Окончательно почувствовавший себя пленником в Москве, королевич ждал, когда царь Михаил Федорович вступит в переписку с его отцом королем Христианом IV. 29 ноября 1644 года датские послы передали царю Михаилу Федоровичу письмо короля, естественно поддержавшего сына в стремлении действовать по прежним договоренностям. Спустя месяц царь объявил королевичу, что брак не состоится без перекрещивания. В дело вступил прибывший в Москву польский посол Гаврила Стемпковский, брацлавский каштелян. Он должен был помочь королевичу и противодействовать шведским козням. Польскому послу королевич Вальдемар письменно ответил о своей готовности к некоторым компромиссам: он соглашался на крещение по греческому закону своих будущих детей, на соблюдение постов, если они не повредят его здоровью, и на ношение русского платья. Но в остальном королевич оставался непреклонен. Не помогли и организованные московскими богословами прения о вере. Завершилось это дело, много поспособствовавшее развитию тяжелой болезни царя Михаила Федоровича, уже после его смерти, когда ставший царем Алексей Михайлович отпустил с миром несостоявшегося удельного князя Вальдемара Христианусовича, которому так и не суждено было стать мужем его сестры и владельцем Суздаля и Ярославля, а возможно, еще и Новгорода и Пскова.
Уже после кончины царя Михаила Федоровича Алексею Михайловичу пришлось делать выводы из тех уроков, которые получил его отец, пытаясь укрепить Московское государство, стоявшее между Востоком и Западом. В царствование Алексея Михайловича строительство оборонительной черты и создание новых городов на юге и востоке государства продолжатся. Московское государство снова вступит в затяжные войны со Швецией и Польшей, но их результат уже не будет таким катастрофическим, как в Смутное время. Скорее, наоборот. Пройдет время, и уже в царствование Петра I династические браки русских царевен станут обычным делом. Основания же всей последующей политики России как на востоке, так и на западе были заложены в XVII веке царем Михаилом Федоровичем.
Глава пятнадцатая
"Быти царству его тиху…"
"Слово и дело". - Новые люди. - Образ власти
Царь Михаил Федорович умер на следующий день после того, как ему исполнилось 49 лет. По меркам семнадцатого столетия, возраст, конечно, почтенный, но не более того. Достаточно вспомнить, что царский отец патриарх Филарет Никитич в год своего 50-летия всего лишь находился во главе ростово-ярославской митрополии и даже не мог помыслить о своей будущей судьбе, об управлении Московским государством вместе с сыном. Следовательно, современники, не посвященные в тайну состояния царского здоровья, не могли быть подготовлены к смерти царя. Так оно и было. Автор "Пискаревского летописца" оставил известие о том, что "лета 7153-го году месяца июля в 12 день с суботы на неделю в 4-м часу ночи преставися государь царь и великий князь Михаил Федорович всеа Русии… И бысть во граде Москве плач великой и кричанье во всем народе от всяких чинов людей от 4-го часа ночи по 7-й час дни". Другой московский книжник, автор продолжения "Нового летописца" писал: "В 153-м году июля против 8 числа в 3-м часу нощи внезапу Росискаго царствия великое светило угасе. Преставися государь царь и великий князь Михайло Федорович всеа Руси. А на царстве был 30 полтретья годы". Использованный летописцем образ погасшего "светила" подчеркивает неожиданность произошедшего. Имеется в записи и виршевая эпитафия царю Михаилу Федоровичу:
Имея нрав кроток и незлобив
Упражнялся всегда росправных дел царствия своего благих
И кротких по достоинству снабдевая
Злонравных страхом укротевая А всем равнениея даруя
И в сиклитцкой чин природных людей достойных тому жалуя
А непородных людей и недостойных тому чину быти во вся дни царствия своего не допущая
И чин царский уставлен прежними государи крепко сахраняя
И никогда во всем не пременяя.
"Видев же преблагий Богъ во всем благие его пребывание повел быти царству ево тиху и безмятежну исполненну всех благих во вся дни царствия ево".
Тот набор добродетелей, которые современники приписывали царю Михаилу Федоровичу, представлял собой идеал царской власти вообще. Можно заметить, что сложился он по контрасту с эпохой Ивана Грозного и Смутным временем. Первые черты царя Михаила Федоровича, о которых вспоминает современник после его смерти, - кротость и незлобивость, спокойное послушание своему царскому долгу. Царь видится тружеником, действовавшим в интересах достойных людей, но державших в страхе людей злых. Интересно сопоставить эти оценки с отзывом Адама Олеария, писавшего, что царь "был очень благочестив и богобоязнен; отцу своему он, в течение всей его жизни, оказывал великий почет и сыновнее послушание". Застав при вступлении на престол "в стране большие беспорядки", царь Михаил Федорович "постарался поскорее заключить мир с соседними государями, правил кротко и относился милостиво к иностранцам и туземцам; все говорили, что в стране в противность тому, к чему русские привыкли, за целые сто лет не было столь благочестивого государя". На прижизненном портрете царя Михаила Федоровича, помещенном в книге Адама Олеария, содержится латинская надпись со словами: "В милости не превзойденный".
Очень своеобразно понимание равенства у автора продолжения "Нового летописца". Оно не в расширении возможностей для представителей служилых, церковных и тяглых "чинов", а в следовании привычному порядку изменений внутри "чина". Нагляднее всего действие принципа равенства именно в таком понимании сказывалось в устроении "сиклитцкого" чина, то есть Боярской думы, состав которой был известен во всем государстве. Похвала летописца касается политики царя Михаила Федоровича, прекратившего практику возвышения неродословных людей. Но главное, что сумел сделать он в своей политике, - это возврат к устоявшимся ритуалам функционирования царской власти. Он соблюдал своеобразный консерватизм формы "царского чина", восходящего к царствованиям Ивана Грозного, Федора Ивановича и даже Бориса Годунова.
Ему ничего не приходилось придумывать. Еще в преамбуле "Утвержденной грамоты" в характеристике прежних правителей наиболее часто встречается мотив сохранения государства "в тишине и покое". Князь Юрий Долгорукий "благочестием просия, и все хрестьянство в покое и в тишине соблюде", великий князь московский Иван Иванович "все православие в покое и в тишине устрой", князь великий Василий Иванович "всю Рускую землю в покое и в тишине ото иноверных содержаше". И, наконец, особенно важно, что те же самые слова использованы для характеристики царя Федора Ивановича, который "во всем своем великом Росийском царстве благочестие крепце соблюдаше и все православное хрестьянство в покое, и в тишине и во благоденственном житие тихо и немятежно устрой".
Следовательно, царь Михаил Федорович в восприятии современников продолжил ряд этих правителей. Конечно, нужно учесть, что известие летописи представляет собой панегирик усопшему царю со всеми особенностями этого жанра, и потому его не следует понимать буквально. Достаточно обратиться к современным документам, чтобы увидеть, что в действительности "тишина" и "покой" в царствование Михаила Федоровича оставались только идеалом, о котором мечтали люди Московского государства.
"Слово и дело"
Исследователь политической мысли в России XVII века находится в незавидном положении. Ему досталось разбирать не блистающие красотой стиля трактаты, а, по большей части, доносы в "непригожих словах" про царя и бояр. Такие судные дела, называвшиеся о "слове и деле государевом", сохранились в фондах Разрядного приказа и составили целый том документов в публикации Н. Я. Новомбергского. Люди всегда судачили о власти, когда остроумно, а когда и не очень. Не будем повторять ошибок советской историографии, которая в любой пьяной ругани в адрес царя готова была увидеть признаки классовой борьбы. Даже если, скажем, переславль-залесский казак Ивашка Панов кричал: "Я царю горло перережу!" Или брянский сын боярский Нехороший Семичев выражал свое недовольство патриархом Филаретом: "Яз на патриарха плюю". В Можайске какие-то люди посмели высказаться следующим образом: "Не умеет государь матушку свою за смутню, в медведную ошив, собаками травить". Следует ли принимать несдержанность разгулявшихся холопов за что-то серьезное? Конечно же прав С. В. Бахрушин, писавший об этих делах о "слове и деле государеве": "Главную массу составляют случаи бессмысленной пьяной ругани по адресу высочайших особ, в которых за пьяной выходкой невозможно уловить ни малейшего намека на какую-нибудь политическую мысль".
Иногда, правда, доносчикам удавалось подслушать такие "речи", за которыми действительно стояла определенная позиция. Арзамасец Иван Чуфаров слишком надеялся на свою власть над мужиками в разговорах с ними. Так он доходчиво и образно объяснил им неосновательность надежд на возобновление крестьянского выхода в связи с рождением царевича Алексея Михайловича в 1629 году: "Вырежу вам язык, а только де ныне давать выход, и в том государева воля: царь Борис и мудренее был, и того скоро не стало". В последнем выражении и заключалась крамольная угроза в адрес царя Михаила Федоровича. Еще раз и более определенно высказался Иван Чуфаров в 1633 году: "Нынешнего государя и не слышать! Сидел царь Борис и нас не жаловал, ино и того не стало, а был мудр".
Постоянное сравнение со временами Смуты не случайно. Чем больше длилось царствование Михаила Федоровича, тем быстрее создавался миф о Смутном времени, когда каждый мог действовать как хотел. В 1625 году в ряжском кабаке вспоминали прежние времена: "Как де междеусобная брань, был в Калуге вор… и собрався де Шацкаго уезду мужики коверинцы, колтыринцы и конобеевцы, и говорили де меж себя так: "сойдемся де вместе и выберем себе царя"". При этом все понимали, что "от тех де было царей… которых выбирали в межъусобную брань меж себя, наша братья, мужики, земля пуста стала".
Постепенно уже обстоятельства правления Михаила Федоровича становились любимой темой для пересудов. В делах о "слове и деле государевом" царь чаще всего характеризуется как человек излишне смирный, находящийся в зависимости сначала от своей матери, а потом от отца. "Дал де Бог смирна, нынешняго государя и не слышит". Мать царя, великая старица инокиня Марфа Ивановна, была нелюбима из-за действий ее "племянников" Салтыковых - временщиков первых лет царствования Михаила Федоровича. Не стало тайной и ее вмешательство в дело женитьбы царя на Марье Хлоповой, и опять симпатии людей были не на стороне матери царя. Именно в связи с несостоявшейся свадьбой царя, можайский тюремный сторож "советовал" государю поступить с Марфой Ивановной так, как Иван Грозный, травивший собаками несчастных, зашитых в медвежьи шкуры: "Одна де тамо мутит государева матушка…" Причем недовольство это проникало во все сферы общества, пронизывая его снизу доверху. Тобольский воевода князь Федор Андреевич Телятевский, если верить доносу на него, говорил, узнав о смерти Марфы Ивановны: "Ту де мы первую лихую беду избыли, а надо бы де нам избыть патриарха". Патриарха Филарета не любили за то же, за что и мать царя - за слишком большое влияние на дела в государстве. По словам михайловского пушкаря Семена Потапова, "патриарх сам ворует и вором спущает". Не могли простить патриарху и неудачную Смоленскую войну. По словам ссыльного черного попа Галактиона, произнесенным в 1637 году в Тобольске, "послал де ратных людей под Смоленск патриарх да старцев сын". Люди церкви вообще даже более пристрастно относились к патриарху Филарету, не забывая про невольный постриг боярина Федора Никитича Романова. Даже знаменитый новгородский митрополит Киприан публично "прохаживался" по церковным познаниям "святейшего патриарха": "Прислана де ко мне от патриарха грамота, велено поститься неделю, и в той де грамоте наврано ко мне просто, что к которому игумену можно было написать; ко мне не так, складнее того; яз де сам соборный и келейный чин знаю, старее всех, как поститься". Не случайно подвергался сомнению даже титул патриарха: "Какой де свят, коли де свят будет".
Семью царя Михаила Федоровича вообще не оставляли в покое. Сначала долго осуждали царя за то, как он поступил с Марьей Хлоповой ("обругал и сослал", по словам некой Прасковьи Лихаревой). Неудача с первой женитьбой царя на Марье Долгорукой лишь подтверждала мнение тех, кто считал, что царю нельзя было жениться ни на ком "мимо Хлоповой". Естественно, что этот сюжет особенно занимал женскую половину дворца. Именно оттуда идет отзыв о царице Евдокии Лукьяновне Стрешневой: "Не дорога она, государыня; знали оне ее, коли хаживала в жолтиках (простой обуви. - В.К.), ныне де ее, государыню, Бог возвеличил".
Рождение первыми царевен, вместо ожидавшегося царевича, - тоже повод для разговоров, и опять бабьих. На Масленице в Курске в 1633 году черная старица Марфа Жилина пошутила на торгу совсем неподобающим для ее чина образом: "Глупые де мужики, которые быков припущают коровам об молоду и те де коровы рожают быки; а как бы де припущали об исходе, ино б рожали все телицы. Государь де царь женился об исходе, и государыня де царица рожает царевны; а как де бы государь царь женился об молоду, и государыня де бы царица рожала все царевичи. И государь де царь хотел царицу постричь в черницы". Прошлась острая на язык старица и по поводу наследника: "А что де государь Алексей Михайлович, и тот де царевич подменный". Так, после Смуты, могли думать многие, да не все высказывались вслух, при чужих "ушах". Разве что в пьяном беспамятстве, как архимандрит новгородского Хутынского монастыря Феодорит, сказавший в 1633 году: "Бог де то ведает, что прямой ли царевич, на удачу де не подметный ли?"
Какие-то из этих речей в делах о "слове и деле государевом" доходили до царя и, конечно, должны были сильно расстраивать, "кручинить" его. Наказание, и иногда суровое, за неосторожно сказанные слова следовало незамедлительно, но надо обратить внимание и на то, что до смертных казней дело доходило редко.
В архивных документах сохранились рутинные описания техники вынесения и исполнения смертных приговоров. Так, 25 февраля 1614 года, расспросив "черкас, присланных к Москве в языцех", Боярская дума приговорила "вершити" их "втайне в ночи". "Память" о смертном приговоре была послана в Земский приказ, управлявший Москвой, которому предлагалось исполнить решение Думы и казнить семь человек (двое из этого списка были вычеркнуты). Может быть, в том, что с пленными не церемонились, сказывались последствия чрезвычайных времен. К добровольным русским и литовским "выходцам" из "королевичевых полков" относились иначе, хотя тоже сурово, ссылая их по боярскому приговору "в Сибирь и в Понизовые городы, для того, что от них чаять лазучества".
Царь Михаил Федорович иногда отменял смертные приговоры, вынесенные Боярской думой. Так, около 1619/20 года четыре князя Шаховских затеяли на пиру опасную игру в "выборы царя" ("князя Матвея называли царем", а он, в свою очередь, называл окружающих своими "боярами"). Об этом стало известно, и донос на князей Шаховских едва не стоил им жизни. "И по боярскому приговору, за то воровство велено было вас казнити смертью", - вспоминали в 1634 году, когда князья Шаховские смогли вернуться из ссылки. Лишь заступничество патриарха Филарета Никитича перед царем Михаилом Федоровичем спасло их от гибели.