Между тем недобрые слухи о судьбе "Воскресения", постоянно витавшие в воздухе, не на шутку встревожили Софью. Она узнала, что ее мужа ожидают очередные неприятности из- за издания романа за границей, в частности в Америке, и что уже появилось якобы высочайшее повеление, грозящее строжайшими запретами, в том числе лишением возможности церковных похорон после смерти Лёвочки. Однако тьма всяких забот отвлекала от грустных мыслей. Надо было думать о хлебе насущном: о продаже по выгодной цене самарских земель Андрея и Миши, о покупке имения Мансурова Ильей и т. д. Софья так устала от этих имущественных вопросов, что порой приходила в отчаяние, желая, чтобы все пропало: "и хозяйство, и книги, и московский дом, и дела с артельщиками, и уборка библиотеки, и обивка мебели". Хорошо, что все были здоровы, в том числе и Лёвочка. Это еще как‑то вдохновляло ее на посадку трех сотен яблонь и лиственниц, на заказ в Воронеже шестидесяти штук вишневых деревьев от Карлсона, которые, к ее большому огорчению, погибли, не прижились на яснополянской земле. Кроме этого, приходилось еще учить свою Сашу, у которой вкусы были самые, что ни на есть, "первобытные", что чувствовалось, например, в ее "ужасном громком" смехе.
День их с Лёвочкой свадьбы, 23 сентября, Софья решила провести в одиночестве, а потому достала старинные ноты, принадлежавшие маменьке мужа, чтобы сыграть Бетховена. За этим лиричным занятием ее и застал Танеев. Он сразу же сел за рояль и с блеском исполнил сонату Бетховена d.moll, теперь ставшую для нее самой любимой. Лёвочка, охладевший к плотской любви, не смог ей предложить взамен дружбы. Она же мечтала о муже - друге.
Танеев поведал Софье об ужасных интригах и скандалах в консерватории. На последнем заседании директор консерватории Сафонов нагло накричал на него, и Сергей Иванович тотчас же подал заявление об уходе. Софья немедленно написала письмо великому князю Константину Константиновичу, мать которого являлась председательницей музыкального общества, в котором рассказала о беспорядках, происходящих в консерватории не без участия Сафонова. Благодаря ее обращению тот был уволен и на его место назначен Ипполитов - Иванов. Это место сначала было предложено Сергею Ивановичу, но он отказался.
Вскоре Софье стало не до этого: умер внук Лёвушка, и ее невестка Дора хотела броситься в могилу, когда опускали гроб с младенцем. Но беда не приходит одна: следом за этим печаль - ным известием последовало еще одно: дочь Таня снова родила мертвую девочку. Радости жизни словно совсем оставили ее. Тане даже горевать было не с кем, муж Михаил в это время находился за границей, в теплых краях, потому что терпеть не мог российских холодов. Так смешивалось в жизни Софьи хорошее с плохим. Но вскоре пришло радостное известие: сын Миша, пользовавшийся большим успехом в свете, решил жениться на прехорошенькой и любящей его Лине Глебовой. Софья стала готовиться к свадьбе: шила молодым свадебные мешочки, заказала приглашения. Все делала с большим удовольствием, потому что материнский инстинкт подсказывал ей, что выбор сына был сделан верно: жена была одного уровня с ним, а значит, они будут жить хорошо. 31 января 1901 года молодые обвенчались. Свадьба вышла великосветской и очень пышной, на ней присутствовал великий князь Сергей Александрович, специально прибывший из Петербурга. Прихожане, видя Софью, спрашивали друг друга: "А это мать жениха?" - "Какая красавица!" После венчания супруги отправились в Ясную Поляну. Остальные дети разъехались кто куда. Теперь с родителями осталась только младшая дочь Саша.
Тем временем недобрая молва о романе "Воскресение" не выходила у Софьи из головы. Многое в этом сочинении настораживало ее. Ей не нравилось описание обедни, а также странное отношение автора к причастию. Но она по - прежнему продолжала старательно заниматься корректурой "Воскресения". 22 февраля 1901 года состоялось заседание Синода, на котором ее мужа обвинили во всех грехах, объявили еретиком и богохульником, отпавшим от православной церкви. Об этом было опубликовано 24 февраля в "Церковных ведомостях". Лёвочка воспринял это известие с полным равнодушием.
А внутри Софьи все просто закипело от возмутительного вердикта Синода. Она была оскорблена, возмущена и, обдумав ответ, написала два письма. Первое было адресовано Победоносцеву, который, как помнила Софья, прежде высказывался гораздо осторожнее, считая, что нельзя лишать Толстого церковных похорон, потому что никому не дано знать, что может произойти в душе умирающего за две минуты до смерти. До возвращения мужа с прогулки она успела отправить письмо с почтой. Второе письмо, черновик которого Софья зачитала мужу, предназначалось митрополиту Антонию: "Прочитав вчера в газетах жестокое распоряжение Синода об отлучении от Церкви мужа моего, графа Льва Николаевича Толстого, и увидев в числе подписей пастырей Церкви и Вашу подпись, я не могла остаться к этому вполне равнодушна. Горестному негодованию моему нет пределов. И не с точки зрения того, что от этой бумаги духовно погибнет муж мой: это не дело людей, а дело Божье. Жизнь души человеческой с религиозной точки зрения никому, кроме Бога, не ведома и, к счастью, не подвластна. Но с точки зрения той Церкви, к которой я принадлежу и от которой никогда не отступлю, которая создана Христом для благословения именем Божьим всех значительнейших моментов человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских… которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех, - с этой точки зрения для меня непостижимо распоряжение Синода. Оно вызовет не сочувствие… а негодование в людях и большую любовь и сочувствие Льву Николаевичу. Уже мы получаем такие изъявления, и им не будет конца, со всего мира.
Не могу не помянуть еще о горе, испытанном мной от той бессмыслицы, о которой я слышала раньше, а именно: о секретном распоряжении Синода священникам не отпевать в церкви Льва Николаевича в случае его смерти. Кого же хотят наказывать? Умершего, ничего не чувствующего уже человека или окружающих его, верующих и близких ему людей? Если это угроза, то кому и чему? Неужели для того, чтобы отпевать моего мужа и молиться за него в церкви, я не найду или такого порядочного священника, который не побоится людей перед настоящим богом любви, или непорядочного, которого я подкуплю большими деньгами для этой цели? Но мне этого и не нужно. Для меня Церковь есть понятие отвлеченное, и служителями ее я признаю только тех, кто истинно понимает значение Церкви. Если же признать церковью людей, дерзающих своей злобой нарушать высший закон - любовь Христа, то давно бы все мы, истинно верующие и посещающие церковь, ушли бы от нее.
И виновны в грешных отступлениях от Церкви не заблудившиеся люди, а те, которые гордо признали себя во главе ее и вместо любви, смирения и всепрощения стали духовными палачами тех, кого вернее простит Бог за их смиренную, полную отречения от земных благ, любви и помощи людям жизнь, хотя и вне Церкви, чем носящих бриллиантовые митры и звезды, но карающих и отлучающих от церкви пастырей ее.
Опровергнуть мои слова лицемерными доводами легко. Но глубокое понимание истины и настоящих людей никого не обманет.
Москва, Хамовнический пер., 21. Графиня Софья Толстая. 26 февраля 1901 г.".
Муж спокойно прослушал обращение Софьи, похожее на крик души, снисходительно улыбнулся и сказал, что об этом вопросе написано столько книг, которые все не уместились бы целиком в их большом доме, а ты собралась их учить своим письмом. Но она была уверена, что поступила правильно. Вскоре ее страстное письмо облетело весь мир: многие ее хвалили за столь смелый шаг и такой честный поступок. Чуть позже написал свой "Ответ Синоду" Лёвочка, но он не вызвал такого шума и такой бурной реакции, как ее письмо, ходившее по рукам, которое все переписывали.
После этого за Лёвочку заступился, кажется, весь мир. Сразу же взбунтовались студенты Петербурга и Москвы. Весь народ высыпал на площади и улицы. Кого только здесь не было! Приказчики, извозчики, рабочие, интеллигенция - все встали на защиту Толстого, все возмущались его отлучением от церкви. Многотысячная толпа своим выходом на улицы города как бы демонстрировала свое негодование выходкой Синода. В это время Лёвочка прогуливался, как всегда, в районе Лубянской площади. Кто‑то, увидев его, крикнул: "Вот он дьявол в образе человека!" Толпа заволновалась, стала приветствовать его криками: "Ура! Лев Николаевич! Здравствуйте! Лев Николаевич! Ура! Привет великому человеку!" Лёвочка захотел поскорее уехать на извозчике, но все кричали "ура!" и не давали это сделать. С трудом ему удалось выбраться из толпы.
Потом состоялась еще одна мощная демонстрация в столице, на Казанской площади, в которой принимали участие писатели, многие из них были арестованы. После этого закрыли Союз русских писателей и был арестован князь Л. Д. Вяземский, невзирая на его придворное звание.
Только одна Софья знала о Лёвочкиной тайне. Однажды, когда она протирала книги на одной из полок, он, увидев это, строго - настрого запретил ей прикасаться к ним. Она была заинтригована запретом и как‑то, когда его не было дома, из женского любопытства решила покопаться на полке. Каково же было ее удивление, когда за книгами она увидела припрятанную иконку Божьей Матери, которой его благословила тетенька, когда он отправлялся на Кавказскую войну. Софья открыла для себя трогательное благочестие мужа, его набожную робость, проявившуюся в желании скрыть от постороннего взгляда то, во что он верил. Какое целомудрие и какая любовь к дивному образу!
Новое столетие Лёвочка встретил не в лучшей форме. Зимой, живя в Москве, он часто хворал, силы покидали его. Он, так долго напоминавший могучее дерево, стал все чаще и чаще скрипеть. Плохо спал и мало ел. Однажды, переев на ночь гречневой каши, сильно заболел. Начались адские боли в печени и желудке, рвота с кровью, он кричал на весь дом, но не позволял приглашать докторов. Софья знала, что муж - очень трудный пациент.
Все дети жили в своих имениях, кроме Лёвы, который находился во Флоренции, и Тани, лечившейся в это время в Риме. Сама же Софья устала жить только материальными заботами и делами и занялась изучением итальянского языка, купила самоучитель и одновременно брала уроки музыки у гувернантки дочери Саши.
Всю зиму муж был "больнешеньким", приходилось кормить его из ложечки и регулярно делать массаж. У Софьи была легкая рука и способность к лечению, доставшаяся ей от отца по наследству. Она постоянно кого‑нибудь лечила: то своихдетей, то народ, то Лёвочку, причем его - с особым терпением. В общем, Софья с полным основанием могла считать себя главным домашним врачом. Пережив самые тяжелые месяцы, которыми были для него февраль и март, Лёвочка к лету так и не оправился от болезни. Тем не менее продолжал самолечение, был, как он выражался, сам себе доктором, верящим индийским браминам, которые излечивались от недугов ходьбой, работой и верой в собственное здоровье и бодрый дух. Он нашел для себя единственное лекарство, которое могло спасти от старости, - вегетарианство. Однако чувствовал себя "стабильно очень нехорошо". Если в молодости он болел изредка, во взрослые годы - раз в месяц, то в старости - каждые пять дней. В борьбе с недугами предпочитал закаливание и гигиену. Хорошо зная доводы мужа против лечения, Софья упорно делала свое дело: лечила его не только словом, но и медикаментами, предписанными докторами для спасения "умирающей жизни". Глядя на мужа, она отмечала, как он сильно похудел и постарел. Он постоянно недомогал, то пальцы сводило, то желудок "не варил".
28 июня 1901 года, в день рождения их старшего сына Сережи, муж заболел очень тяжелой формой малярии и находился между жизнью и смертью. У него были жар, сильная боль в груди, пульс 150 ударов в минуту. Софья сразу же послала за тульским врачом Дрейером, который диагностировал малярию и прописал хинин, кофеин и строфант для сердца. С помощью хинина удалось снизить температуру, но пульс по - прежнему оставался высоким. Лёвочка худел, слабел, находился на распутье - вперед к смерти или назад к жизни. Порой ему становилось лучше, и он начинал упрекать жену за лечение, сердиться на докторов, которых она приглашала. Но когда он чувствовал себя плохо, то всегда послушно лечился, мечтая поскорее поправиться, чтобы совершать прогулки по яснополянским лесам. Однако до этого было еще очень далеко, потому что ходил он ещё плохо. А ночью постоянно стонал от ревматических болей или от плохого кровообращения. Софья делала ему горячие солевые ванны, поила минеральной водой.
Такую тяжелую болезнь муж сам спровоцировал путешествием из Кочетов в Ясную Поляну. Побывав у дочери Тани, он пешком отправился до ближайшей железнодорожной станции без провожатого, прошагав больше полутора часов, стал уставать и сбился с дороги. Не заметил, как наступили сумерки, и он в темноте карабкался по холмам, теряя при этом немало сил. Наконец услышал собачий лай и вскоре увидел пастухов, стал просить их достать ему лошадь, но те отказали. Пришлось идти дальше в кромешной тьме и искать дорогу, полагаясь на свой охотничий инстинкт. После такого отчаянного блуждания Лёвочка слег.
Тем временем сердце больного угомонилось, Бог услышал мольбу бедной жены об отсрочке смерти мужа. Консилиум врачей, определивший у пациента грудную жабу, рекомендовал поездку в Крым. Узнав о болезни знаменитого писателя, графиня С. В. Панина, одна из самых состоятельных женщин России, предложила Лёвочке свою роскошную дачу в Гаспре. На семейном совете было решено принять приглашение и в ближайшее время отправиться на всю зиму в Крым. К их крошечной семье, состоявшей теперь из трех человек, должны были присоединиться и бывшие ее члены - Таня и Маша с мужьями, Андрюша с семейством, сыновья Сережа и Миша.
Выезжали из Ясной Поляны темной и сырой осенью в двух колясках, она с Лёвочкой, Маша с Колей, Саша и последователь мужа Павел Буланже. Конюх Филя освещал дорогу факелом. Из Тулы до Севастополя ехали в отдельном вагоне, в котором были кухня, столовая, спальни. Буланже выхлопотал у себя на службе этот чудо - вагон. В Харькове на платформе их приветствовала толпа поклонников писателя, кричавшая: "Толстой! У - р-р - р-а!" А в Севастополе их ждала четырехместная коляска, на которой они благополучно добрались до гостиницы.
Муж словно оживал на глазах Софьи, оказавшись в этих, до боли знакомых местах, он сразу же стал расспрашивать, где находится знаменитый четвертый бастион. По городу гулял с большим удовольствием, с интересом что‑то узнавал, в том числе в экспозиции военного музея, где увидел и свой портрет. На следующий день они отправились в Гаспру, любуясь чудными пейзажами этого благодатного края.
Уже вечерело, когда они подъехали к дворцу графини Паниной, напоминавшему средневековый замок. Все было удобно и роскошно, так что лучшего желать было просто невозможно. Их огромная семья разместилась в комнатах верхнего этажа, а на первом этаже они пользовались только столовой. Лёвочку также разместили внизу, рядом с гостиной. Для себя Софья выбрала комнату с огромными окнами и с дверью, ведущей на роскошную террасу, где стояла подзорная труба, в которую она разглядывала проходившие мимо Гаспры пароходы и катера. Удобства в огромном замке, выполненном в псевдоготическом стиле, были просто царскими. Мраморные лестницы, ковры, картины, камины, восхитительные виды из окон дворца - все было впечатляющим. Посреди двора журчал огромный каменный фонтан, чуть дальше виднелся купол домовой церкви. Кругом благоухали розы, магнолии, канны, росли кипарисы и грецкие орехи. В общем, вполне презентабельное палаццо, в таком никто из них никогда не жил. Да еще красота моря и гор! Со всех сторон панинскую дачу окружали имения великих князей. Лёвочке замок очень понравился, он радовался, восхищался всем, словно дитя.
Софья ездила то в Алупку, то в Ялту, чтобы насладиться красотой южных мест. Частенько принимала гостей сама: то великого князя Николая Михайловича, то старинных Лёвочкиных знакомых, Самарина и Оболенского, а еще Чехова, Горького и Бальмонта. Чтобы доставить удовольствие мужу, она играла на рояле. Благодарный слушатель не раз хвалил ее.
Между тем Лёвочкины страдания не прекращались, сопровождаясь постоянными болями, то в коленях, то в пальцах ног, то сильнейшими стеснениями в груди, то перебоями в сердце, то скверным пищеварением, то угнетенным состоянием духа. Бессонными ночами Софья постоянно прислушивалась к его дыханию. Муж категорически не желал видеть докторов, злился, брюзжал, протестовал, отказывался принимать лекарства, но в то же время мог поминутно щупать и считать свой пульс, а иногда просил об этом Машу. Что и говорить, Софье все время приходилось бороться то с Лёвочкой, то с его болезнью, спасая его жизнь и обманом давая лекарственные препараты, хотя бы кофеин.
Вскоре Софья заметила, что стала полнеть, что ее душа потихоньку засыпает. Ее избаловал комфорт, к которому она не была приучена. Она не желала такой жизни, с короткими днями, длинными ночами, опавшими листьями, летним теплом и осенней тьмой. Кругом было тихо и однообразно. Даже дочь Таня казалась какой‑то "тихой", возможно, из‑за того, что она снова была "с брюшком", постоянно что‑то вязала, думала о муже, "Михайлушке", который вот - вот должен был приехать сюда, поселиться с ней во флигеле, где ему будет тепло. А в большом доме было холодно и сыро из‑за того, что невозможно было должным образом отопить такой огромный каменный замок. С приездом Тани было решено, что все они останутся здесь до весны, к величайшему сожалению Софьи.
Теперь вечерами все собирались в огромной гостиной, украшенной копиями Мурильо в золоченых рамах, японскими фарфоровыми вазами. Около камина грелся Сережа, а на диване лежал "больнешенький" Лёвочка. Саша, как всегда, что- то переписывала для папа, а бедная Таня уже знала, что снова носит в себе мертвого ребенка и роптала на горькую судьбу. А Софья готовилась к тому, что ей придется разрываться между больным мужем и несчастной дочерью. К тому же прислуги в доме было явно недостаточно.
Софье было жутковато и очень одиноко в этом огромном дворце. Ее не могли отвлечь от грустных мыслей даже море и цветы. В такие минуты Крым казался ей слишком "наглым", с его цветущими миллионами роз, "зараженным, инфекционным местом", а замок графини она находила похожим на тюрьму, из которой не сможет больше выйти.
Таня родила мертвого мальчика и чувствовала себя ужасно, ее постоянно лихорадило из‑за сильного прилива молока. А Лёвочка уже пять дней лежал неподвижно и все время повторял: "Карета подана". Он часто бредил, говорил, что "Севастополь горит", просыпаясь, начинал перебирать руками край вязаного шерстяного одеяла, просил, чтобы пригласили врачей Бертенсона и Щуровского. Врачам приходилось впрыскивать ему мышьяк. Таня с мужем собрались уезжать из Гаспры. Без нее Софья чувствовала себя совсем одинокой. Даже приезжавшие сюда Илюша и Андрюша не могли ее утешить. Они постоянно играли в столь ненавистные ей карты. Она же, вместе с Сашей, продолжала "толстеть", объясняя это своей однообразной жизнью, слишком тоскливой, а также очень полюбившимся ей виноградом "изабелла". Однажды ночью поднялась сильная буря, переколотившая все стекла в доме и даже кое - где вырвавшая оконные рамы, чем всех крайне напугала. Однако Новый год они встречали в одних только платьях, будто наступило лето. Кним надачу пришли ряженые, которые, топая ногами, дико плясали под аккомпанемент Саши.