны именно с этими фашистскими ночными бомбардировками города в сентябре 1941 года. До сих пор живы в памяти картины, как мы с мамой и маленькими братьями, сжавшись в комочек, сидим на полу в углу бомбоубежища среди множества таких же людей, застывших в ужасе от ожидания возможного попадания бомбы и мгновенной смерти. В такие моменты наступало трудно объяснимое ощущение общности своей судьбы с судьбами стоящих, сидящих и лежащих на носилках раненых, больных, истощенных взрослых и детей. Наверное, такое же чувство переживают пассажиры авиалайнера, обнаружившие, что их самолет падает и они находятся на пороге смерти. При этом каждый их них надеется на чудо, которое спасет их.
Мне помнится, что в эти напряженные минуты в бомбоубежище люди старались не смотреть друг на друга, не разговаривали, в основном сидели отрешенно, уйдя в себя, закрыв глаза. Было ощущение, что чья-то злая воля поставила мою жизнь и жизнь окружающих меня в этом подвале людей на острие лезвия, по одну сторону которого жизнь, а по другую – смерть. Все становилось каким-то зыбким и неопределенным. Каждая клеточка моего тела навек запомнила состояние полной беспомощности, невозможности что-либо сделать для спасения себя и своих близких. Это ощущение ожидания смерти просто разрывало душу, и я нередко убегал из бомбоубежища на улицу навстречу реальной опасности.
Тогда же я невольно сделал одно наблюдение. Большинство людей в бомбоубежище составляли раненые бойцы и командиры. Они уже побывали в боях, испытали страдания и страх смерти. Видимо поэтому перед лицом новой опасности в этом подвале они держались с каким-то достоинством и внутренней собранностью.
В один из таких фашистских ночных налетов мы, сидя в бомбоубежище, испугались не на шутку. Налет был очень продолжительным.
Раненые бойцы очень устали и измучились от долгого нахождения в душном подвале. Все ждали отбоя, то есть сигнала о том, что налет завершился (сигнал о начале налета и его окончании всегда подавался сиренами и дублировался по радио). Вроде бы на улице все стихло, но отбоя все не было. Мы сидели на полу, мама в центре, как наседка, а мы, дети, прижались к ней, чувствуя тепло друг друга и вместе вздрагивая от очередного взрыва.
И вдруг слышим, бомбы начали взрываться вновь, причем все ближе и ближе. В подвале мгновенно погас свет. Дело в том, что в этом бомбоубежище не было окон, поэтому не было необходимости придерживаться светомаскировки и обычно горела тусклая лампочка.
И вдруг наступила кромешная тьма. Глубокий подвал начал вздрагивать и буквально ходить ходуном от взрывов тяжелых бомб. Наступило ощущение, что раненые бойцы и с ними мы, малыши, похоронены заживо в этом подземелье. Глубокий ужас и страх просто сковал нас.
Наконец свет загорелся, и раздался общий вздох облегчения. В конце концов прозвучал сигнал отбоя и, еле живые от пережитого, все отправились по своим местам.
Нередко бывало, что не успевали мы добрести из бомбоубежища до дома, как вновь раздавался сигнал воздушной тревоги. Приходилось опять тащиться обратно. Мама обычно поручала мне вести за руку одного из младших братьев.
В этих ужасных условиях у мамы очень тяжело протекала беременность. Это я, конечно, понял позднее, с годами. Мужество, с которым она старалась держаться в те месяцы, спасая нас всех, сегодня просто потрясает воображение. Ей часто становилось очень плохо, а в духоте бомбоубежища – совсем невмоготу.
И вот во время одного очередного длительного налета мы сидим вокруг мамы на полу в углу бомбоубежища на своем обычном месте.
Мама вначале тихо постанывала, затем стала всхлипывать, видимо, превозмогая боль.
Через некоторое время подозвала меня и шепотом попросила подняться наверх, в госпиталь, и постараться принести ей воды. Взяв железную кружку, я отправился в путь.
Охранники не хотели выпускать меня из бомбоубежища, но затем все-таки учли мои мольбы. Я вышел из подвала и пошел искать воду по коридорам госпиталя. Наконец, набрав полную кружку, возвращался назад. И надо же такому случиться, что подходя к углу, где на полу сидели мама с малышами, я споткнулся о чьи-то ноги и упал. Холодная вода из кружки вылилась на лежавшего на носилках тяжелораненого бойца, который стал громко ругаться.
Но уже тогда у меня в характере стала проявляться настойчивость. Поднявшись на ноги, я извинился перед раненым и вновь устремился за водой. Воду маме я все же принес.
Через некоторое время железная рука голода довела нас до такого бессилия и состояния полного равнодушия к опасности, что мы перестали ходить в бомбоубежище и во время бомбежек оставались в своей закопченной каморке, полагаясь на волю случая.
Обезвреживаю "зажигалки"
Со временем, когда к налетам и взрывам бомб все привыкли, вместо бомбоубежища я нередко отправлялся на улицу, к подъезду. Ночью там обычно собирались любители покурить и понаблюдать за тем, что творится в небе. А там происходило много интересного, самая настоящая адская игра. Завывали моторы невидимых немецких самолетов. По небу шарили многочисленные лучи прожекторов. Раздавалась непрерывная пальба зениток. Земля ходила ходуном от взрывов бомб.
Задача прожектористов состояла в том, чтобы обнаружить самолет и вести его в луче. Когда это удавалось, к нему подсоединялись другие прожекторы, и самолет становился очень хорошо видимым.
Теперь уже задачей зенитчиков было, используя такой момент, поразить самолет. На этом самолете сосредотачивали огонь многие орудия. Это был волнующий для всех момент. Экипаж вражеского самолета всеми силами стремился выскочить из огненного пятна. С земли тысячи глаз следили за работой зенитчиков, страстно желая погибели стервятнику, несущему смерть.
Надо сказать, что нередко фашистским лётчикам, используя какой-то маневр, удавалось выскочить в темноту. Лишь один раз я наблюдал, как в этой ситуации самолет был поражен, вспыхнул и стал падать. Громовое "ура!" было приветом зенитчикам с земли.
Вспоминается любопытный эпизод. Ночь, очередной налет немецкой авиации, оглушительная пальба зениток, взрывы бомб. Как обычно, стоим у подъезда бомбоубежища, наблюдаем за обстановкой в небе. И вдруг в одном из окон соседнего дома вспыхивает свет. Все ошарашены.
Дело в том, что в городе с наступлением темноты устанавливался строжайший режим светомаскировки. Но, видимо, по тем или иным причинам сбои в этом правиле все-таки происходили. И начали распространяться многочисленные байки о диверсантах-сигнальщиках, которые, якобы, показывают цели немецким самолетам. Имело ли это под собой какую-то реальную почву, не знаю, но то, что существовало уверенное мнение о наличии таких сигнальщиков, не вызывает сомнений.
Поэтому понятно, что увидев в окнах свет, к этому дому помчалась группа военных. Мы, мальчишки, было устремились за ними, но нас быстро отшили. Через некоторое время поисковики вернулись и доложили кому-то из начальства, что в доме обнаружили старуху, которая по ошибке зажгла свет в туалете. По причине дряхлости вести ее для разбирательства не стали.
Пока было тепло, мы с приятелями любили залезать на крыши домов и наблюдать оттуда за обстановкой в небе. Однажды произошел особенно сильный налет. Был ясный теплый день. Мы, мальчишки, сидящие на крыше, сделали вывод, что немцы в этот день сбрасывали преимущественно зажигательные бомбы, в народе их называли "зажигалками". Мы так решили потому, что было мало сильных взрывов. Немецкие самолеты летали на небольшой высоте. Наших истребителей видно не было. И вдруг немецкий двухмоторный самолет, а это был, по всей вероятности, Хенкель-111 (все мальчишки к этому времени знали марки немецких самолетов), прошел прямо над нами так низко, что мы отчетливо разглядели лица фашистских летчиков.
Не успели мы проводить взглядом самолет, как услышали дробные удары по крыше. Сразу догадались, что в дом попали зажигательные бомбы.
Быстро спустились на чердак и увидели горящие ослепительно ярким пламенем три бомбы. Они были небольшого размера – примерно как очень большие морковки.
К этому времени мы были уже достаточно проинформированы, что надо делать в подобных случаях. И поэтому сразу начали забрасывать бомбы песком.
Постепенно они погасли. Не успели мы, как говорится, вытереть пот, как прибежали бойцы местной противовоздушной обороны – две женщины с повязками на рукавах и пожилой мужчина. Они с улицы заметили дым над крышей и поняли, что здесь возник очаг возгорания. Увидев, что рядом с нами бомбы погашены, они сразу поняли, что они есть еще где-то.