20 ноября 1967
Начал осваивать балалайку по самоучителю, подаренному Мальцевым. Две "вещи" в кармане: "Перепелочка" и "Во саду ли". Фадеич, держись!!
О зазнайстве, самовлюбленности, самоуверенности.
Меня всю жизнь сознательную упрекали в зазнайстве и всех тех качествах, означенных выше. Меня не любили учителя, ученики, и друзей было сравнительно мало: один, два… в которых я сам пытался пробудить, взрастить зерно высокомерия и высшего назначения. Руководил моим духовным становлением Фомин, и он первый будил во мне эти свойства, но не ради самих только свойств, а ради пробуждения личности, самостоятельности. Тщеславие, снисходительность к окружающим тормошат силы внутренние, воспитывают волю, заставляют работать над собой, выделывать себя, пусть для корыстных целей, для того, чтоб быть лучше, талантливее, умнее прочих твоих сверстников, для того, чтоб прославиться и максимально использовать богом отпущенное… Такая корысть для меня пример, это уже не корысть, а желание вырваться из общего круга, из толпы… И я никогда не обращал внимания на этих серых, на мой взгляд, людей - учителей, которые обзывали меня публично - зазнайка, выскочка и т. д. Я не обижался на них, они только разжигали во мне огонь борьбы, и я даже сегодня благодарен им за это. Мои тогдашние враги принесли мне пользу. Для того чтобы иметь право на них смотреть свысока, я занимался, не терял времени зря, но делал это так незаметно, что казалось и не учу я уроки вовсе. Я нарочно скрывался и не учил на виду, а больше занимался любимым делом или тем, что хотелось…
Для того, чтобы бросить им плевок в рожу, я забросил со второй половины 10-го класса все посторонние дела, опять же по настоянию Фомина и засел за учебники. И сдал на медаль. В общем, мне нравилось быть зазнавшимся, я имел на это право и вжился в эту шкуру, и считал себя умнее, талантливее других, и это помогало мне быть таким. Но с некоторых пор, особенно последние 5 лет, я стал стыдиться этого, делать вид, что не думаю о себе так (на самом деле думая), но чем чаще прикидываюсь не собой, тем все больше становлюсь другим. А это, по-моему, совершенно напрасно и мне вредит. Надо доказывать делом свое преимущество, и разве я этого не делаю… Не надо прикидываться, надо и выглядеть так, как ты о себе думаешь, не стараться показаться скромнее, добрее, тише других. Зачем? Люди и в самом деле будут думать: "Ну, он мальчик скромный, он не позволит себе ничего такого". Когда, с каких пор я стал таким, я таким никогда не был и никогда не отличался скромностью, с какой стати я нагоняю на себя эту маску. К черту все! Трудом и талантом ценен человек и артист. Я скромный, тихий, рассудительный - да что такое - сели на шею и не слазят. Для того, чтобы роли получать, я таким прикидываюсь? Это не достойно меня, да и не так это. А свои роли я возьму все равно, рано или поздно, а не дадут, так пусть им будет хуже, стоит только их пожалеть за это. С сегодняшнего дня зазнаюсь, задираю нос, но работаю вдвое больше прежнего. Зазнаюсь и точка! Зачем изменять природу?
"Боязнь эстетики - признак бессилия".
Когда, с каких пор меня стала смущать эстетика?!
Р. S. Не всегда мне хочется быть пай-мальчиком. После хорошей зарядки и холодной воды - я зазнаюсь. Еще во время чтения хорошей книги.
24 ноября 1967
Заболел. Ангина. Кружится голова, вообще - слабость. Чихаю! Разрешили Кузькина. Ходят слухи - с понедельника начнем репетировать. Первую часть "Триптиха" надо придумывать, того, что есть, недостаточно - и это значительно слабее, водянистее и не в стиле, не в характере, сложившемся из двух последних монологов. То, что выдумано - звучит убедительнее.
3 декабря 1967
Кругом бело. Снег и светло. Неделю без строчки. Когда-нибудь последние 10 дней станут сюжетом романа. Но все к черту! Попытаюсь вспомнить основные события.
1. Разрешили Кузькина, и начали репетировать, но шеф, по-моему, на распутье. Не ожидал такого быстрого решения и не знает еще, по-моему, за что же взяться, кого приглашать режиссером и т. д.
2. Материал "Аптеки", за который я столько пережил и поскакал переснимать, говорят, удался, меня поздравил с ним Полока, на "Ленфильме" многие мне говорили об этом, как об удаче. Бог есть! Вот он как рассудил!
3. Но! Если "Аптека", снимавшаяся в такой суматохе, так нервно и хаотично, сумбурно, не разобравшись - удалась, то что же в таком случае - весь ранний материал - дерьмо?! Ведь вот в чем дело. Приходится сомневаться в сделанном.
4. Я искал страдание и нашел на свою голову приключений. Но, посмотрим, господа присяжные заседатели, мой пистолет еще заряжен.
5. Нифонтова… Странно все в жизни… Когда-то я собирал все фотографии, вырезал картинки с ее участием, следил за ней в Б. Истоке, изучал биографию, думал: на экзаменах в ГИТИС будут спрашивать о ней, об актерах… и вот мы снимаемся вместе, у меня роль главнее, но это не важно, важно, что встреча эта в какой-то степени связана с моими ранними стремлениями и она не приносит радости, удовлетворения, того же я боялся с Новиковым Б.К, но, к счастью, этого не было. Б.К только подтвердил мое сердечное к нему отношение и оправдал детские иллюзии. Не совсем точно я выразился здесь, об этом мне еще предстоит подумать и написать, как следует, это важно для меня. Артист есть артист, он тоже человек, но все равно он артист и умрет с этим званием, так уж будь любезен… "Не обмани самого себя…" Новиков не обманул меня. Нифонтова обманула - вот какое-то странное ощущение.
6. Самолет в Ленинград. Папка. В одном отделе пьеса "Живой" - главная роль, с репетиции главной роли я лечу на съемку главной роли - гордость распирает грудную клетку… но я боюсь.
7. Решил переложить на машинку "Триптих", кое-где раздаются голоса, что самая удачная - первая часть.
8. Я люблю Зайчика и мне дорог мой дом. Я не хочу отсюда ни в какое царство.
4 декабря 1967
В монахе произошла потеря святости, музыки сочинения, потеря характера, появилась жлобская, сильная циничная интонация - убрать и вернуться к первой редакции.
Теперь. В репетициях "Живого" ни в коем случае не зажиматься, не унывать, не попадать под давление, каблук режиссера, лучше меня Кузькина все равно никто не сыграет, от этого во всякую минуту проявлять уверенность и легкость, радость общения с текстом, пусть иной раз и внешнюю, ничего. И работать, работать.
По поводу Женьки Высоцкий сказал мне много приятных слов:
"Ты многое играешь хорошо. И вообще, это будет для тебя событие". Так что - вперед, зазнавшимся, ловким, работающим за троих.
Вечер. Печатаю "Триптих". Бегу на "Антимиры". Репетиция - можно сказать. С богом!
7 декабря 1967
Репетиция "Кузькина". Забавно, куда-то все двинется, еще на месте все, выискивают штампы, приспосабливаются - раскусить, спорят, выясняют. Правильно, а я слушаю и ничего не понимаю. Как всегда, решают дело самые примитивные штуки - тон, качество темпераментов, язык, походка, даже мимика, глаза и т. д Но и в прямую вопрос встал о моей писательской деятельности: что сейчас начинать или, может, чего продолжить.
Вечер. Ну как же так, почему одним судьба дается праздная и счастливая, другим - серая и безызвестная. 10 лет я копчу небо столицы. На другой день по приезду сюда я думал - распечатают мои фотографии и будут их продавать за пятак во всех киосках, на всех углах столицы. Я думал, мне придется покупать черные очки и глубокую кепку, чтобы иметь возможность не быть узнанным. Сейчас я лезу всем в глаза и ищу жадно искру узнавания, но тщетно… Я подхожу к киоскам, смотрю на распродажу лиц, улыбок, причесок - эти счастливчики, которых продают, почему они достойнее меня? Вот этот нахальный, он нарочно грустный и оттого нахальный, кто он такой, откуда взялся, почему его продают, а меня нет. Я надеюсь на какую-то дикую нелепость, что вдруг увижу и свою физиономию среди распродающихся "звезд". Да! - те, кого продают, - это уже звезды, это уже слава… 10 лет я в столице, жду появления моей физиономии в киосках, а она все не появляется, а значит, и слава не приходит ко мне и меня не узнает широкий зритель… А я не из тех, кого продают, кто такие, откуда взялись? Я, как голодный пес, смотрящий на колбасу, без всякой надежды иметь ее в зубах, так я смотрю на ленты фотофизиономий звезд, среди которых жажду видеть свою и не вижу.
Я не увлекающийся человек, не одержимый… а жаль, я всегда думал, что я такой и хотел выглядеть таким, но нет… Я не могу сидеть и читать всю ночь, я обязательно буду думать: 8 часов я должен спать, я артист и должен отдохнуть перед репетицией и спектаклем, я должен быть в форме… 12 часов… я иду в постель… режим… - я слежу за собой, за распорядком дня, я думаю наперед, стало быть, я - рационалист и ничего случайного, непредвиденного со мной не произойдет, открытия исключены. Я не могу писать долго, ночью, между репетицией и спектаклем, я должен отдыхать. Для чего? Для сохранения энергии, которая на сцене перерабатывается в якобы талант… У меня все предусмотрено… Я не могу соскочить и побежать, я обязательно подумаю - далеко ли бежать, не устану ли я, не потеряю ли зря времени - и… теряю его. Я пишу, читаю, играю на балалайке, сижу с друзьями и т. д. - я все время смотрю на часы и подсчитываю минуты, выгадываю их для своего отдыха… А зачем он мне нужен, если я играю хуже и хуже.
Я не могу сидеть до 12.30, я должен лечь спать до 12, потому что врачами доказано - надо засыпать до 12, позднее засыпать гораздо труднее. "Война и мир" - это прекрасно, но я не могу жертвовать своим сном, лучше я прочитаю его за полгода в метро. Я не одержимый, не страстный человек, и мне жаль себя, потому что, заставь я себя ночь покорпеть над листом бумаги, и я бы преодолел земное притяжение, потому что "чувствую в себе силы необъятные". Или расплескалась моя энергия свыше меры, если меня так тянет постель?
8 декабря 1967
Обед. С Кузькиным я еще намучаюсь - это точно. Пока ощущение такое, что все мешают. По дороге, в метро - все получается, начинаю читать - слышу, вру. Но не надо торопиться, затолмуживать текст, свежесть уйдет, тогда не сыграешь.
11 декабря 1967
Кузькин пока не идет - Любимов мало доволен, если не сказать более - но я не отчаиваюсь пока, т. к внутри нахожу все чаще точность характера и интонации и т. д. Наружу пока выходит мало, но я не тороплюсь, расстраиваюсь, конечно, несколько зажат, снова по той же причине - когда не выходит, Любимов объясняет с такой интонацией, как будто "ты уж совсем дошел и ничего не получается, и не работаешь дома, и не увлекаешься", воспринимает как личное оскорбление, от того шоры появляются, нет спокойствия, а стремление сразу достичь результата и доказать состоятельность. Это в корне неверно. Доказывать никому ничего не надо, надо работать и создавать атмосферу, в которой легко ошибаться, "артист на репетиции имеет право быть бездарным" - заповедь М. Чехова.
А режиссеры, понуждающие к результату, не достойны актерского расстройства, так что не будем расстраиваться, а будем работать.
Хроника.
1. Были в гостях Анхель и Высоцкий с Люсей. Анхель читал сценарий, ночевал, сидели с ним до 6 утра, вспоминали курс, я ему рассказывал, что знал о ком.
2. "Запахи" лежат на столе. Думаю, сегодня даже начал кое-что писать. Плохо, но для начала, для черновой работы сойдет. Важно начать.
3. Собираюсь завтра отбыть в Ленинград. Жалко, на один день. Опять спешка и т. д.
17 декабря 1967
Вчера было 16-ое. Репетиция по вводу Высоцкого, приехал дядя Саша, вечерние "Антимиры". Нет позорнее состояния, когда видишь пьяного артиста. Сева был пьян и нес такую околесицу в стихах невообразимой прозой. "Наделали… из Ленина независимые силуэт". Начал во множественном, закончил в единственном. В "Антимирах" залепил строчку из другого стиха. И помочь ничем нельзя, когда он пошел в пике, тут только жди результата окончательного, до чего он дойдет, договорится. Боже мой! Если бы такое произошло со мной, что бы я делал, наверное бросил бы театр и уехал в глушь, куда-нибудь, меня спасло, что я не сделал, в общем, ни одной накладки.
Всю ночь хотел встать и дочитать, проиграл ли Ростов Долохову 43 тысячи или уступил ему Соню. Сам стал придумывать за Л.Н., боже, что за книга!
Потом в горле и в мозгу стояло бесконечно: "Эх, раз, еще раз, еще много, много раз".
Думал о том, что мне нет особенной радости, если совсем ее нет, идти на репетиции Любимова, не знаешь, не умеешь пока - не питюкай, и Глаголин может быть режиссером и говорить подобные слова, а на деле - сам ничего произнести по-человечески не может, а потому задача режиссера - дать возможность, создать условия для раскрепощения артиста, вроде бы это он сам все делает, всего добивается - самовыявление.
Но в конце концов мне наплевать, я где-то сам стал успокаиваться, не успокаиваться от жира, а успокаиваться в том смысле, что мне это надо все равно будет играть - потому, не обращай внимания на крики-окрики - спокойно по курсу своего таланта и ощущения своей правды - не торопясь, полезное принимая - вперед к победе, к Государственной премии.
"Мне бы только выкроить 5 лет и я бы доказал все".
Обед. Как перед дуэлью, перед битвой - продумываю детали, вспоминаю прошлое, сопоставляю, готовлюсь тщательно. Что мне грозит и что предпринять в первую минуту, час, день? Я готовлюсь к важному и решительному событию, надо быть начеку, готовым ко всему. И боже мой, помоги мне выиграть сегодняшний бой. Я взял на себя эту ответственность где-то нарочно, чтоб проверить себя, свои силы испытать, упругость мослов.
На дуэль надо идти убивать, а не готовиться быть убитым - так и я, иду победить и пить за удачу потом, и не жаловаться на случайности, которые помешали. Я привожу в боевую готовность мои доспехи: ум, голос, тело, память, талант, лихость, легкость.
"Надо бы уснуть, чтобы потом рука не дрожала", - и я, как и он, не мог заснуть - в мозгу: "Эх, раз, еще раз", то же - посмотрим, увидим. Только бы не струсить в последний миг, тогда все, тогда пропал, может, сварить кофе, а зачем, чтоб тонус взвинтить, а не будет ли это наоборот? Вдруг сорвется голос, хочется закурить, а можно ли?
18 декабря 1967
Я выиграл вчерашний бой. Нет, господа присяжные заседатели, вы меня рано похоронили, я в отличной форме, несмотря на все передряги и метели. Я отлично пел за Высоцкого, бросился головой в пропасть, и крылья распахнулись вовремя, а потому заработал ворох, кучу комплиментов, я горд за себя, я победил что-то в себе и вокруг и уверовал в свою судьбу. Вечером пили у нас с Колькой, и мне пришлось сказать ему, это бы все равно обнаружилось, что я одну гранату запустил и осталось 9. Вчера был такой день, когда одним штыком было не отделаться. Тысячу раз прав Долохов: "На дуэль надо идти убивать".
Совсем нет денег, доходился до того, что отлетала подошва у ботинка, других нет, купить не на что, а в общем, это меня давно не волнует. "Будет буря - мы поспорим".
Вечер.
Написал письма. Подбиваю банки. Встану рано, и… поеду на вокзал за билетом.
- Как только шеф перестанет мешать, мой Фомич начнет прорастать, он уже кое-где зазеленел, я с каждым днем, с каждой репетицией убеждаюсь, что Кузькин и я: близнецы-братья, это полное попадание, а Гос. премия - результат тщательной работы.
Тетради заполняются, заполняются, одна сменяет другую, над столом моя улыбающаяся харя гармошкой, за окном ветер и в мыслях буран, в руке сигарета и перо, в ванной - жена, на постели - Кузя, в Польше - Романовский, у бабки на постое Колька, а Б. Истока для меня нет, и скоро, может быть, меня не станет ни для кого. Для чего я жил, суетился, мечтал покорить мир?
Сыграть бы "Банк", а потом будет видно. "Банк" надо рвануть во что бы то ни стало, что бы ни случилось, надо рвануть, и другого выхода у меня нет. "На дуэль надо идти убивать" и точка. Завтра.
20–21 декабря 1967
Ленинград.
Всю ночь в "Стреле" болтали с Высоцким - ночь откровений, просветления, очищения.
- Любимов видит в Г. свои утраченные иллюзии. Он хотел так вести себя всю жизнь и не мог, потому что не имел на это права. Уважение силы. Он все время мечтал "преступить" и не мог, только мечтал, а Коля, не мечтая, не думая - переступает и внушает уважение. Как хотелось Любимову быть таким!!
Психологический выверт, не совсем вышло так, как думалось. Думалось лучше.
Банк. Ничего не ясно. Снимали какими-то кусочками, вырванными из середины, артисты не дают времени совсем. Что из этого одеяла лоскутного выйдет? "Рванул или не рванул" - об этом и речи быть не может, ясно, что нет. Есть надежда отыграться 27–28, когда будем заканчивать сцену.
- Что он курит? Жареный на сковородке самосад?
- У вас глаза вчера были вчетверо больше, шире, чем сегодня, синие и блестели желанием. Что Вас так распалило?
- Чудно играть смерть. Высоцкому страшно, а мне смешно, оттого, что не знаю, не умею и пытаюсь представить, изобразить. Глупость какая-то.
Завтра 2 спектакля, 2 репетиции и один концерт. Отдохнуть бы не мешало. После ванной, чая все спят, и я иду тоже, обо всем, что думаю, запишу потом.