Все вместе мы побежали в другой отсек чердака и вскоре там обнаружили еще одну зажигательную бомбу. Мы подоспели к ней буквально в последний момент.
Бомба уже прожгла песок и деревянное перекрытие занялось огнем. Дружными усилиями мы погасили и эту бомбу, ликвидировав очаг возгорания, и таким образом спасли дом. Старшая поста противовоздушной обороны похвалила нас за правильные действия и пообещала представить к награде.
Я этим очень гордился и считал своим вкладом в борьбу за оборону Ленинграда.
Положение в городе резко ухудшилось
Вскоре началось такое, что всем стало уже не до наград. 8 сентября 1941 года (эту дату запомнили все ленинградцы) таким же образом мы сидели на крыше и наблюдали за очередным немецким налетом. Рядом с нами в этот раз сидело несколько взрослых.
Город был виден как на ладони. Картина была феерическая: летали фашистские самолеты, то там, то здесь раздавались взрывы бомб, выстрелы зенитных орудий, пулеметов. Наших самолетов в небе в тот день мы не видели.
Вдруг мы заметили вдалеке столб дыма. Постепенно он разрастался и поднялся высоко к небу. Кто-то из взрослых с тяжелым вздохом сказал:
– Горят Бадаевские склады.
Всех охватило тяжелое чувство, поскольку было известно, что на этих складах – продовольственные запасы города. И если действительно разбомбили именно их, то последствия для города представлялись ужасными. К большому сожалению, после того, как ветер принес запахи жженого сахара, масла, зерна, все сомнения на этот счет рассеялись.
Действительно, вскоре после этого события положение в городе резко ухудшилось. Катастрофически быстро сокращались запасы продовольствия. В дома перестали подавать свет, тепло и воду. Вначале мы с мамой ходили за водой к военным, у которых была колонка. Но в этот год наступила очень ранняя зима, уже в октябре выпал снег, грянули морозы. Воду брать стало негде.
В нашей комнате стало очень холодно и темно по ночам. Много усилий мы приложили для утепления окон и дверей, но это никак не спасало от холода. Наконец, мама с кем-то договорилась, и нам установили маленькую железную печку, которую в народе называли буржуйкой. Ее устройство было весьма простым: небольшой бак размером чуть больше полуметра в диаметре и около метра в высоту, с отверстием для дверцы внизу. Вся эта конструкция устанавливалась на несколько кирпичей с тем, чтобы исключить контакт с полом и возникновение пожара. Помимо днища, сверху был приварен такой же лист железа с отверстием для трубы, которая выходила через окно прямо во двор.
Проблема состояла в том, чтобы максимально сократить поступление холодного воздуха в помещение через место, где труба выходила на улицу. Мы решали эту задачу тем, что обмазывали место сочленения железного листа и оконной рамы глиной. Особенностью этой печки было то, что она при топке моментально раскалялась, давая много тепла.
Через несколько минут в комнате становилось жарко. Но зато, когда топка прекращалась, печь так же быстро остывала, соответственно быстро падала температура в помещении. Эти самодельные печи были очень опасны в противопожарном отношении, бывали случаи, когда они даже взрывались. Так что за печкой надо было очень внимательно следить, чтобы не случилось беды.
Возникла новая, еще более серьезная проблема. Для этой печки нужно было много топлива, которого у нас, конечно, не было. Поначалу мы пытались собирать в окрестностях хворост, но поскольку этим занимались многие, результат был мизерным. Пришлось искать другие источники.
В одной из заколоченных комнат мы нашли остатки старого делопроизводства. Там было много завязанных шнурками папок с какими-то отчетами, толстых бухгалтерских книг, которые дружно отправились в печь.
Затем мы сожгли стеллажи, на которых это добро лежало. Постепенно начали выламывать доски из пола в коридоре. И все же основными поставщиками топлива для нас стали разрушенные дома.
Из подручных материалов соорудили так называемую коптилку – примитивный светильник, который представлял собой плоскую консервную банку, залитую маслом. Туда одним концом был погружен кусок бельевой веревки. Другой конец этой веревки, будучи подожженным, давал скудный свет, освещавший с наступлением темноты нашу бедную обитель. Этот светильник отчаянно коптил. Так что все стены нашей комнатки быстро почернели, да и сами мы ходили закопченные, как чертенята.
Но главная проблема была с продовольствием. Постоянно уменьшалась норма выдачи хлеба. В сентябре, вскоре после разгрома Бадаевских складов, норму выдачи хлеба уменьшили до 250 граммов в сутки на иждивенцев и детей.
Таким образом, на нашу семью в пять человек мы получали немногим больше буханки. На глазах быстро начало ухудшаться качество хлеба.
Правда, некоторое время еще выдавали в мизерных количествах мясо, масло, макароны.
Но очень скоро их выдавать перестали. Постепенно и норма выдачи хлеба на иждивенцев и детей стала уменьшаться и дошла до 125 граммов на человека. Кроме этого кусочка хлеба нам есть было нечего.
В Ленинграде начался голод
Начался голод. Степень его постоянно нарастала. Пожалуй, психологически в этом отношении самым трудным месяцем был сентябрь. До этого жизнь была еще относительно сносной. Кое-что мама приносила с рынка. А тут сразу все как отрезало.
Мы потом уже узнали из воспоминаний ленинградцев, что в это время еще работали коммерческие магазины, действовал черный рынок, где за деньги можно было достать продукты. Но дело в том, что у нас денег не было. И питались мы только тем, что получали по карточкам. Тут уже стало не до наблюдений за налетами. Постоянно хотелось есть. Мама внимательно следила за нами. Аккуратно делила между нами кусочки хлеба и то, что удавалось ей в данный день приготовить. Мы начали быстро худеть и слабеть. Каждый день начинался и заканчивался мыслями о еде, о том, где ее добыть. Этим же были заняты все окружающие нас люди.
Мать моя отличалась твердым характером. Она долго крепилась, не трогая запас крупы, который мы привезли из Шувалово, ведь весь этот запас состоял из нескольких килограммов. Но, как показали последующие события, эти несколько килограммов спасли всем нам жизнь. В начале октября, когда стало совсем плохо, мама собрала нас и сказала, что с этого дня она будет выдавать нам по блюдечку вареной крупы. Кашей это нельзя было назвать, так как жиров не было никаких. Правда, в госпитале маме удалось достать бутылочку рыбьего жира. Но, несмотря на голод, любителей поливать им кашу не нашлось. Поэтому глотали этот жир по чайной ложке в день.
Этой крупы нам хватило практически на месяц. Кашу мама давала нам во второй половине дня, когда удавалось достать топливо, разжечь печку и принести воды. После этого шел процесс варки каши, за которым мы жадно наблюдали. Затем наступал самый волнующий момент, когда мама раскладывала нам кашу по блюдечкам. Мы ее жадно поглощали, а затем тщательно вылизывали блюдца языком. Конечно, чувство насыщения от такого количества еды не наступало, но мы перестали так быстро терять силы.
Меня постоянно преследовала мысль: что же будет с нами, когда крупа закончится? Единственная надежда была на отца, что он придет и каким-то образом нас спасет. Мать по-прежнему почти каждый день ходила в Смольный, в штаб фронта, узнавать, нет ли вестей об отце. Но вестей не было.
Тут еще одна проблема свалилась на мою голову – у матери подходил срок родов. В нашей семье было четверо детей, и я уже примерно представлял, как это происходит. Сначала у матери растет живот, потом она отправляется в больницу, а вскоре возвращается с очередным братиком. Но до сих пор меня это не касалось. Всем занимался отец. На этот раз я со страхом смотрел, как увеличивается живот у матери, и не представлял себе, как это будет происходить в условиях, в которых мы сейчас существовали.
Однажды мама посадила меня рядом с собой и начала разговор, как говорят – с глазу на глаз:
– Хотя по возрасту тебе еще рано знать обо всем этом, – сказала мама, – но обстановка такая, что я вынуждена об этом говорить. Так вот, скоро у вас будет новый братик. Для того, чтобы он появился, мне надо попасть в больницу. Поэтому, как только мне станет плохо и я тебе скажу об этом, ты сразу беги к дежурному по госпиталю и передай ему эту записку. Записка будет лежать вот здесь, на столе. А сейчас пойдем в госпиталь и я покажу тебе, как найти дежурного.
Мы отправились в госпиталь. Там мать договорилась, что, получив от меня записку, дежурный окажет нам необходимую помощь.
Обстановка между тем продолжала ухудшаться. Голод и холод терзали нас уже в полную силу. Мы укутывались во все, что было в доме, и в таком виде находились и днем, и ночью. Наша мама прикладывала все возможные усилия, чтобы как-то приодеть нас. Она нигде не училась шить, но сейчас постоянно этим занималась. Из военной формы отца она постепенно сшила нам различную зимнюю одежду. Для меня она изготовила из отцовской шинели зимнее пальто на вате, правда, без воротника.
Я спасался в нем от стужи на улице и укрывался им дома ночью. На голове я носил отцовский военный шлем с остроконечным шишаком и большой звездой впереди. Когда стало совсем холодно, мама достала где-то для меня шапку-ушанку. Примерно столь же живописно были постепенно приодеты мои младшие братья.
Если у коренных ленинградцев в квартирах хотя бы были одеяла, подушки, мебель, то у нас практически ничего не было. Поначалу, когда мы только приехали в Ленинград, у нас не было вообще никакой мебели и мы все спали на полу. Укрыться тоже было нечем.
Пока было тепло, большую часть времени проводили на улице, дома только ночевали. С наступлением холодов маме удалось выпросить в госпитале три железные кровати, а также несколько ватных матрацев и каких-то старых то ли одеял, то ли попон, которыми когда-то военные, видимо, укрывали лошадей.
Эти приобретения помогли нам облегчить "вход в холода". Когда пришла зима, комната, при всей ее убогости, стала нашим основным жизненным рубежом. Кровати составили рядом, настелили матрацы, подушки. Ложились вместе поперек кроватей, благо все были маленькие. Накрывались также сообща, согревая друг друга. Так мы старались решать проблему сохранения тепла. На дверь коридора прибили скобы, между которыми устанавливали на ночь брусок, хоть и слабенькую, но все же защиту от возможных грабителей или бандитов.
Ко всему прочему, с наступлением холодов почти прекратилось получение информации. У нас не было ни радио, ни газет. Скудные сведения получали от военных или в очередях за хлебом.
Маме становилось все хуже и хуже. Она была уже не в состоянии ни ходить в город за хлебом, ни искать топливо для печки. Эти миссии были возложены на меня.
Проблема состояла в том, что надо было "как зеницу ока" беречь продовольственные карточки. Их утеря была равносильна голодной смерти. Среди людей ходило много разных жутких историй о том, как кто-то потерял продовольственные карточки, или их украли, и к чему это привело.
У нас в семье долгие годы после войны хранилась одна продовольственная карточка, поэтому я хорошо помню ее вид.
Она представляла собой листок цветной бумаги, расчерченный на квадратики. В каждом квадратике было напечатано слово "хлеб" и сокращенно указано число, месяц и год. Каждый раз при получении пайка вырезался соответствующий квадратик. Примерно также выглядели карточки на другие продукты.
Кстати, в очередях приходилось слышать самые фантастические слухи. Однажды один старичок на полном серьезе утверждал, что на выручку Ленинграду идет конная армия Буденного и скоро нашим бедствиям конец. Видимо, так хотелось верить в это, что я, придя домой, радостно сообщил эту новость своему семейству.
Поздней осенью в городе начали много говорить о разгуле бандитизма и преступности. В очередях постоянно рассуждали о каких-то конкретных фактах убийств, грабежей и тому подобных вещах. Хотя у нас нечего было грабить, но ведь мы жили в изолированном маленьком домике, дверь которого была абсолютно ветхой, а кто их, бандитов, разберет, что у них на уме. Так что каждую ночь мы трепетали не только от холода, но и от страха.
Через некоторое время немцы прекратили воздушные налеты, но зато регулярно начали вести обстрел города из крупнокалиберных орудий. Эти обстрелы стали постоянными спутниками нашей жизни.
Уже после войны я узнал, что фашисты постепенно создали вокруг Ленинграда довольно крупную группировку орудий большой и особо большой мощности. Там были немецкие орудия калибром до 600 миллиметров, чехословацкие гаубицы калибром 420 миллиметров. После окончательного снятия блокады Ленинграда, уже в 1944 году, немцы не сумели вывезти значительную часть этих орудий, и они попали как трофеи в руки советских воинов. Многие из них были выставлены на обозрение, если память не подводит, на Дворцовой площади. После возвращения из эвакуации я там, естественно, побывал. Увидел эти чудовищные сооружения, которыми нас пытались сломить и уничтожить. Рядом с орудиями были выложены их снаряды. Вес самых тяжелых доходил до 1000 килограммов. Пушки имели дальность действия, которая позволяла им простреливать весь город.
Возвращение отца – наша надежда на спасение
Мама никогда ранее не имела дел с картами, а тут вдруг начала почти ежедневно гадать. Главным желанием этих гаданий было узнать, когда вернется отец. Она по-прежнему ходила в Смольный, но там ничего об отце не могли сказать. В наших душах пропадала последняя слабая надежда. Невольно приходила в голову мысль о том, что он или погиб, или попал в плен. От этой мысли становилось жутко. Мы уже ясно понимали, что в этом случае нашу семью ждет неизбежная смерть.
Но, видимо, судьбою не было предназначено нам погибнуть в то страшное время. На всю жизнь запечатлелась у меня в памяти такая картина. Первые числа октября. Вечер, темно, очень холодно. Все сидим вокруг какого-то ящика, который заменяет нам стол. Одеты в немыслимые хламиды, завернуты в одеяла и попоны. На столе коптилка, ее колеблющийся свет освещает карты, которые в очередной раз раскладывает мама. Она опять гадает на отца. Мы молча наблюдаем.
Вдруг она подняла глаза от карт, загадочно улыбнулась и с каким-то особенным чувством сказала:
– Ребята! Ваш папа жив. Он завтра приедет к нам!
Мы, конечно, не поверили, настолько это было невероятно. Утром мама чувствовала себя очень плохо, но все же собралась и вновь отправилась в Смольный, наказав мне никому не открывать.
Примерно через час после ее ухода вдруг раздался сильный стук в дверь. До сих пор помню, как у меня бешено заколотилось сердце, то ли от страха, то ли от предчувствия. Помня наказ матери, подошел к двери и дрожащим голосом произнес:
– Кто там?
И в ответ услышал отцовский голос:
– Боря, открой!
Почти в полуобморочном состоянии я открыл дверь и в комнату вошел отец. Сильно исхудавший, в черном танкистском комбинезоне. Мы облепили его со всех сторон, обнимаем, целуем. Все рыдаем. У него на глазах тоже слезы. По-детски наивно допытываемся:
– Почему не писал писем? Почему так долго не приезжал?
Он ответил коротко:
– Попал в окружение, выбрался, и теперь вот вернулся к вам.
Вскоре пришла мама и начался такой потоп слез, объятий, воплей, который невозможно передать словами.
Отец внимательно рассмотрел наше жилище, расспросил, как мы живем, чем питаемся. Чувствовалось, что все увиденное его очень расстроило. Очевидно, он даже не мог себе представить, в каких нечеловеческих условиях существует его семья.
Мама предложила сварить ему немного каши, но он отказался, сославшись на то, что поест в части. Рассказал, что после возвращения из окружения определен во фронтовой резерв. Теперь будет ждать назначения на должность. Отец пробыл у нас совсем недолго, сказал, что должен вернуться в часть.
Никаких продуктов он нам не принес. Помнится, что у него с собой был только пистолет.
Жуткая неделя без матери
С приходом отца мы воспряли духом. 13 октября 1941 года мама родила девочку. Назвали ее Ларисой. К счастью, это случилось тогда, когда отец находился в фронтовом резерве. За два дня до родов отцу удалось определить маму в госпиталь. После родов она находилась там еще несколько дней. И целую неделю мы, дети, жили совсем одни. Эти дни, проведенные без мамы, запомнились мне как самые жуткие за все время блокады.
В самом деле, даже в мирное время трудно представить, чтобы в нетопленном помещении, без света, без еды и воды, совершенно одни оставались четверо беззащитных маленьких детишек. А ведь шла война, со всеми ее ужасами.
В эти дни на меня свалилась вся тяжесть выживания нашего малолетнего сообщества. По утрам – неблизкая дорога в магазин, отоваривание карточек, так тогда называли процесс получения продуктов.
Придя домой, я вместо мамы должен был разделить хлеб на кусочки, накормить голодные рты. Ближе к вечеру – растопить печь, чтобы ночью все не замерзли во сне. Хорошо еще, что перед тем, как отправить маму рожать, отец вместе с товарищем принесли две вязанки дров. Эти дрова здорово выручили меня в те дни, избавив от поиска топлива.
Самое ужасное наступало ночью. В кромешной тьме мы все вместе лежали и дрожали, прислушиваясь к звукам во дворе. Я хорошо понимал, что мы, беззащитные дети, легко могли стать объектом любого преступления или надругательства.
До сих пор с содроганием вспоминаю случай, который произошел именно в эти дни. На третьи сутки нашего существования без мамы, ближе к вечеру, я, как обычно, протопил печь. Собрались ложиться спать. Я укрепил дверь в коридоре перекладинами, погасил коптилку. Как всегда, прижавшись друг к другу, мы легли на постель. Я, по привычке, рассказал своим маленьким братьям какую-то байку и незаметно уснул.
Проснулись все сразу от звуков выстрелов рядом с домом. Затем к выстрелам присоединились громкие крики. Малыши от страха дружно разревелись. Я сам тоже очень испугался. Но ответственность – великая вещь, поэтому, стараясь не поддаваться общей панике, напряженно прислушивался к происходящему.
Через некоторое время все вроде бы утихло. Я уже начал успокаиваться, как вдруг раздался громкий стук в дверь и резкий окрик:
– Откройте!
Сердце мое упало в пятки. Братья начали реветь с новой силой. Стуки и требования открыть двери усилились, я разобрал слово "патруль". Накинув пальто, подошел к двери:
– Кто там?
– Патруль. Открывайте немедленно.
Пришлось послушаться. В коридор вошли трое вооруженных автоматами людей в полушубках. Прямо мне в лицо направили свет электрического фонаря. Один из них, видимо, старший, удивленно разглядывая меня, спросил:
– Ты что тут делаешь?
На мой ответ:
– Мы тут живем, – военный также недоверчиво продолжил:
– Ну, показывай.
Вместе вошли в комнату. Малыши замерли на своих кроватях, спрятались под одеяла и попоны. Военные осветили фонарями все углы нашего убогого жилища, и, посмотрев друг на друга, спросили:
– Вы что тут, совсем одни? Где же ваши родители?
– Отец воюет, а мама в роддоме.
– Ребята, вы нас извините, напугались, наверное, но мы здесь ищем дезертиров и бандитов, – сказал старший патрульный. – Сейчас такое жуткое время, что вам нельзя оставаться одним в доме.
Стоящий рядом с ним продолжил: