Пустота вокруг
Когда приподнялся "железный занавес", стали архиереи приезжать "в Петербург", на Собрания, - стали и мы изредка заглядывать в "иной мир", в Лавру. Бывали (всегда скопом) у молодого, скромного, широколицего Сергия Финляндского, ректора Академии (какое-нибудь предварительное обсуждение доклада), и у митрополита Антония.
У Антония Мережковский читал "Гоголя и о. Матфея", читал там раз даже Минский, чуть ли не свою "Мистическую розу на груди церкви". Он тогда (для чего?) очень кокетничал с церковью, впрочем, без всякого успеха.
Розанов, конечно, не читал, как нигде не читал ничего, и, конечно, всегда присутствовал.
У Сергия было приятно: большие, пустые залы с таким полом скользким и светлым - хоть смотрись в него, с рядами архиерейских портретов по стенам. Чай пили в столовой, за длинным столом. Вкусный чай: сколько сортов всяких варений, а подавали тоненькие черненькие послушники.
В митрополичьих покоях не то: официальная пышность дворца, а варенье засахаренное.
Мне частенько Розанов, если мы сидели рядом, шептал свои наблюдения: "Заметьте, заметьте"… Он видел всякую мелочь.
Раз мы вышли, уже часов в 11, поздно, из Лавры и за оградой ее заблудились. Зима, но легкая оттепель; необозримые снежные пустыри, окружающие Лавру, скользки, точно лаковые, а ухабы по чуть видной дороге - как горы. Нас человек шесть, но идем не вместе, а парами, друг за друга держимся. И все крутимся по ледяной пустыне, и все тянется белая высокая ограда - не знаем, куда повернуть.
Я с Розановым. Он не смущается, куда-нибудь выйдем. Без конца говорит - о своем. Он неиссякаем "наедине": с кем наедине - ему решительно все равно. Никогда не говорит "речи", говорит "беседно", вопрошательно, но ответов не ждет и не услышал бы их; даже вдвоем - он наедине с собою.
"…Странная черта моей психологии заключается в таком сильном ощущении пустоты около себя - пустоты, безмолвия и небытия вокруг и везде, - что я едва знаю, едва верю, едва допускаю, что мне "современничают" другие люди…"
В эту минуту мы с ним, однако, "современничали" в том, что оба одинаково скользили, буквально на каждом втором шагу. И он вдруг это заметил.
Я смеюсь:
- Вы меня держите, Василий Васильевич, или я вас?
- Заметьте! Мы оба скользим! Оба! И не падаем. Почему не падаем? Да потому, что мы скользим не в одну и ту же минуту, а в разные. Вы скользите, когда я стою, а когда я - вы не скользите, и я держусь за вас…
- Ну, вот видите. А если б мы шли отдельно, так уж давно оба валялись бы в снегу.
- Да, да, удивительно… В разные минуты…
Но тут, занявшись этим соображением, он навел меня на такую кучу снега, что, не схвати нас кто-то третий, шедший близко сзади, мы бы полетели вниз - и в одну и ту же минуту.
10
О любви
Всю жизнь Розанова мучили евреи. Всю жизнь он ходил вокруг да около них, как завороженный, прилипал к ним - отлипал от них, притягивался - отталкивался.
Не понимать, почему это так, может лишь тот, кто безнадежно не понимает Розанова.
Не забудем: Розанов жил только Богом и - миром, плотью его, полом.
"Знаете ли вы, что религия есть самое важное, самое первое, самое нужное? Кто этого не знает, мимо такого нужно просто пройти. Обойти его молчанием".
И тотчас же далее:
"Связь пола с Богом - большая, чем связь ума с Богом, даже чем связь совести с Богом…"
Евреи, в религии которых для Розанова так ощутительна была связь Бога с полом, не могли не влечь его к себе. Это притяжение - да поймут меня те, кто могут, - еще усугублялось острым и таинственном ощущением их чуждости. Розанов был не только архиариец, но архирусский, весь, сплошь, до "русопятства", до "свиньи-матушки" (его любовнейшая статья о России). В нем жилки не было нерусской; без выбора понес он все, хорошее и худое - русское. И в отношение его к евреям входил элемент "полярности", т. е. опять элемент "пола", притяжение к "инакости".
Он был к евреям "страстен" и, конечно, пристрастен: он к ним "вожделел".
Влюбленный однажды, полушутя, в еврейку, говорил мне:
- Вот рука… а кровь у нее там какая? Вдруг - голубая? Лиловенькая, может быть? Ну, я знаю, что красная. А все-таки не такая, как у наших…
Непривычные или грубодушные люди часто возмущались розановскои "несерьезностью", сплетением пустяков с важным, и его… как бы "грязцой". Ну конечно! И уж если на то пошло, разве выносимо вот это само: "связь Бога с полом?" Разве не "грязь" и "пол"-то весь? В крайнем случае - "неприличие", и позволительно говорить об этом лишь научным, серьезным языком, с видом профессора. Розановские "мелочи" казались "игривостью" и нечистоплотностью.
Но для Розанова не было никаких мелочей: всякая связывалась с глубочайшим и важнейшим. Еврейская "миква", еврейский религиозный обычай, для внешних неважный и непривлекательный, - его умиляла и трогала. Его потрясал всякий знак "святости" пола у евреев. А с общим убеждением, в кровь и плоть вошедшим, что "пол - грязь" - он главным образом и боролся.
Вот тут узел его отношений к христианству и ко Христу. Христос? Розанов и к Нему был страстен, как к еврейству. Только все тут было диаметрально противоположно. Христос - Он свой, родной, близкий. И для Розанова было так, точно вот этот живой, любимый, его чем-то ужасно и несправедливо обидел, что-то отнял у него и у всех людей, и это что-то - весь мир, его светлость и теплость. Выгнал из дома в стужу; "будь совершен, иди и не оглядывайся, отрекись от отца, матери, жены и детей…".
Розанов органически боялся холода, любил теплое, греющее.
"С Богом я всегда. С Богом мне теплее всего" - и вдруг - иди в холод, оторвись, отрекись, прокляни… Откуда это? Он не уставал бранить монашество и монахов, но, в сущности, смотрел дальше них, не думал, что "это они сделали", главного обидчика видел в Христе. Постоянно нес упрек Ему в душе - упрек и страх перед собственной дерзостью.
У нас, вечером, за столом, помню его торопливые слова:
- Ну, что там, ну ведь не могу же я думать, нельзя же думать, что Христос был просто человек… А вот что Он… Господи, прости! - (робко перекрестился, поспешным крестиком), что Он, может быть, Денница… Спавший с неба, как молния…
Розанов, однако, гораздо более "трусил божеского наказания" за нападки на церковь, нежели за восстания против первопричины - Христа. Почему? Это просто. В христоборчестве его было столько личной любви ко Христу, что она властно побеждала именно страх и превращала трусость нашалившего ребенка во что-то совсем другое.
Вот, например: тяжелая болезнь жены. Оперированная, она лежала в клинике. Розанов в это время ночевал раз у Тернавцева. И всю ночь, по словам Тернавцева, не спал, плакал и, беспрестанно вставая, молился перед иконами. Всю ночь вслух "каялся", что не был достаточно нежен, справедлив - к церкви, к духовенству; не покорялся смиренно, возражал, протестовал… Вот Бог и наказывает… и он, как мальчик, шепчет строгому церковному Богу: прости, помилуй, больше не буду! В связи с этим в "Уединенном":
"Иду в Церковь! Иду! Иду!"
И потом еще:
"Как бы я мог быть не там, где наша мамочка? И я стал опять православным".
Стал ли? Это и теперь его тайна, хотя пророческие слова исполнились:
"Конечно, я умру все-таки с Церковью… конечно, духовенство мне все-таки всех (сословий) милее…"
Однако:
"Но среди их умирая, я все-таки умру с какой-то мукой о них".
Это борьба с "церковью". А вот "Христоборчество". Вот одно из наиболее дерзких восстаний его - книга "Темный лик", где он пишет (точно, сильно, разговорно, как всегда), что Христос, придя, "охолодил, заморозил" мир и сердце человека, что Христос обманщик и разрушитель. Денница, - повторяет он прикрыто, т. е. Дух Темный, а не Светлый.
И что же, кается, дрожит, просит прощения? Нисколько. Выдержки из "Темного лика" читались при нем на Собраниях, он составлял самые стойкие ответы на возражения. Спорил в частных беседах, защищался - Библией, Ветхим Заветом, пламенно защищался еврейством, на сторону которого всецело становился, как бы религиозно сливаясь с ним.
С одним известным поэтом, евреем, Розанов при мне чуть не подрался.
Поэт и философ, совсем не приверженный к христианству; доказывал, что в Библии нет личности и нет духа поэзии, пришедшего только с христианством; что евреи и понятия не имели о нашем чувстве влюбленности - в мир, в женщину и т. д. Надо было видеть Розанова, защищающего "Песнь Песней", и любовь, и огонь еврейства.
Принялся упрекать поэта в измене еврейству; тот ему ответил, что, во всяком случае, Розанов - больше еврей, чем он сам.
Этим спор окончился - Розанов внезапно замолчал. Не потому, конечно, что заподозрил собеседника в атеизме. Атеистов, позитивистов он "презирал, ненавидел, боялся". Говорил: "расстаюсь с ними вечным расставанием". Но собеседник - еврей, а еврей не может быть атеистом. Н е т, по Розанову, антирелигиозного еврея, что бы он там про себя ни думал, ни воображал. В каждом все равно "Бог - насквозь". Недаром к Аврааму был зов Божий. Про себя Розанов говорил:
"Бог призвал Авраама, а я сам призвал Бога. Вот и вся разница".
И вдруг, и вдруг… словно чья-то тень - тень Распятого? - проходила между ним и евреями. Он оглядывался на нее - и пугался, но уже не феноменальным, а "ноуменальным" (любимое его слово) страхом. Вдруг - "болит душа! болит душа! болит душа!", и - потерявшись - он становится резок, почти груб… к евреям. Мне приходилось слышать его в эти минуты, но я расскажу о них его собственными словами, будет яснее.
"…Как зачавкали губами и идеалист Борух, и такая милая Ревекка Ю-на, друг нашего дома, когда прочли "Темн. лик". Тут я сказал себе: "Назад! Страшись!" (мое отношение к евреям).
Они думали, что я не вижу: но я, хоть и "сплю вечно", а подглядел. Борух, соскакивая с санок, так оживленно, весело, счастливо воскликнул, как бы передавая мне тайную мысль и заражая собою:
- Ну, а все-таки - он лжец.
Я даже испугался. А Ревекка проговорила у Шуры в комнате: "Н-н-н-да… Я прочла "Темный лик". И такое счастье опять в губах. Точно она скушала что-то сладкое.
Таких физиологических (зрительно-осязательных) вещиц надо увидеть, чтобы понять то, чему мы не хотим верить в книгах, в истории, в сказаниях. Действительно, есть какая-то ненависть между Ним и еврейством. И когда думаешь об этом - становится страшно. И понимаешь ноуменальное, а не феноменальное: "распни Его".
Думают ли об этом евреи? Толпа? По крайней мере, никогда не высказываются".
Любовь к Христу, личная, верная, страстная - была куском розановской души, даже не души - всего существа его. Но была тайной для зорких глаз тайновидца: "смотрел и не видел". Порою близко шевелилась, скрытая; тогда он тревожился; бросался в сторону евреев и своего к ним отношения; отрекался, путался, сердился… Но жизнь повела его "долинами смертной тени". И любовь стала прорываться, подобно молнии. Чем дальше, тем чаще мгновенья прорывов.
"…Тогда все объясняется… Тогда Осанна… Но так ли это? Впервые забрезжило в уме…"
Сами собой гасли в этих молниях вспышки ненависти к евреям. Понималась любовь - по-настоящему; и забывалась опять. Может быть, потом понялась навсегда?
11
"В своем углу"
Осенью 1902 года мы начали с П. П. Перцовым журнал "Новый путь".
Я до сих пор не понимаю, как это вышло, что мы его начали и даже довели без долгов до 1906 года. Он точно сам начался - естественно вышел из Р[елигиозно-]ф[илософских] собраний.
Денег у нас не было никаких, кроме пяти тысяч самоотверженного Перцова да очень малой, внешней помощи издателя Пирожкова, и то лишь в самые первые месяцы. (Пирожков этот стал впоследствии знаменит процессами со своими жертвами - обманутыми писателями, обманутыми бесцельно, ибо он и сам провалился.)
Перцову удалось получить разрешение на журнал благодаря той же приманке: "сближение церкви с интеллигенцией". Журнал был вполне "светский" (в программе только упоминалось о вопросе "религиозном", "в духе Вл. Соловьева"), однако известно было, что издает его группа участников Собраний и что там предполагается помещать стенографические отчеты этих Собраний.
Положение журнала было исключительно трудное: каждая книга подлежала двойной цензурной трепке; сначала шла к обыкновенному цензору, а затем в Лавру, к духовному. Была у нас и третья цензура, неофициальная, интеллигентская: по тем временам если эстетика и начинала кое-как завоевывать право на существование, то религия без разбирательства была осуждена; и нас записали в реакционеры.
Но среди всех огорчений с деньгами да с двумя официальными цензурами нам буквально не было времени огорчаться еще и этим. Пусть думают, что хотят.
Все мы работали и писали без гонорара. Платили только в редких случаях какому-нибудь начинающему (и очень талантливому) из неимущих. Литературная молодежь - все мои приятели - помогала и работала, на нас глядя, радостно, как в своем деле. Молодые поэты (Блок, Семенов, Пяст), кроме стихов, давали, когда нужно, рецензии, заметки, отчеты. Несколько неопытных "выходцев из-за железного занавеса" - приват-доценты Дух[овной] академии Карташев, Успенский - тоже приучались к журнальной работе, но эти - в глубокой тайне, без всяких подписей, ибо, если б узнало Лаврское начальство, им бы не поздоровилось.
И нас, старых литераторов, было изрядное количество, так что в материале, совсем не плохом, недостатка не чувствовалось. Вячеслав Иванов печатал там "Религию страдающего Бога". Мережковский - свой роман "Петр и Алексей". Брюсов - ежемесячные статьи об иностранной литературе и даже… об иностранной политике.
О Розанове что и говорить. Он был несказанно рад журналу. Прежде всего - упросил, чтобы ему дали постоянное место "на что захочет", и чтоб названо оно было "В своем углу". Кроме того, он из книжки в книжку стал печатать свою длинную (и замечательную) работу "О юдаизме".
Вечно торчал в редакции, отовсюду туда "забегал". В редакции жил секретарь - "пес" Ефим Е[горов] (он же секретарь Собраний). Не лишенный юмора и весьма, при случае, энергичный, он и тут, как секретарь, был очень ценен. Возил в Лавру, к отцам-цензорам весь наш материал (не один "духовный", "светский" тоже). И если отцы тревожились, подозревая скрытый "соблазн" в каком-нибудь стихотворении Сологуба, В. Иванова, Блока, - нес им самую беззастенчивую, но полезную чепуху. Отстаивал порою статьи довольно смелые, хотя с великими жертвами: у В. Иванова однажды везде "православие" обратилось в "католичество"; а так как статья была о Вл. Соловьеве - то можно себе представить, что получилось.
Посетителей (неизвестных) принимал тоже Ефим. И препотешно умел рассказывать об этих приемах. Он был, что называется, "pince sans rire". Никто лучше него не мог бы справиться с "авторами". Его важность, отрывистые, безапелляционные реплики хорошо действовали на слишком назойливых. Бывали и застенчивые.
- А… могу я спросить, сколько вы платите? - говорил какой-нибудь явно безнадежный обладатель явно безнадежной толстой рукописи.
Ефим не задумывался:
- А мы очень много платим… если нам понравится. Но нам редко что нравится. Лучше вы вашу рукопись отдайте в другое место.