11 апреля 1967
Вторая сдача.
Ю. П. Пережимал, успокойся…
Лиля Брик. Я много плакала… и даже не там, где одиночество, тоска… лирика… я плакала на "Революции", на патетике, потому что, эта патетика его, чистая, первозданная. Это наша революция, это наша жизнь. Этот спектакль мог сделать только большевик, и играть его могут только большевики.
О. Ефремов. Я очень любил этот театр и Любимова со дня его появления (театра), но где-то глубоко, в душе я не совсем соглашался, потому что иначе мне нужно было в чем-то изменять своим принципам, эстетич. понятиям. Но этот спектакль меня потряс и окончательно выбил из меня мои сомнения… я плакал, волновался, это, конечно, лучший спектакль, необходимый нашему народу в этот великий год. И будет преступлением перед народом, перед партией, если он не пойдет…
Вик. Шкловский. Чтобы не плакать, я буду говорить несколько в бок… Пушкина открыли футуристы, вы открыли для нашей молодежи Маяковского… Это исторический спектакль, он освежает нам историю настоящую и будущую, глубоко партийный спектакль. И Лиля, помнишь ты это или нет, Маяковский любил говорить… "Поэт хочет, чтоб вышло, а чиновник, мещанин… как бы чего не вышло…" Позвольте поцеловаться.
Чухрай. Бывает патриотизм и бывает патриотизм профессиональный, так же, как любовь просто и любовь профессиональная… Я протестую, чтобы профессиональные патриоты защищали от нас Советскую власть. Я это говорю, как старый коммунист - с начала войны - это высокопатриотичный спектакль.
Баркан. О проблеме актера в этом театре и о взаимоотношениях его с режиссером. О диктатуре режиссера, это злые, завистливые сплетни… Таких актеров, превосходно владеющих точным донесением мысли, владеющих пластическими, ритмическими средствами выразительности, нет ни в одном театре. Я это утверждаю… Воля актера творчески раскрепощена и точно направлена режиссером в нужную для общего успеха сторону… И теперь надо на наших диспутах поставить на повестку дня вновь вопрос о мастерстве актера, - что это такое? Сегодня я, может быть, впервые понял, как неверно мы толкуем это понятие, и пришло время заговорить об этом с новых сторон, в новом освещении.
Мы актеры, режиссеры, осветители, пост. часть - все профес. люди театра долгое время не могли ставить, писать, снимать так, как этого требует совесть художника, так, как этого требует время… И произошла дисквалификация: вот такая пьеса, со скудным запасом мысли и с таким же обсужден., чего там обсуждать было, все ясно. Этот спектакль заставляет нас по-новому осмыслить нашу жизнь, наше поведение и поступки с революционных позиций, с позиций постоянного внимания к проблемам времени. И какие возможности у театра… Доселе неиспользованные… Поэзия… была забыта совсем, а мы искали, чего бы такое поставить…
12 апреля 1967
Обсуждение "Послушайте" в Управлении. Многое, если не все, записал.
- Дайте ему (Маяковскому) хоть после смерти договорить. - Шкловский.
Спектакль не принят, репетиции продолжаются в Ленинграде, снова горю синим светом. Ну что мне делать? Жена говорит - делай шаг! - Какой шаг? Подать заявление? Как я вывернусь из этой авантюры - "Ничего, подождут, кино не к спеху". Сволочи, все, надо поступать решительно, но как? Чувствую, что произойдет нечто мерзкое, самовольный отъезд с гастролей - увольнение по статье.
Ладно, надо собираться с мыслями, послезавтра отъезд, и у меня дел невпроворот,
15 апреля 1967
Ленинград.
Телеграмма Сегелю. Порядок, буду 19 24 21 привет Высоцкого.
- Володя, не забудь поговорить о моем деле.
Вообще, как-то исправилось настроение. А почему не так волком отнесся сегодня Любимов ко мне, "к моему делу", потому я подошел к нему с крестом, как черта спугнул.
Черный день, по-моему, первый такой.
Ю. П. А с вами у меня особый разговор. Вы сегодня играли просто плохо, просто плохо. Не отвечаете, не спрашиваете, все мимо, не по-существу, одна вздрюченность, вольтаж. Разве можно так играть финал, я просто половину не понял текста.
Кончать самоубийством рано. Мы еще попробуем подержаться, хотя тоска, конечно, смертная.
Сегодня идет дождь. Сижу в номере. Не могу писать. Репетиций по вводам нет. Зарежет меня театр, но вчерашний разговор где-то внутри родил во мне противодействие. Будет легче разговаривать и рвать. Надоело все. Спасает, когда вспоминаю Зайчика, Можаева, Романовского Кольку. Делается теплее, когда знаешь, что они где-то есть и ждут встречи. Еще можно жить. Неприкаянность. Нет, Ленинград, наверное, снова мне неприятен из-за моих личных переживаний.
17 апреля 1967
Приехал Зайчик. Наступило равновесие.
Любимов. Нет, конечно, вы понимаете, что это премьера и вы вздрючиваете свою эмоциональную… штуку!!!
19 апреля 1967
Зачем нужно было издеваться над собой? Приходить в норму, трепать нервы себе и хорошим людям. Любимов сделал свое черное дело, он победил, замотал, сегодня и завтра и вообще снимается другой артист. Мне ничего не остается делать, как выпить 200 гр. портвейна и погрустить. Я получил прекрасный урок игры и "смею вас уверить, господа присяжные заседатели, сумею сделать выводы".
Нет правды на земле, как нет ее и выше…
Униженный и оскорбленный…
Директор. Вы наносите мне рану тяжелее тех, которые я получал на фронте… Это не самое большое несчастье, не торопитесь разводиться с женой и делать подобные заявления… Не торопитесь… Я ни к кому так не относился, как к Вам… Я прошу Вас, я прошу редко, этого не делать. Я начинал сниматься у Довженко… началась война… я ушел на фронт, пусть я посредственность… но, поверьте мне, как человеку, который намного старше Вас, все обойдется, и через полгода вы и мы с вами будем об этом вспоминать не более, как… Я со своей стороны даю слово, чтоб ваше пребывание в театре сделать еще более приятным для вас во всех отношениях, и творческом, и бытовом, и к вашей жене… Считаю, что этого разговора не было… все это останется между нами…
Ю. П. Почему у тебя бывают такие штуки: одну и ту же роль ты играешь то блестяще, то просто как будто не ты? Можаев тебя смотрел два раза и не узнал - такая была разница.
Любимов. Сядьте поближе, я объясню мизансцену, взгляните на сцену. Тишина, сесть всем ближе ко мне, чтобы не орать мне.
- Потрудитесь заболеть и родить эти гениальные образы. Чтобы образ вспыхивал. Тогда от вас глаз оторвать нельзя. Вспомните, как закрывали "Павшие", "Доброго", "Антимиры". Копируйте меня.
Речь, обращенная к нам из-за того, что у нас не получалась трагическая любовь.
- Артисты - все эгоисты, стараются урвать себе побольше кусок, тянут одеяло на себя. Когда был человек, который мог собрать их эгоизм в единый кулак - подчинил их мелкие интересы большому делу, - был театр, не стало его - театр развалился.
Артисты всегда стараются растащить театр, растоптать самое дорогое, это в природе артистов, это их суть, я сам был артистом и отлично знаю все ходы… Задумайтесь, товарищи. Сходите в Ленком, посмотрите на их трагическую участь, вот до чего доводит актерский эгоизм, сплетни… Но у них есть ядро, они проявили самое порядочность - солидарность - 20 человек подали заявление. Наши артисты, убежден, не способны на это, только себе, только за себя.
Смирнов рассказывает, как поступал в Щукинское, на собеседовании у Захавы.
- Что вы знаете об Америке?
- В Америке капитализм.
- Так, ну и что?
- Как ну и что? Он загнивает.
- Ну, эк вы хватили.
- Совершенно свежие сведения, скоро он совсем сгниет и наступит социализм.
11 мая 1967
Подобьем бабки. В некотором смысле итоговый день. Заканчиваются гастроли, в 0.40 мы отправляемся домой. С 7-го по 11 жизнь протекала бурно до такой степени, что некогда было присесть к столу. Во-первых, поездка в Кронштадт.
1. Расстелил на палубе пальто и улеглись с Шацкой.
2. Голодные как волки, теребим капитана. Разводит руками. Кок на берегу, у него (ключи).
3. На всю шайку выдал стакан портвейну и здоровенную сосиску, булку черного хлеба с солью.
4. Банкет: водка, капуста, мясо.
5. Ссора до развода с женой. Высоцкий передал рюмку водки для меня. Она вылила ее в фужер с водой. Взбесился.
- Я раздражаю тебя?
- Да.
- Я не нужен тебе в жизни?
- Нет.
- Все. С этого вечера мы свободны от долговых обязательств.
Капитан смотрит влево, вправо.
- Эх, черт, ни компаса не взял, ни локатора.
2.30 часа стояли. Я спал в трюме на лавке.
9-го в гостях у Рахлина. Брали у нас автографы, заставляли петь, читать, развлекать - идиотское ощущение. На "Ленфильм" Полоке пришло письмо с моей фотографией: "Мы поклонники вашей картины "Республика Шкид", хотим, чтобы вы заняли в вашем новом фильме гениального артиста В. Золотухина и пр. и пр." Из-за чего он не хотел меня даже смотреть на предмет киноискусства.
16 мая 1967
Сегодня еду на пробу в "Интервенцию". Никогда не был так неуверен в роли, вернее, в "себя для роли". Какой штамп основной? Зерно, где и в чем его главное, стержень, пружина, идея - во как! Много расходов, долгу около 300 руб. Надо срочно влазить в какую-нибудь халтуру, либо вынимать деньги из кооператива и пустить их (так оно и будет) коту под хвост.
23 мая 1967
Совпадение. Снова еду на пробу в "Интервенцию". Не произошло. Не вышло, не хотелось, не шел талант, а режиссер, наверное, хочет, иначе зачем вызывать второй раз артиста. Не вдаваясь в лирику, чем жил:
1) Читаю о Достоевском, спорю с Ивановым.
2) Приняли "Послушайте". Зажали банкет.
3) Думаю над "Запахами", пробую, пока не выходит.
Вчера отличный день. Перебирал бумаги, читал свои первые статьи, совсем неплохо. Возник новый сюжет "Дело Ендрихинского".
"Старики" - в окончательной редакции, с которой двинусь по редакциям тоненьких журналов.
27 мая 1967
Написал письма родне. Вчерась накатал рассказ "Дело" или еще как "О здравии и за упокой". Но чувствую, не получилось, нет, кое-что есть, конечно. Зайчик говорит: "белок и даже желток есть, но нет скорлупки, а, стало быть, и яйца нет". Залпом глотонул Катаева, здорово, просто здорово, но форму спер у Олеши, хотя у этих друзей трудно понять - кто первый изобрел что.
Вон Можаев на кухне коммунальной пишет и ничего - получается. Сейчас возьмусь за последнюю часть "Запахов", потом подчитаю Казакова, Можаева и возьмусь "набело", т. е. с самого начала, сызнова все написать. Сейчас надо придумать эту самую скорлупку, а уж белок с желтком мы в нее вольем.
30 мая 1967
Завтра творческий вечер Высоцкого. Это главная забота. Статья Фролова в "Сов. культуре" о "Послушайте". Телеграмма из Ленинграда. Утвердили на Женьку. Я чего-то жду от этой работы - хотя и боюсь, вдруг не получится и заменят. Но как-нибудь с божьей помощью.
3 июня 1967
Вечер Высоцкого прошел замечательно. Народу битком, стояли даже в проходах. Потом пельмени у Рыжковых. Бег за Иваном Б. в носках по разогретому асфальту. А сегодня встал в половине седьмого. Жена говорит за 4 года в первый раз, вчера она попросила ребеночка, оттого и не спится.
Сегодня должен подписать договор с "Ленфильмом", боюсь, как бы театр не зарезал нас с Высоцким на пару.
4 июня 1967
Та минута, когда я когда-то не думал о карьере. Выпили с Бортником, черт, тянет с ним выпить и поговорить. Но из формы я вышел - неделю пытаюсь войти, начать - и все не получается. Тупик.
Письмо Солженицына съезду. Стыдно будет перед потомками, что же вы делали, куда же вы смотрели, скажут. Дети спросят, обязательно спросят.
5 июня 1967
Вроде уехал в Ленинград. Жалко смотреть на свои роли, сердце сжимается - мое, мной выстрадано.
Вечером. Кажется у меня есть все теперь для полного счастья. 3 часа мастерил себе письменный стол. Зайчик на "Антимирах", первый раз в истории театра на Таганке спектакль идет без Золотухина, кто-то пошутил: "Надо бы обвести спектакль траурной каймой - без Золотухина - как можно".
Бунин говорил: "Воробей. Хорошо… Опишите воробья, но так, как никто до вас, как вы его воспринимаете". И Толстой говорил, - "Нечего писать? Вот и напишите, что вам не о чем писать". Совсем хорошо - дождь пошел. На небе ни звездочки - Лермонтов из окна - ярчее одним глазом косит, другой в темноте.
Завтра еду в Ленинград - получил телеграмму на примерку. Решил начать новую жизнь - вогнать себя в форму, во что бы то ни стало - писать, читать, кувыркаться, придумывать роль и поменьше мерихлюндий, а то совсем издумался. Чаще вспоминать Моцарта.
11 июня 1967
Обед. Из Ленинграда вернулся утром. Репетиция. Глупость на глупость и глупостью погоняет. Отнес "Стариков" в "Сельскую молодежь".
- У вас что, проза… стихи?
- Проза.
- Хорошая?
- Плохая!
- Ну, к плохой мы привыкли, этим не удивишь. Садитесь! - Кивнул на кресло. В маленькой комнатке отдел. Зав. - Вучетич, ходит, приходит. Стучит машинка. Толстый автор что-то перепечатывает, двое других разбирают стихи, считают строчки, ставят звездочки, отметки. Сердце бьется раненою птицей, слежу, как бы равнодушно, одним глазом за моим "судьей". Ловлю улыбку, стараюсь понять, силюсь определить - по его дыханию, едва зам. улыбке, поворотам головы - нравится или нет, о чем он думает? Какова моя судьба? Кончил. Улыбается. Кажется, даже смущен.
- Талантливый парень. Но даю голову на отсечение, это не напечатают, во всяком случае у нас это точно не пройдет. Анализа нет. Страшный, уродливый быт, изуродованные, жестокие люди, а ситуация анекдотическая. Очень хорошо рассказанный анекдот, в платоновской интонации рассказанный, она сама по себе уже угнетает. Только посмертным изданием, как Платонова, Булгакова. Ну, тут есть, конечно, отдельные погрешности. В этом месте очень натуралистично, это вызывает отвращение, перебор, неоправданный… Здесь вот - последняя фраза - просто под Пушкина запел, ты сам понимать должен - литературщина. Ну, оставьте… Витек! Ты почитай, интересно для тебя должно быть… Поначалу не обращай внимания… Приносите еще что-нибудь…
Рассказал Высоцкому, Смехову. Смехов одобрил, Высота:
- С одним рассказом таскаться неудобно, надо написать еще два-три, тогда уж и проталкивать.
А понес его потому, что Колька одобрил "К сыну", понравилось и советовал не торопиться, поработать тщательнее и, может, в повесть дело вырастет. - Вот я и подумал, "К сыну" откладывается, другого на подходе ничего нет, дай-ко снесу "Стариков", авось, да пройдет.
Шли с Полокой по роли. Разбирали ситуации, придумывали характер, решения, приспособления, штампы. Работали увлеченно и кое-что, по-моему, есть в корзинке. Буду работать дерзко и непонятно, неожиданно, нервно и изобретательно. Сделаю или умру. Начну все сначала, как будто никогда не был артистом, по-школьному: куски, задачи, внутренние монологи. Заведу тетрадь специальную. Лишь бы войны не было. Вчера "Павшие" первый раз шли без меня, "Сороковые".
30 июня 1967
Рассказы не пишутся. Дневник не ведется, писать стал мало, связался с кино. Вчера был у Романовского. Лера в больнице. Читал дневник ее брата, письма из тюрьмы. С 35-го года вел дневник по 1942. Нерегулярно, конечно. Каждая запись начинается с точного описания погоды, температуры. "22 июня 1941 г. Началась война с Германией. Температура, погода и т. д.". Осудили за отца. Отец остался при немцах врачом. Перевел русских раненых в заразное инфекционное отделение, спас. Прятал еврея в подвале, после еврей этот оклеветал его. Сын за отца. Просит в письмах не беспокоиться, прислать бумаги, жиров, сухарей, просит не забывать его. 8 лет. Жуть.
А ты, Слава, восторгаешься красивой, но беззубой речью Гамзатова на съезде писателей, в то время как у Солженицына конфисковывают дневник, архив, лишают его средств к существованию, не печатают, клевещут и т. д.
4 июля 1967
Весь день в сильных бегах. С утра подался в "Наш современник". Что сказать про жизнь? Нет отрады. Честно. Хотя, само по себе хождение по Москве в нежаркий день, с мыслями высокими и благородными о России, о себе, о великих писателях - занятие приятное, возвышающее. Но суета одолела вконец.
Вечером позвонил Гутьерес. Пригласил в ВТО. Марина Влади. Раки. Водка. Ужин. Облажался Этуш. Жалко его даже. - Красивая вещь. - Поехали к Максу. Пели песни. Сперва Высоцкий свои, потом я - русские и все вместе тоже русские. Такой хороший вечер, редко бывает так тепло, уютно и без выпендривания. Анхель пел - испанские. Жена меня так толкнула, что я поскользнулся на паркете и шмякнулся на пол. Конфуз. Я тут же, покраснев, стал объяснять всем, как скользко, на самом деле был сильный, мужской толчок моей нежной жены. Ну ничего, обошлось, забылось. Зато гуляли потом до утра. Встречали утреннюю зарю, говорили про любовь, целовались - в пятом часу спать легли.
Марина пела песни с нами, вела подголосок, и так ладно у нас получалось, и всем было хорошо.
9 июля 1967
Ничто не повторяется дважды, ничто. И тот прекрасный вечер с Мариной Влади с русскими песнями - был однажды и больше не вернется никогда. Вчера мы хотели повторить то, что было, и вышел пшик… Все уехали, опозорились с ужином в ВТО, отказались от второго, все хотели спать, канючили, добраться бы до постели поскорее. А я все ерепенился чего-то, на русские песни хотел повернуть и начал было "Все пташки перепели", да пил один. Что такое? Что случилось в мире? Весь вечер я не понимал Шацкую… Что такое? Ревность что ли какая-то странная, что не она царица ночи, что все хотят понравиться Марине или что? Капризы, даже неловко как-то, а я суечусь, тоже пытаюсь в человеки пробиться… "Ты мне не муж, я не хочу сейчас чувствовать твою опеку, взгляды, не обращай на меня внимания и не делай мне замечаний".
10 июля 1967
Театр. Духота, теснота, одиночество. Два дня, с вечера у Макса не разговариваем с женой.
Бегал по редакциям. Надежд, что "Старики" напечатаются - никаких. Уехать куда-нибудь в лес, к глухой речушке и не видеть никого…
Я страшно волнуюсь… А вдруг у меня не может быть детей? Жизнь потеряет смысл, а я - свое назначение, семья развалится, как карточный домик, какая это семья без детей. Кто-то сказал, если к 30 годам дом не наполняется детским криком, он наполняется кошмарами.
"Это была моя лучшая поездка в СССР. Я увидела "Маяковского"", - М. Влади.