Теперь и у нее, наконец, появился замечательный собеседник, вернее, слушатель, которому она могла рассказать чуть ли не всю свою жизнь: как Лёвочка сделал ей предложение, как объяснялся в любви, написав мелком одни начальные буквы, и она все прочитала. Как в нее был влюблен, конечно, платонически, поэт Фет, восхищавшийся ею и посвящавший ей стихи. Софья доверяла Танееву секреты своих доходов и расходов, рассказывала о краже мужниных брюк, о привычке супруга донашивать одежду своих сыновей, о том, как не раз слышала голос любимого Ванечки, как сажала семена яблонь в горшки с землей, чтобы выросли яблони, напоминавшие об их с Лёвочкой любви. Софья не умолкала, когда они прогуливались на "Груммонд" или на Козловку. У нее с Танеевым появились свои любимые места, например, у вышки в Нижнем парке. Сергей Иванович обучал Софью и детей итальянскому языку и эсперанто. Они не раз ездили в Тулу, катались там на лодке по Упе, гуляли в городском саду, а вернувшись в Ясную Поляну, пили кофе на террасе, и он слушал рассказ о том, как была написана "Анна Каренина". Софья расспрашивала гостя о его музыкальной карьере. Потом Лёвочка и Танеев садились играть в шахматы, заранее договорившись о том, что если партию проиграет Лев Николаевич, то прочтет что‑нибудь из своих романов, а если потерпит фиаско Сергей Иванович, то непременно что‑то исполнит из своих сочинений. Танеев не раз интересовался мнением Лёвочки о той или иной сочиненной им вещи, и тот честно признавался, что не услышал в пьесе ни мелодии, ни ритма, ни последовательности.
Чем больше очаровывалась Софья талантом Танеева, тем суровее становился муж. Он видел в композиторе прежде всего самодовольство, а также нравственную и эстетическую тупость. Но особенно ему было неприятно то, что в их доме Танеев был на положении coq du village (баловня. - Я. Я). Муж был унижен и возмущен тем, что совершенно чужой человек руководит их жизнью. Обо всем этом Лёвочка написал Софье в письме, когда находился у Олсуфьевых в Никольском. Он слезно просил ее, чтобы она вышла, наконец, из "сомнамбулизма", оглянулась вокруг и прекратила свои нелепые "игры". А она действительно ни разу не задумалась о том, что ее кумир проходил мимо всех женщин, словно мимо стульев, с полным равнодушием. Он обожал только своего преданного ученика Юшу Померанцева. А Софья продолжала каждый раз надевать новое платье, когда должна была встретить Сергея Ивановича.
Муж даже в снах не мог забыть о своем оскорблении. Сближение жены с Танеевым было для него неприятным, мучительным, отравляющим жизнь. Он долго искал и, наконец, нашел четыре выхода из этого тяжелого положения. Первый, и самый лучший, заключался в том, чтобы прекратить совсем и сразу всякие отношения с Танеевым. Только так можно избавиться от всего этого кошмара. Второй выход он видел в отъезде за границу, а значит, в расставании с ней навсегда. Третий предполагал их общий отъезд за границу вдвоем и разрыв отношений с Танеевым. И, наконец, четвертый был не выходом, а, скорее, страшным выбором - жить, как прежде.
В этом Лёвочкином меморандуме Софья усмотрела только одно желание - представить ее в глазах потомков "потаскухой". Поэтому, недолго раздумывая, она отправилась вслед за Танеевым в Петербург, чтобы там, не таясь, наслаждаться музыкой. Она не могла до конца разобраться в своих экзальтированных чувствах к Сергею Ивановичу. Они были вне логики и разума. Их частые встречи, такие веселые и беззаботные, окутывали ее облаком радости, позволяли забывать обо всем суетном, обыденном и привычном. Самое главное заключалось в том, что Софья не находила в своей привязанности к Танееву чего‑либо такого, что могло бы бросить тень на ее репутацию вполне добропорядочной замужней дамы и матери многочисленных детей. Ее чувства к Сергею Ивановичу были самыми возвышенными.
На таком непростом, драматическом фоне совершенно незаметными стали события, которые в другие времена могли претендовать на куда более значимые. Софье теперь было не до женитьб и замужеств своих детей. Летом 1897 года ее старший сын Сергей обвенчался с Машей Рачинской, дочерью директора Петровской сельскохозяйственной академии. Софья, конечно, обрадовалась, узнав, что наконец‑то завершился беспечный холостяцкий период жизни Сережи. Но молодые, как ей казалось, жили плохо, кое‑как и ужасно скучно. Не успела она порадоваться за сына, как следом за этим узнала о замужестве Маши. Софья ликовала, чутье помогло ей сберечь для недальновидной дочери 50 тысяч рублей, от которых та беззаботно отказалась. А теперь благодаря мама ей будет на что кормить своего мужа - "нахлебника" и "бездельника". 2 июня 1897 года Маша обвенчалась с князем Николаем Леонидовичем Оболенским, приходившимся ей кузеном. Кроме титула он ничего не имел. Оболенский был моложе жены на два года. Получилось так, что Софья сама невольно свела дочь с дальним родственником, предложив как‑то его матери Лизе Оболенской, Лёвочкиной племяннице, пожить с сыном у них в доме. Маша потеряла голову, страстно влюбившись в привлекательного и избалованного кузена. На бурные запреты мама дочь не реагировала. А папа постоянно повторял бедной Маше только одно: "Думать надо, больше думать надо". Несмотря ни на что, дочь вышла замуж и сразу столкнулась с большими трудностями, связанными с ее прежним отказом от наследства и от венчания. Отцу было жаль Машу, как "бывает жаль высоких кровей лошадь, на которой возят воду".
Но Софья больше волновалась за свою старшую дочь Таню, долгое время состоявшую с красавцем - толстовцем Евгением Поповым в amitie amoureuse (нежной дружбе. - Н. Н.). А вскоре выяснилось, что один из ее passio, Михаил Сухотин, стал вдовцом, будучи уже отцом шестерых детей. Софья нервничала, рвала и метала, считала "противного" Сухотина подлым человеком, способным только пританцовывать перед молодыми барышнями. Она его не выносила, наверняка зная, что дочь по уши в него влюбилась. Лёвочка, ошеломленный этим известием, также был не в восторге.
Тем временем обстановка в их доме все больше и больше накалялась. Частые посещения Танеева заставляли Толстого еще ниже согнуться под тяжестью стольких событий: смерть Ванечки, неудачное замужество Маши, неприятная связь Тани с Сухотиным. Он собрался уйти от Софьи, считая, что подобная жизнь для него слишком унизительна и омерзительна. Нельзя, думал он, потворствовать капризам "сумасшедшей жены".
1 февраля 1897 года, измученный страданиями, написал Софье письмо, в котором сообщал о своем ужасном состоянии, побуждавшем покинуть дом. Он передумал сразу отдать письмо жене, а решил спрятать его в одном из кресел под сиденьем, рядом с рукописью "Дьявола". Одновременно он написал и записку, случайно положил ее в книгу, которую отдал переплетчику. Поэтому Софья узнала об этой записке, где речь шла о ее отношениях с Танеевым, из‑за которых Лёвочка хотел лишить себя жизни, думая, что она полюбила другого. Она разорвала записку на мелкие кусочки. Когда же обнаружила первое письмо, запечатанное в синий конверт, и захотела вскрыть его, муж вырвал конверт из ее рук. Лёвочка неистовствовал, требовал, чтобы она немедленно прекратила постыдные встречи с Танеевым, умолял ее поехать за границу вместе или отпустить его одного. Он просил ее о любви, умиляя своей "старческой добротой", и отторгал, пугая своей ужасной "наболелой ревностью". Слушая мужа, Софья понимала, что судьба уготовила им немало бурь.
Она была настолько увлечена музыкой, что о многом, происходившем в их доме, узнавала случайно. Например, для нее стало полной неожиданностью решение мужа отказаться от денег за Нобелевскую премию в пользу ненавистных ей духоборов, которым он в это время помогал, собирая для них немалые деньги, пожертвовав им колоссальный гонорар, полученный от издания "Воскресения". Софья болезненно воспринимала не только потерю для семьи огромной суммы, но и утрату куда меньших денег, например, тысячи рублей, подаренных Лёвочке купцом Морозовым и тут же переведенных мужем духоборам. Позже муж написал письмо в шведские газеты о своем отказе от премии, а ведь Софья уже мысленно готовилась к поездке в Стокгольм, чтобы сопровождать Лёвочку. Она не сомневалась в его победе. От этих грустных мыслей ее отвлек огромный чирей, внезапно появившийся на щеке мужа. Софья не на шутку перепугалась, подумала, что это рак. А муж снова просил ее выделить ему сумму для благотворительных целей из гонораров, получаемых за театральные спектакли. Софья протестовала, требовала передачи ей всех прав на сочинения мужа, он отказался, и она многое ему сгоряча наговорила, так что он всю ночь не спал, планируя что‑нибудь написать об измене жены.
Софья была уверена, что решение всех своих проблем ему надо искать в спальне. В свои 69 лет Лёвочка был на редкость страстным, испытывал к ней, 53–летней женщине, очень сильное влечение. Она была в ужасе от глав романа "Воскресение", как‑то прочитанных мужем вслух. Софья мучилась, не понимая, как мог семидесятилетний старик с таким "особенным вкусом" смаковать, как "гастроном вкусную еду", описывая такие сцены, как прелюбодеяние горничной с офицером. Она хорошо знала, что в этом пассаже муж описал свою связь с горничной Гашей. Софья не раз встречала эту женщину, испытывая к ней глубокое отвращение. Все эти прожитые ими совместно "длинные" супружеские годы Лёвочка постоянно желал ее, а она с годами все меньше и меньше нуждалась в физической близости, мечтая о духовном и возвышенном. А муж в это время метал стрелы в ее сторону, яростно разоблачая ее якобы развратную жизнь, с животными грубыми интересами - нарядами, "сладким жраньем", игрой, швырянием под ноги чужих, то есть его, трудов. Но ведь он сам отдалился от нее, сблизившись со своими "темными" друзьями, боготворил "отвратительного" Черткова, высланного теперь, слава богу, за границу. Теперь Лёвочка собрался ехать в Петербург, чтобы попрощаться с Чертковым, и Софья конечно же поехала вместе с мужем. А потом снова вернулась к своей московской привычной жизни, окруженная портными, купцами, типографистами. Ее ждал Танеев. Он приходил регулярно по утрам, чтобы заниматься музыкой в беседке, в тиши их хамовнической усадьбы. Для Софьи сейчас все было сосредоточено на дорогом образе Сергея Ивановича. Остальное, включая болезненную ревность мужа, тяжелые с ним разговоры, выяснения отношений, не имело значения.
А старшая дочь в это время тонко подмечала, как за эти годы все изменилось в родительском доме, когда‑то таком дружном. Все чаще ощущался запах вина, который доносился из комнаты Миши, слышалось подозрительное перешептывание двух братьев Андрея и Миши о чем‑то "нехорошем".
Таня по уши влюбилась в Михаила Сергеевича Сухотина, легкомысленного пятидесятилетнего вдовца. В яснополянском доме она "доживала" свою девичью жизнь "напоследках", стремясь к новой жизни и желая материнства. Для Софьи замужество любимой дочери стало "роковым" событием. В доме все было "натянуто, уныло, что‑то напухло и невыносимо наболело". Софья благословила дочь образком. Венчание прошло в их приходской церкви Знамения в Зубове. Таня шла к венцу в скромном сереньком платье, не пожелав надевать пышный свадебный наряд, украшавшийся померанцевыми цветами, вуалем и прочими аксессуарами. С уходом Тани исчезли последнее утешение и любовь. После замужества дочери Лёвочка сказал, что стал опускать все ниже и ниже свое мнение о женщине. А дочь была счастлива, убеждала родителей, что "отдала себя в хорошие руки". Теперь ее стул, на котором она сидела рядом с папа, опустел, и на него долго никто не решался садиться.
В этот 1899 год состоялись сразу две свадьбы. Одна дочерняя, а другая - сыновья: Андрей женился на Ольге Константиновне Дитерихс. Но Софья восприняла это событие не столь эмоционально и взволнованно. Она все больше жила консерваторскими интересами. А семейными делами занималась больше по инерции. Кажется, прав был Лёвочка, как‑то сказав ей, что все романы кончаются тем, что герои женятся. Но описывать жизнь людей так, чтобы обрывать на женитьбе, это все равно что, описывая путешествия человека, оборвать описание на том месте, где путешественник попал к разбойникам. Ей и Танееву, думала Софья, женитьба не грозит. Поэтому и роман их не должен был чем‑то заканчиваться.
Однажды она совершенно случайно услышала от простодушного доктора Маковицкого, что Лёвочка хочет передать статью Карпентера со своим предисловием ненавистной ей Любови Гуревич для публикации в "Северном вестнике". Софья подумала, что ослышалась, ведь Лёвочка поклялся ей больше ни за что не иметь дела с этим изданием. Ее возмущению не было конца. Она захотела лишить себя жизни, потом решила поехать в Петербург, чтобы вырвать у "мерзкой интриганки" эту статью. Но в конце концов Софья отправилась в Троице- Сергиев монастырь, где в гостиничном номере ее разыскала дочь Таня. А перед этим, у лавры, цыганка предлагала ей погадать, а потом сказала Софье, что ее любит блондин, но только не смеет признаться в этом, потому что она "дама именитая, ее положение высокое, развитая, образованная, а он не твоей линии". За рубль и шесть гривен цыганка предлагала сделать "приворот". Софье "хотелось взять приворот", чтобы навсегда приворожить своего кумира, но вдруг ей стало страшно…
Она вернулась в Москву, домой, где ее со слезами на глазах встретил бедный муж. Они бросились друг к другу в объятия, и она поняла, что злосчастная статья не будет напечатана в "Северном вестнике". Софья пообещала Лёвочке больше не видеться с Танеевым и заботиться только об одном муже. На этом роман с музыкантом был исчерпан.
Глава XXVII. Сиделка
После Таниного замужества их дом осиротел. Теперь Лёвочка был уверен, что "все женщины угорели и мечутся, как кошки по крышам". Это стало открытием для него, и в душе он надеялся на то, что обе дочери выстоят, не поддадутся мужским чарам и соблазнам. Но, увы, Таня и Маша не стали самоотверженными девственницами ради отца. Теперь он желал только одного, чтобы дочери навсегда забыли о "беганье по крышам и о мяуканье". Софья тоже долго не могла успокоиться после Таниного венчания. Когда она вернулась домой, ей показалось, что вокруг пустота, мрак, точно она попала сюда с похорон.
Однако человек предполагает, а судьба располагает, и вскоре ее тяжелое состояние сменилось суетой повседневности. Жизнь брала свое. Дом вновь наполнился гостями и посетителями. С утра до вечера Софья крутилась, словно белка в колесе, у нее не было ни одной свободной минуты. Она даже едва успела отправить поздравительную телеграмму мужу в день годовщины их свадьбы. Теперь Софья целиком посвятила себя благотворительной деятельности, став попечительницей приюта для беспризорных детей, рьяно взялась за дело и сразу внесла две тысячи рублей из денег своего покойного Ванечки. Она купила для приюта корову, навязала детям уйму шапок, привезла им много игрушек, фруктов, сладостей. После этих даров они встречали ее радостными возгласами: "Графиня приехала!" Софья так любила детей, что попечительство для нее стало важным и приятным занятием, которому она отдавалась сполна и с большим удовольствием. Этот приют существовал на деньги благотворителей, денег не всегда хватало, и поэтому ей приходилось самой что‑то предпринимать и организовывать, например, литературно - музыкальные вечера, на которые приглашались дирижеры, музыканты и чтецы, выступавшие бесплатно. После таких вечеров в приют начинали поступать пожертвования от богатых купцов, в огромных количествах присылавших бумазею, сукно, бумагу, книги и прочее. Софья была несказанно довольна.
Много времени у нее уходило и на прием гостей. Так, однажды ее навестил редактор журнала "Жизнь для всех" Поссе вместе с очень известным уже Максимом Горьким, которого Лёвочка называл "лохматым". Как‑то к ним приехал прославленный Федор Шаляпин, очень веселый, талантливый, голосистый, но который не очень понравился мужу из‑за своего "громкого" голоса. Приходили и "странные" посетители, прибывшие в Россию с острова Ява и с мыса Доброй Надежды специально для того, чтобы встретиться с гениальным писателем. Посещали их гостеприимный дом принц Ольденбургский, моряк Шереметев, граф Ламсдорф, которые просто "впивались" глазами в мужа. Также к ним наведывался критик Владимир Стасов. В общем, от многочисленных гостей не было продыху, из‑за них Софья порой не могла заняться музицированием или предаться воспоминаниям. Тем не менее она по - прежнему посещала музыкальные вечера, где играл Танеев, для которого шила новые туалеты. Дочь Саша в такие моменты отмечала про себя: "Опять новое платье, и это означало встречу с Сергеем Ивановичем". А муж, так и не дождавшись ее вовремя, сам заказывал повару скромный постный обед, состоявший из пирога с рисом и семгой.
Их супружеская жизнь становилась все более умилительной, оба непременно желали чем‑то помочь друг другу, и это было для них самым главным. Они старались быть мудрее, жить сегодняшним днем, а не завтрашним и не прошлым. Сын Сережа тоже подлаживался под их жизнь, беспокоился о здоровье отца, робко предлагая ему свою помощь. Но отец был особенно благодарен ему за помощь духоборам. Конечно, было много волнений, связанныхсдетьми: из‑за гайморита у бедной Тани; из‑за подавленного состояния Маши, утратившей былую энергию после выхода замуж за ленивого и вечно сонного Колю Оболенского. Особенно досадно было то, что обе дочери никак не могли родить здорового ребенка. Дети рождались мертвыми. В этом она винила их вегетарианство. Благо, что у невесток дела обстояли иначе, и к этому времени Софья уже не раз становилась бабушкой, в ее честь даже была названа одна из внучек, ставшая ее полной тезкой. Она была благодарна сыну Андрею и невестке Ольге, которые пожелали так назвать свою дочку, родившуюся 12 апреля 1900 года в Ясной Поляне. Софья радовалась тому, что ее сын основательно занялся хозяйством и его жизнь в яснополянской усадьбе не проходила даром. А ведь он был еще так молод. Об этом она думала во время своей поездки в Петербург, предпринятой ею для встречи с графиней Александрин Толстой, которая восприняла это посещение с превеликой благодарностью и приняла его как "жертвоприношение" Софьи. Александрин не знала о главной причине ее поездки, о которой легко догадывалась дочь Саша, сопровождавшая мама, в том числе и по концертным залам, где она видела Танеева.