– А представляешь себе, – фантазировала Яна, – вдруг, правда, поставят в каком-нибудь театре? Или просто напечатают. Очень хорошо, что тебе дали соавтора. Он же все ходы и выходы в Комитете Искусств знает. Правильно, что ты ему основную часть гонорара отдаешь. Он теперь по-настоящему добиваться будет. Могут рецензию написать в какой-нибудь центральной газете. Даже фотографию твою поместить. А что? Мы соавтора подобьем. Ему как бывшему редактору "Известий" будет нетрудно. По знакомству… А газеты и за границу идут. Вот и все. И послать тебя больше не смогут. Да и сколько еще всего устроить можно…
Но наши надежды не оправдались. Устроили не мы. Устроил Судоплатов.
Коваленко приехал на мамину квартиру. Мы прошли в дальнюю комнату, где можно было спокойно разговаривать о служебных делах.
– Ну, давайте, выкладывайте ваши хорошие новости, – не терпелось мне.
Он многообещающе улыбнулся:
– Я приехал поздравить вас и передать поздравления товарищей. Приказом министра от третьего сентября вы зачислены в штат сотрудников МГБ на должность старшего оперуполномоченного. Одновременно подано ходатайство о присвоении вам офицерского звания. Мы запросили капитана. В крайнем случае, дадут старшего лейтенанта. Это уж – обязательно. Тогда через три года вы автоматически – капитан.
Коваленко рассказывал с увлечением. На его круглом, немного детском лице было написано искреннее восхищение всем случившимся.
– Понимаете, Николай. Самым трудным было заставить отдел кадров признать вам стаж работы с 1941 года. Обычно агентурная работа трудовым стажем не считается. Но генерал добился. Видите, он сдержал свое обещание. Ровно месяц ведь прошел. Теперь вы кадровый сотрудник, и за будущее беспокоиться вам нечего. И с учебой все, конечно, по-прежнему. Ну – поздравляю!
Коваленко встал с дивана и торжественно протянул мне руку.
Я сидел неподвижно. В голове моей мелькали обрывки фраз: Судоплатова: "Дайте мне месяц, я помогу вам"; Яны: "Откуда ты знаешь, какую ловушку они тебе готовят… зачем тебе их деньги? Уходить надо сейчас и немедленно…"; мои собственные опасения: "Не может Судоплатов ставить мои человеческие интересы выше интересов государства?"
Краем глаза я увидел, как рука Коваленко опустилась, и почувствовал, что надо, наверное, сказать что-нибудь:
– Да… удар сильный… Ничего не скажешь. И, как говорится, в расцвете надежд…
Коваленко остолбенел:
– Удар? Вы это называете ударом? Послушайте, Николай Евгеньевич, вам не кажется, что вы… вы… теряете чувство реальности?
Он, наверное, чуть не сказал "начинаете забываться", но мне было все равно.
Приказ сорок четвертого года. Я подпадаю теперь под приказ сорок четвертого года, запрещающий офицерам госбезопасности покидать службу по собственному желанию. Теперь Судоплатов при первом моем слове протеста может просто послать старшего лейтенанта госбезопасности Н. Хохлова на гауптвахту. И никакой, конечно, легальной работы в других учреждениях. Я фактически посажен на цепь. Теперь вместо "дружеских" бесед пойдут приказы. Краткие и обязательные к исполнению.
Первый такой приказ был передан мне уже через несколько дней: старшему оперуполномоченному Хохлову предлагалось прекратить всякие литературные "опыты".
В октябре 1950 года я был зачислен на отделение журналистики Московского университета. У меня оставалась еще надежда, что, зная иностранные языки, сумею закончить университет за два-три года. Если мне удалось бы стать аспирантом филологических наук, можно было бы на основании существующих законов драться за демобилизацию из "органов". Я понимал, что надежда эта слабая. Для учреждения, подобного МГБ, законы не писаны.
Тяжело нам было в те дни. Особенно Яне. Она была уверена, что уступка с учебой окажется непродолжительной. Ей казалось, что мое начальство только выжидает удобный момент, чтобы снова послать меня на задание. Мне было легче. Я верил, что учиться мне дадут. Кроме того, я окунулся в студенческую жизнь. Первые же встречи с университетской молодежью показали, что все, случившееся со мной, было не только уделом нашего с Яной поколения. Своими собственными сложными, но неизбежными путями советские люди, во время войны бывшие еще детьми, не успевшие побывать ни в школе фронта, ни в "лаборатории" стран народной демократии, пробивались к правде. Проблески истины в их словах и мыслях были еще несовершенны. Понимание происходящего в стране – смутно. Но зато фанатизма или слепой пристрастности к советской власти оказалось еще меньше.
Мои однокурсники собрались у входа в аудиторию. Только что закончилась лекция по марксизму-ленинизму. Сквозь распахнутые двери "Коммунистической" виднелись между круто подымающихся вверх скамеек и парт отдельные запоздавшие студенты. Они торопливо собирали листки с записанной только что лекцией.
Аудиторные двери выходили на балюстраду, повисшую над залом первого этажа, как замкнутый в кольцо театральный балкон. Широкая мраморная лестница соединяла это подобие галереи с первым этажом, с раздевалкой и буфетом. По этим четырем балконным полоскам, обегающим аудиторию, по их серому цементному полу проходит главный проспект Московского университета. Мраморные перила испещрены инициалами и малопонятными надписями. Здесь – традиционное место свиданий. Одна из дверей, выходящих на "проспект", служит почтовым ящиком. Почти всегда она усеяна записочками, сложенными треугольником или квадратным "замком" и пришпиленными кнопками к дереву. Иногда эти конвертики держатся на уголке, засунутом под стеклянную таблицу "Читальня". На них таинственные надписи, вроде: "Натке Ш." или "Тата". Никто, кроме "Натки Ш." или "Таты" не снимет конверта. Все знают, что это – сугубо личная корреспонденция. Коллективная выглядит совсем иначе. К двери прикрепляется тетрадный листок в клетку с объявлением, вроде: "Сеня, Борис, – мы ждали и ушли. Свинство! Позвони Шурке. Ребята". Или по деловому вопросу: "Журналисты с немецкими хвостами по чтению, Жуковская принимает на чердаке у мехмата".
Здесь и в прилегающих к балюстраде коридорах фактически формируется общественное мнение студентов Московского университета. В группках, примостившихся у перил или сдвинувших в коридор пару стульев, утащенных из аудитории, обсуждаются самые насущные вопросы и разгораются самые жаркие споры.
Пять-шесть студентов, пристроившихся к белому пачкающемуся мелом пьедесталу статуи Сталина перед входом в "шестьдесят шестую", что-то горячо обсуждали. Лица их показались мне знакомыми. Наверное, однокурсники. Я подошел поближе. Тема спора оказалась очень острой. Имел ли право комитет комсомола вынести общественное порицание студенту Мейтлину за то, что он слушал передачи "Голоса Америки". Спорили долго и смело. Постепенно выяснились два основных мнения. Одни утверждали, что порицание правильное, потому что относилось оно не столько к самому факту слушания передач, сколько к тенденциозным комментариям их Мейтлиным в разговоре с однокурсниками. Другие считали, что запрещать даже комментарии смешно и, пожалуй, вредно. Логика их, правда, была своеобразной: передачи, дескать, в основном настолько неумны, что убедительных комментариев все равно не подберешь. В доказательство спорщики приводили отдельные факты и даже фразы из конкретных передач. Я подумал, что студенты неплохо осведомлены о существе дела.
С Мейтлиным я встретился немного позже. Меня познакомили.
– Ну, как ваш конфликт с комитетом комсомола? – полушутя спросил я.
– А что комитет? – ответил он, явно позируя. – Я не комсомолец и бояться мне его нечего.
– В таких случаях боятся обычно не комитета, а некоторых других организаций… – резонно заметил хрипловатый бас сзади меня. Я обернулся и увидел рябоватое лицо с очень простыми чертами, а на отвороте коричневого, до лоска заношенного пиджака – полоску орденских планочек.
– Заочник? – спросил я.
– Заочник, – усмехнулся он. – А ты?
Так я познакомился с Борисом, бывшим летчиком и фронтовиком, членом партии с 1943 года, моим однокурсником и почти однолеткой. У нас оказалось много общего в биографии. Борис побывал в партизанах. Попал он туда не совсем добровольно. Его сбили над немецкой территорией. Побывал он в Румынии, в авиаполку под Бухарестом. Пытались и его удержать "на службе государству", но в 1949 году он все же демобилизовался. Однако между нами была одна существенная разница – выводы из всего увиденного и понятого он сделал гораздо раньше меня и гораздо смелее. Он познакомил меня со своими друзьями, среди которых было много таких же "переростков", пришедших в институт из армии. После нескольких встреч и откровенных разговоров я понял, что разница между ними и мной была не случайной.
Я провел войну в составе разведывательной службы, отделенный от своего народа спецификой работы. Борис и его друзья прошли школу фронта и послевоенных лет в обстановке, новой для советских людей, – в обстановке настоящей и глубокой дружбы с товарищами по судьбе. Такая дружба заставляла когда-то под вражеским огнем бросаться вместе в воронку, что не сразу и разберешься, кто кого закрыл своим телом от пули. Эта дружба посылала людей сквозь горящую, мертвую, ничью землю за убитым товарищем, чтобы, привязав его ремнем к ремню, дотащить до своего окопа и похоронить по-человечески. Она же разрешала показать горькие строчки в письме из родной деревни и потом предельно честно обсудить, что же это такое делается. Эта дружба расколола основу советской власти – недоверие человека к человеку – так же, как смерзшиеся капли воды раскалывают камень.
В университете, встретившись с людьми, подобными Борису, с его друзьями, с молодежью, жадно прислушивавшейся к их голосу, я понял, что советский народ за время войны перерос советскую власть. Я увидел людей, победивших не только фашистскую армию, но и идеологические путы коммунизма. Воспитать поколение фанатиков и слепцов советской власти не удалось.
Я почувствовал вдруг, как мир вокруг меня и Яны населился миллионами моих сотоварищей, так же, как и мы, стосковавшихся по Свободе. Так же, как и мы, они не знали еще пути к ней. Но чувство одиночества, заставившее меня колебаться после возвращения из Румынии, больше никогда не могло повториться. Ощущение "локтя товарища" вернулось ко мне.
Теперь я готов был бороться, в случае необходимости, во имя уверенности, принадлежавшей Яне, Борису, нашим друзьям, большинству нашего народа. Уверенности, что советский король – гол.
Это было очень важно, потому что необходимость борьбы пришла гораздо раньше, чем я ожидал.
Февраль 1951 года выдался холодным. Встретив меня, как всегда, на пороге, Яна прижала мои заледеневшие пальцы к своим щекам. В ее глазах, придвинувшихся совсем близко, я увидел тревогу и страх.
– Ну? Что-нибудь плохое?
Я молча кивнул.
– Задание? За границу? А ты? Согласился?
Она прошла вслед за мной в комнату и присела рядом на диван.
– Ты согласился? Говори уж сразу…
– У меня не было выбора. Подожди… Ты ничего еще не знаешь. Да, я согласился поехать за границу. Но я ни в чем не собираюсь отступать. Наоборот – я еду для того, чтобы покончить с заданиями раз и навсегда.
Она стала недоверчиво вглядываться в меня:
– Коля, что ты придумал? Рассказывай все…
– Все рассказать не могу, потому что сам еще не знаю. А принцип такой: они хотят, чтобы я поехал в Европу на пару месяцев с разведывательным заданием второстепенного характера. Так, во всяком случае, они стараются представить дело. Задание якобы простое. Но я хочу, чтобы оно было последним. Надо что-то предпринять, Яна. Так больше нельзя. Уже ясно, что ждать аспирантуры – все равно, что ждать у моря погоды. Надо поставить точку. Да, я поеду в Европу, чтобы инсценировать какой-нибудь инцидент и скомпрометировать себя как разведчика. Больше они меня посылать не смогут.
– Ну, и убьют они тебя сами где-нибудь из-за угла.
– Зачем? Я сделаю все чисто. Небольшой провал и какие-нибудь сведения обо мне, проникающие в западную печать. Такие вещи случаются часто. Это наша единственная возможность, Яна.
– А если западная полиция посадит тебя?
– Я организую что-нибудь в советской зоне, в Австрии, например. Советская же разведка и вытащит меня из тюрьмы.
– Или пошлет кого-нибудь закрыть тебе рот…
– Не думаю… Но все равно. Нужно рискнуть. Поверь мне, Яна, нужно!
– Я боюсь. Сорвется что-нибудь и – конец.
– Не сорвется. Задание на редкость подходящее для такой попытки. Понимаешь, если даже и отбрыкаться как-нибудь от этой поездки, завтра могут приказать такую гадость, из которой вообще никакого выхода не будет. Нет, нет, совсем не так опасно, как тебе кажется. Поверь мне, Яна, секрет будет только в том, чтобы выбрать правильное место и правильный момент для срыва задания… Да – именно в этом: правильное место и правильный момент…
Глава 6
После конца войны в течение нескольких лет "Бюро номер один" МГБ СССР особо важных заданий от правительства не получало.
Разведывательная работа мирного времени требует хорошего знания западных стран, требует людей, привыкших к действиям в закордонной обстановке. Большинство сотрудников Бюро номер один имели лишь опыт партизанской борьбы на территории, оккупированной немцами. Генерал Судоплатов старался воспитать необходимых ему разведчиков в "лаборатории" стран народной демократии. Но тем временем серьезные государственные задания поручались Главному Разведывательному Управлению МГБ СССР, собравшему у себя большинство бывалых и натренированных специалистов по Европе.
Однако генерал Судоплатов не отчаивался. Он знал, что его небольшой коллектив обладает одним особым качеством. Люди Судоплатова прошли большую школу боевой диверсионной работы в условиях игры со смертью. Это означало не только то, что они готовы были пойти на территорию противника для задания любой опасности. На это были способны и разведчики из Главного Управления. Но боевики бывшей партизанской службы знали уязвимые места военных заводов и артиллерийских складов, умели подобрать в любой аптеке материалы для взрывчатых веществ, были знакомы с теми элементами в психологии масс, ударив по которым, можно вызвать дезорганизацию государственной военной машины. Они умели работать с самодельной радиостанцией, были способны стрелять безошибочно в темноте и драться, как волки, – насмерть. Короче – они могли не только запланировать диверсию, но и провести ее сами. Кроме того, люди Судоплатова научились за годы партизанской войны выбирать из массы мирных граждан тех немногих, кто способен на выполнение "боевого задания". Боевым заданием на языке советской разведки называется особенно рискованное поручение, связанное с саботажем, диверсией, а иногда даже и с убийством. Такие поручения обычно выходят за пределы международной законности. От людей, организующих такие операции, требуется особая надежность и умение молчать при любых обстоятельствах. Коллектив Судоплатова состоял именно из таких людей. Во всяком случае, так, наверное, думал генерал, и вряд ли кто-нибудь стал бы с ним спорить.
Судоплатов терпеливо ждал, когда придет его время.
Первые три года после окончания войны советское правительство в заданиях, связанных с диверсиями, особенно не нуждалось. Оно свободно хозяйничало в большинстве стран Европы и пользовалось неограниченным доверием западных "союзников". Даже для того, чтобы заполучить обратно советских граждан, доверивших свою жизнь Западу, Сталину стоило только попросить об этом "западных друзей". Сотни тысяч русских людей были вытолкнуты английскими и американскими прикладами навстречу расстрелу и смерти в концлагерях. В советской печати появились сообщения о казни "изменников Родины, захваченных советскими войсками на территории Германии".
Но постепенно часть общественных деятелей западных стран начала понимать, какую опасность готовят свободному миру коммунистические правители.
Началась война, наивно называемая "холодной".
Советской разведке снова понадобились люди, способные организовать "боевую работу". На этот раз уже не против фашистской армии, а против американских укреплений в Европе. Безработица в Бюро номер один прекратилась.
Правительственное задание генералу Судоплатову было кратким: "Развернуть боевую деятельность по ослаблению сети военно-опорных пунктов американского командования в Европе…"
В переводе на практический язык это означало: уничтожение баз, складов, поджоги судов, перевозящих военное снаряжение, акты саботажа на заводах оружия и амуниции, короче – борьба любыми средствами.
Было только одно главное и непременное условие. В любом случае, при успехе или провале операции, в руки противнику не должны попадать доказательства причастности советской разведки ко всему случившемуся.
В начале 1949 года офицерский состав Бюро номер один приступил к разработке оперативного плана.
Помня о главном условии задания, офицеры спецслужбы начали не с планирования диверсий и саботажа, а с разрешения проблемы: как обеспечить главных "боевых" резидентов, посылаемых в страны Европы, настоящими документами? Боевые группы могли быть "гастролерами" – приезжать на задание и потом исчезать. Легенде же резидентов предстояло выдержать любую проверку властей.
"Легендой" на языке разведки называется вымышленная биография. Она дается агенту, которому необходимо играть другое лицо.
Но всякая легенда, в сущности, рассчитана на счастье или мастерство агента и на невнимание полицейских властей. Тщательная проверка всегда, в конце концов, докажет, что легенда – вымысел.
Это не имело права случиться с резидентами Бюро номер один.
Этим разведчикам нужно было дать не вымышленную биографию, а настоящую вторую жизнь. И – подлинные, поддающиеся любой проверке документы.
Из таких людей предполагалось создать сеть опорных точек вокруг американских укреплений в Европе.
Около года сотрудники Бюро номер один пытались использовать поток беженцев из стран "народной демократии" в Австрию. Почти все агенты Судоплатова, поселенные в этих странах, получили местное гражданство. Предполагалось устроить им побег и затем выждать, пока западные власти произведут проверку. Довольно скоро выяснились невыгодные стороны такого варианта. Все беженцы попадали в лагерь и проводили там месяцы, а затем, даже будучи выпущенными на относительную свободу, не пользовались правом выезда за границу. Поэтому министр госбезопасности разрешил Бюро номер один в конце 1950 года послать в Австрию специальную оперативную группу. Ей поручалось выяснить – нельзя ли получить агентурными путями настоящие, "закрепленные" австрийские документы. "Закрепленные" означало – выданные совершенно легально и зарегистрированные во всех официальных учреждениях, ведающих полицейским учетом. В начале 1951 года группа добилась больших успехов. Удалось найти коммуниста, работающего начальником паспортного стола в секторе Медлинг города Вены. Он был завербован и помог найти дальнейшие связи. Вскоре у Бюро номер один были образцы нужных документов и, что самое главное, свои люди в полицейском аппарате города Сант-Пельтена, недалеко от Вены. Можно было приступить к созданию фиктивного австрийского гражданина.