5 октября 1967
Можаев раздолбал мой рассказ, так красиво издевался, что я получил не только урок письма, но и удовольствие, как ловко, зло, но беззлобно распотрошил он мои словеса. Но в конце сказал:
- А вообще получается… Пиши, пиши, чувствуешь, завязываешь, плетешь, куда надо.
- Предметом литературы может быть всякая ахинея, любой анекдот и невероятный случай… Но во всем, в любом жанре, будь то крайний гротеск или простое повествование, должна быть черта, граница допустимого, мера что ли. Она никем не намечена, никакими столбами не ограждена, никем и нигде не записана, это негласный принцип, тот самый неписаный закон, который всякий писатель должен чувствовать нутром, утробой, коль уж он взялся за перо. Например: смерть, есть смерть, пришла, понюхала и навела порядок, примирила. Ладно, не примирила, но кидать дерьмом в гроб, а потом мочиться в могилу - это недопустимо, это звучит натяжкой.
Второе. Зачем уничижительный тон, твой авторский, по отношению к герою. Ни в коем случае, дай нам, самим читателям, разобраться, что к чему, ты нарисуй картину, а мы уж сообразно этой картине и будем твоих героев расценивать.
19 октября 1967
А вчера был Ленинград. Посмотрел кусочек материала. Наигрываю, как черт, беспросветно. Самое ужасное, не знаю, куда иду я. Стилевая разножопица, рядом стоит гротеск и бытовой реализм. Это раздражает. Кидаюсь из стороны в сторону, то так вертанусь, то эдак и нет уверенности в единственном. Много ору, гримасничаю, в общем, расстроился и надеюсь только на бога, на переозвучивание, да на Полоку. Приглядывает ко мне, по словам Полоки, М. Хуциев. Говорит, что я похож на Чаадаева. Одно лицо, будто бы, я не спорю. Полторы смены грохнули. Лишь бы браку не было и технического, и актерского.
Помоги, господи! Все грехи замолю, какие есть и будут. На обратном вместе с Высоцким. Шампанское, бутерброды, разговор и много сигарет. Может быть, и не надо говорить людям о своих мыслях, но что делать, если человек, то есть я - не может копить в душе больше, чем вмещается в нее, необходимо выплеснуть иногда, выболтаться, вывернуть душу, как карман, и тогда легче становится, легче и снова кажется, можно жить и копить снова.
В Ленинграде в этот день случилось наводнение, но все обошлось, вода спала и бедствия не произошло.
20 октября 1967
"Пугачев" - гениальный спектакль. Высоцкий первым номером. Удивительно цельный, чистый спектакль.
Я уж думаю, не лысым ли я буду в контрразведке. Шиферс мне все волосы теребил, приглаживал и залысины мои открывал, а потом я морду задирал, а мне эта мимика противопоказана. С ума можно сойти!
22 октября 1967
Какое-то просветление на сердце. От того ли, что утро легкое, теплое, осеннее, но не промозглое, не колючее. Или от сознания, что думать начал за мировые проблемы, читая Достоевского, ведь и критиковать могу и не согласен кое с чем, а стало быть уж и умнее кажусь, во всяком случае с ним-то на одной ноге, хоть и по вопросам умственным. И стиль оттого витиеватый пошел, как ручеек петляет, оттого, что пишется, как думается, в худшем случае говорится, а мысль - самая хитрая лиса, то петляет, след заметает, то в трех соснах запутывается, то блохой скачет в другую плоскость, в запрещенное логикой пространство.
Вот он говорит: "Да будут прокляты эти интересы цивилизации, и даже сама цивилизация, если для сохранения ее необходимо сдирать с людей кожу". И тут же: "Но однако же факт: для сохранения ее необходимо сдирать с людей кожу".
Что это такое?! Что сохранять, если возможно сдирание с людей кожи? Одна мысль, одно ее допущение и возможность практического применения - отбрасывает человечество ко времени инквизиции и фашизма. Какой это к черту гуманизм, если передовые умы, гениальные мыслители, мудрецы не видят другой возможности сохранения этой самой цивилизации, кроме как путем насилия и жестокости? Вопрос к теме: кто начал, если совершается посягательство на эти интересы, со стороны другой группы людей, тогда вопрос ставится о защите отечества и о его сохранении вместе с тем уровнем цивилизации, который достигнут. Но мы защищаем отечество, народ, землю свою, детей своих в первую голову и не думаем о чем-то другом, во имя чего-то. Да - но не самоцель. На меня напали, а я защищаю свою цивилизацию?
Я поторопился с выводами, не дочитав следующую главу, но это не столько вина, сколь заслуга очевидная. Важно самому иметь точку зрения твердую и не поддаваться "лакейству мысли", ибо "страх, как любит человек все то, что подается ему готовым". Вообще, это замечательные страницы, современнейшая дилемма, и спектакль надо делать срочно.
"Неустанная дисциплина над собой…", "сделаться человеком нельзя разом, а надо выделяться в человека".
Придет мода, "ей-богу, начнет сдирать со спин кожу, да еще провозгласит, что это полезно для общего блага, а стало быть, свято".
Аберрация - полное изменение в умах и сердцах.
Достоевский-провокатор, но провокатор к своей мысли, как Галилей: не доказывать, что был прав, а доказывать, что был - не прав, а если это не удается, после при всех испробованных возможностях, стало быть - был прав.
Наше отсталое развитие, нисколько не заостренный ум, не говоря о знаниях и о жажде их получения, причиной этому воспитание, среда, система поголовного обучения. В 20 лет лоботряс с зачатками ума, растратил и потерял интерес к приобретению знаний, не начав делать этого. А уж о наслаждении мыслить, как о наслаждении плотском, материальном, вкусном и говорить нечего. Кое-кто из нас испытывает эту силу обстоятельств, среды, больше - случайного вмешательства и то к 30–40 годам, а то и позже.
Потребность мыслить, удовольствие мыслить, необходимость мыслить - не прививается, это опасно было всегда, а теперь у нас, по-моему, и вообще утрачена методика, возможность такого развития человека, при поголовном, стадном обучении наукам разным, многим и бесполезным. Главное - научить, привить человеку любовь к размышлениям, к самостоятельному анализу вокруг происходящего, пусть ошибочного, но своего, и он дойдет; человека мыслящего можно убедить в правильности логичного, очевидного.
Ах, эта Осень! Каждый раз одно и то же и как будто вновь. Как я закурил первый раз. Под мостом. Из санатория.
- Боже мой! До чего же хорошо и какая стыдобина, что я еще ни разу здесь не был. Кусковский парк - имение графа Шереметьева. Обаяние еще и в том, что он находится в несколько запустелом, заброшенном состоянии. Его восстанавливают, чистят пруды; самосвалы, как жуки навозные, заляпанные жижей, уютно сочетаются с барскими покоями и прочей стариной.
В гроте повозка фельдмаршала Шереметьева. Чудно! Старушки сгребают опавшие листья в мешки, накрывать на зиму цветы, клумбы, чтоб не померзли. Готовят имение к зиме.
Швейцарский домик - экскурсантов просят не входить, внутри живут советские люди, у них смотреть нечо, чего у них смотреть.
Голландский домик.
Закурил. Попросил сигаретку у чумазого, черных кудрей - хозяина. Молча протянул "Приму" и прикурить от его сигаретки. Ходил и умилялся, курил и чуть не плакал от восторга. Какая красота рядом, а мы дома сидим и ругаемся или деньги считаем.
Думал, что этой книжки на год хватит, а вот уже до середины дошел. В последние дни как рванулся вперед. За несколько дней четверть тетради исписал…
3 ноября 1967
Что мне делать?
- Каждый вечер тысячи артистов выходят к зрителям и ранят их души. А может, и не ранят. И артисты и зрители не одинаковые. Но стремления у тех и других совпадают. Одни хотят ранить, другие - получить это ранение. Чтобы тронуть сердца людей, надо самому стать ходячей, открытой раной. Тысячи артистов надевают костюмы, подбрасывают ноги, разогревают мышцы, голоса, бормочат куски ролей и выходят стрелять в сердца, и люди в зале, каждый человек хочет, ждет попадания в свое, единственное сердце. Как мне хочется благословить всю нашу братию - артистов и пожелать им больше попаданий, больше жертв, богатого урожая простреленных сердец в эти вечера. С каждым спектаклем мы опытнее, но еще не талантливее. Старее - да… Каждый спектакль должен стать праздником и хоть повторяющимся часто… но ведь и осень повторяется, а как будто каждый раз первый раз…
5 ноября 1967
Еще было так. К тому же, о старании выглядеть на героя. Как-то ехали из Ленинграда я, Высоцкий, Иваненко в одном купе. Четвертым был бородатый детский писатель. Вдруг в купе заходит, странно улыбаясь, женщина в старом синем плаще с чемоданчиком и со связкой книг Ленина ("Философские тетради" и пр.). Раздевается, закрывает дверь и говорит:
- Я поеду на четвертой полке. Это там, наверху, сбоку, куда чемоданы суют, а то у меня нет такого капитала на билет. - У нас челюсти с Иваненкой отвисли, не знаем, как реагировать - моментально пронеслось в голове моей: если она поедет - сорвет нам беседу за шампанским, да и хлопоты, и неприятности могут быть… Что делать? Высоцкий, зная его решительный характер, - к нему. Где-то внутри знаю, он с женщиной, вообще - человек самостоятельного действия - решит сам. Мне же выгонять женщину безнадежную жалко, совесть не позволяет, христианство, лучше это сделать невзначай как бы, чужими руками или просто посоветоваться. Я и вышел посоветоваться, не успел толком объяснить Высоцкому, в чем дело - он туда, не знаю, что, какой состоялся разговор, только минуты через три она вышла одетая и направилась к выходу… Я постоял немного, вошел в купе… посидел и совесть стала мучить; что-то не то сделали, зачем Володьку позвал, я ведь знал, уверен был, что он ее выгонит, и многое другое в голове промелькнуло, короче, я вспомнил, подсознательно, конечно, что и здесь, перед своей совестью, перед ними всеми благородством можно блеснуть, и я кинулся за этой женщиной, предложить ей хотел десятку, чтобы договорилась она с проводником, но не нашел ее, хотя искал честно, и потом все-таки похвалился ИМ, что, дескать, искал ее и хотел деньги отдать, но не нашел, знал, что друг зарплату большую получил и потратит на спутницу свою, которую в Ленинград возил прокатиться, вдесятеро больше, однако не догадался он поблаготворительствовать этой женщине, а я, хоть и поздно, но догадался и опять в герои лез и опять хотел быть лучше ближнего своего.
Не спится по ночам, и в голову лезут всякие посторонние мысли.
Мне всегда страшно, как надвигаются праздники, безделье, суета, толкотня - даром проходит время, да еще расходы, ругань и пр. Житейские неустройства, Жизнь во мне на это время замирает, затаивается душа, переживает праздники абы где, как бомбежку, как бедствие, лишь бы перележать, лишь бы не потеряться. И работы много, но это, может быть, хорошо, по два спектакля каждый праздничный день. А в Ленинград поеду только 14 ноября.
Вечер. Жуть. Некуда податься, некуда податься… Надоели, господи, как все надоели. Надоела жена, надоела теща, надоела квартира, мебель и сам себе надоел, а податься некуда. Боюсь пить, а охота, а боюсь, потому могу взорваться и наделать глупостей. Если б не такая бешеная занятость в театре и не такое его острое положение - сбежал бы на полмесяца куда-нибудь с глаз долой, побродяжничал, может быть - отлегло. Жуть, как плохо.
10 ноября 1967
Декабрь скоро, а мы спим с окошками открытыми, с непокрытой головой по улице ходим… Я и пальто не думаю покупать, в плаще думаю зиму прогулять.
"Принять страдание" - вот что мучит меня, чего не хватает и чего хочется. Со страданием идет очищение, перерождение, сменится кровь - можно будет жить еще, а может так смениться, что и не надо будет уже жить, но надо обязательно принять это самое страдание. Это гениально у Достоевского. Или запить, да так, чтобы недели на две отключиться от белого света, от семьи, от театра. Я чувствую, что раздражаю своим писанием жену. Я знаю природу этого чувства. Где-то внутри сосет червячок - опять сидит, пишет, работает, а я смотрю, а мне самой хочется себя занять, работу себе найти. И что он такой упорный, почему же я не такая. Пишет, пишет, до чего-нибудь допишется и про меня опять какую-нибудь гадость подметит и пр. и пр.
Жду Высоцкого из Ленинграда. Что он может мне сообщить? Какие дела мои его беспокоят? Да никакие! Материал разве посмотрит. Опять тоскливо сделалось. Утром еще было ничего, а к вечеру снова плохо. Денег нет. Пропились в дым, и теще должен 168 руб. Вот попал, все купил, все сделал и все равно не хорош, все равно кругом должен.
11 ноября 1967
Приехал Высоцкий, кое-что видел. "Штаб союзников":
- Ты хорошо, а Шиферс мне не понравился, все "22", чересчур, его надо всего тонировать.
- Как последний мой материал?..
- Не видел, говорят, хорошо.
Чем-то расстроен, неразговорчив, даже злой. Грешным делом подумал, может, завидует моему материалу и огорчен своим? Из Ленинграда звонит Рабинов.
- Ждем 14.
- Как материал?
- Хорошо, всем нравится. Чем дальше, тем лучше. Вы создаете интересный, своеобразный образ, краснеть вам за свою работу не придется.
Может быть, врал, но слушать приятно. Голова не свежая, перезанимался; погулял немного с Кузей - отошло, выпил кофе, совсем хорошо. Письмо от т. Лены, растрогался. Создают летопись школы, ей, как родственнице, поручили написать обо мне. Знаменитым в Б. Истоке человеком становлюсь. А ночью какие кошмарные мысли в голову лезут!
Молюсь за Женьку, в Ленинграде поставлю свечку во здравие моего образа. Господи, услышь!
18 ноября 1967
Я закончил эту книжку, нелюбимую книжку Зайчика. Она просит ее больше никогда не открывать, а на новой, тоже красной, сменить обложку или что-нибудь нарисовать.
19 ноября 1967
Ах, эта осень! Первый снег шел 13-го вечером. Я был в поезде и не преминул отметить это событие - первый снег. Это значит: одно кончается - наступает другое. Конец одного - начало другого. Как не кочевряжилась Осень - состарилась и она, в рухлядь обратился ее алый полушалок, забросала его белым пухом Зима, прикрыла бесстыжую наготу свергнутой королевы. Так и у меня: с Осенью ушла, кончилась Красная книжка и началась другая. Ушли в прошлое вчерашние заботы, дрязги, но пришли с этой новые. Вчера были у Рыжневых, пили чай, пригласили к себе на 22-ое на среду. Побегу на "Антимиры". Обиделся на весь мир, что не получается Женька - но ведь, как говорит Коля Маркарьянц: "Сами виноваты, сами виноваты".
- Погляди на меня внимательно, в мои глаза, на мою улыбку, походку, голос, манеру общения, язык, обороты речи - не зажирел ли я? Нет ли сытости в моем облике, нет ли довольства, удобства существования, успокоенности?.. Не потух ли в глазах огонек жадности, любопытства ко всему вокруг, нет ли усталости, важности, значительности в движениях? Как я сижу на стуле? Прочно, фундаментально иль все-таки могу еще сорваться с места вдруг, невзначай, внезапно? Как гляжу на партнеров: с пренебрежением, свысока? Я не боюсь зависти. Зависть - это хорошо, она разбудит, если вдруг закимарил, достиг. Я с ужасом смотрю на своих друзей. Я стал ненавидеть эти сытые, довольные рожи. Что это? Желчь кипит, разливается. Или справедливая неудовлетворенность, а может быть, обиженное самолюбие. И то, и другое. Все вместе. Конечно, обиженное последними событиями, неудачами самолюбие. Но ведь и раньше я замечал и говорил об этом и с Венькой, и с Зайкой, и с Полокой - наконец, сам с собой.
Почему всем так хорошо от самих себя, от сознания своего приоритета, кто раздал жезлы, кто развесил снисходительность на лицах, которые должны еще долго выражать тревогу, внутренний огонь, стремление взмыть вверх тотчас же, не разбираясь в обстоятельствах… Да, тяжело нести бремя таланта, устал от жизни, от славы, которой еще нет… Удовлетворились, насытились, мелкими подачками судьбы, фортуны… Тяжело стало ходить, делать лишний шаг, невыносимо трудно возразить сильному, а если возразить, то так, чтоб он не обиделся, а еще больше зауважал возражающего. Оттого хочется поругаться со всеми, разозлить, сказать такое что-то, чтоб челюсти у всех отвисли и уши сварились вкрутую.