По плану Судоплатова, советский офицер-разведчик должен был тайно приехать в Австрию, поселиться под видом австрийца в Вене и получить совершенно легальным путем настоящий австрийский заграничный паспорт. Затем эта "первая ласточка" должна была проехать по странам западной Европы, собрать возможно большее количество виз и точно узнать, на каких условиях эти страны впускают к себе австрийцев. Выяснить полицейский режим и проверки, которым там подвергаются австрийцы. Узнать, есть ли для них возможность устроиться на работу или поместить деньги в банк. Другими словами, этому человеку предстояло проверить на собственном опыте, можно ли строить планы агентурной сети в Европе на австрийских заграничных паспортах.
От его успеха или неуспеха могла зависеть судьба судоплатовской службы.
По иронии судьбы генерал выбрал для этой роли меня. Мне не был, конечно, объяснен весь объем задуманной работы. Я знал только, что обязан вылететь в Вену, стать австрийцем, получить заграничный паспорт и поехать с этим документом на руках по странам западной Европы.
В феврале 1951 года на конспиративной квартире в Москве собралось за небольшим столом три человека.
Одним из них была Тамара Николаевна Иванова, капитан госбезопасности и замначальника австрийского отделения Бюро номер один.
Рядом с ней сидел майор госбезопасности Сергей Львович Окунь, замначальника оперативной группы в Австрии.
Третьим был я, новоиспеченный старший лейтенант госбезопасности Хохлов.
С Ивановой мы были старыми знакомыми.
Впервые я встретился с ней в 1942 году, когда начальство решило превратить меня в офицера немецкой армии.
Тамара Николаевна служила тогда переводчицей в Партизанском Управлении. Попала она туда по партийному набору сразу после окончания Института иностранных языков.
Немецкий она знала превосходно. У нее определенно был талант к иностранным языкам. За годы войны, параллельно с напряженной работой в разведке, она изучила французский язык и взялась за английский. Позже овладела и венгерским. Как большинство некрасивых женщин, Тамара Николаевна была умна и обладала тонким чутьем на людей. Судоплатов сумел оценить ее способности и понять ее амбиции. Сразу после войны он провел ее в штат, и переводчица Иванова сделалась офицером Ивановой.
Своей внешностью она поразительно напоминала немку.
Невысокого роста, худая, с длинным непропорциональным лицом и немного впалыми щеками, со светлыми, просто причесанными волосами над бледным лбом в ранних морщинах, она запоминалась цепким взглядом своих голубоватых глаз и упрямым выражением тонкого рта.
Я так и не знаю, почему она не была послана во время войны в тыл к немцам. Семейные причины ее удерживать не могли. Замужем она никогда не была. Из отдельных обрывочных сведений до меня дошло, что детство ее было очень тяжелым, и часть его она провела в детском доме. Немногочисленные ее родственники проживали за городом на станции Лосиноостровская, и она иногда навещала их по воскресеньям. Кто именно у нее жил там, мы почти не знали. Она их всех вместе называла просто: "Лосинка".
Думаю, что Судоплатов понимал, что с нервами у Тамары Николаевны дела обстоят плохо. После войны он попробовал поселить Тамару Николаевну в Венгрии. Иванова была послана туда как немка-беженка и года два прожила довольно благополучно. Она начала даже изучать маникюрное дело, готовясь к выезду дальше на Запад. Но в один прекрасный день мелкая неприятность с местной полицией вызвала вдруг кризис. С Тамарой Николаевной случилась настоящая истерика. Она разрыдалась на конспиративной квартире и заявила категорически, что "больше так жить не может".
Ее вернули в Москву и сделали сотрудником Центрального аппарата.
В 1951 году она была капитаном и заместителем начальника отделения.
Ей было уже лет тридцать восемь, но в ее личной жизни никаких особенных изменений не произошло, за исключением того, что морщинки на лице стали глубже, а внутренняя тайная тоска о маленьком женском счастье, наверное, еще острее.
Майор Окунь был полным мужчиной лет тридцати, с круглым, холеным лицом и крупным, резко очерченным ртом.
Его большие черные глаза, длинные, почти мохнатые ресницы, оттопыренные уши и нос, чуть солиднее, чем полагалось бы по греческим нормам, выдавали его еврейское происхождение. Слово "выдавали" подходит потому, что майор Окунь представлялся новым знакомым как Сергей Львович, хотя все интимные друзья знали, что он – Саул.
Окунь как бы чувствовал, что его еврейское происхождение может принести ему неприятности в государстве, где все национальности равны. Его предчувствия оправдались, хотя и немного позже описываемых событий.
С Окунем я встречался до февраля 1951 года несколько раз в Румынии, куда он приезжал, чтобы познакомить меня с маршрутом, по которому мне предстояло "бежать" в Австрию, и чтобы наметить план моего прохождения через проверочные чистилища западных властей.
Меня поразило тогда его сходство с Судоплатовым. Я подумал даже, что Окунь – его родственник. Только позже я понял, что внешнего сходства не было никакого, а путала манера Окуня говорить и держать себя точно так же, как это делал Судоплатов. Мне трудно было поверить, что серьезный человек, офицер разведки может сознательно копировать своего начальника, но я быстро убедился, что происходило это у Окуня совершенно непроизвольно, так сказать, от слишком большого почтения к начальству.
И в этот раз Сергей Львович опять растягивал слова на гласных ударных и постукивал по-судоплатовски пальцами по столу:
– Вот, здесь выписано несколько типичных австрийских имен. Выбирайте, какое вам больше по вкусу.
Я выбрал Иосифа Хофбауера.
Тем временем Окунь разложил на скатерти несколько бланков разной формы и расцветки.
По этим карточкам должна была подтверждаться биография Хофбауера в государственных архивах Австрии.
Материал, лежавший перед нами на столе, был большим. Часть его составляли образцы карточек и формуляров на других лиц. Они были изъяты советской агентурой из австрийских архивов и переправлены в Москву для копирования подписей чиновников, состава чернил, формы печатей и прочих деталей. С ними полагалось обращаться особенно осторожно. Их нужно было отправить обратно и заложить на прежнее место.
Кроме того, имелись чистые бланки. Часть из них была сделана в лаборатории МГБ после анализа бумаги. Часть была доставлена из Австрии. Нам предстояло заполнить в них моим почерком те места, которые когда-то "заполнялись" Хофбауером. От нас бланк должен был пойти в лабораторию, получить нужные надписи, значки и печати, "состариться" в термостате и вернуться в Австрию. Там агенты советской разведки заложат готовые документы в соответствующие картотеки полицейских и гражданских архивов.
Таким путем в полиции, в магистрате Сант-Пельтена, статистическом бюро, Центральной Полицейской картотеке и других учреждениях создавались доказательства подлинности Хофбауера.
Сложнее обстояло дело с датой рождения. Австрийцы при рождении записываются в книгу местной церкви. Страница этой книги по истечении дня прочеркивается и подписывается священником. Заменить страницу такой книги советская разведка не могла. Но выход все же нашелся. Агент в Сант-Пельтене посетил церковь и заинтересовался записями о рождении. После его ухода у книги 1925 года исчезла последняя страница, от 31 декабря. Теперь, если и нельзя было доказать, что на этой странице была запись рождения Хофбауера, то нельзя было также доказать, что ее не было.
Зато в местном магистрате имелась отметка в книге, что родителям Хофбауера было выдано свидетельство о его рождении 31-го декабря 1925 года.
После нескольких дней коллективного творчества жизнь Иосифа Хофбауера начала приобретать более или менее ясный облик.
Для пущей безопасности мы послали его на много лет в Румынию. Проверка румынских архивов западным властям недоступна. Поэтому Хофбауеру пришлось удовлетвориться родителями разных национальностей. Отец его был чехом по рождению, но австрийцем по гражданству. Мать родилась в Трансильвании, в то время тоже входившей в состав Австрийской империи.
По семейным соображениям Хофбауеры переехали в 1928 году из Сант-Пельтена в Бухарест.
Молодой Хофбауер – Иосиф – окончил в Румынии среднюю школу и работал некоторое время радиотехником.
В 1946 году народно-демократическая власть ему надоела. Он списался с магистратом Сант-Пельтена и восстановил свое австрийское гражданство. Но румынские власти визы на выезд Хофбауеру не давали. Летом 1947 года он бежал через венгерскую границу в Вену.
В октябре того же года он был официально восстановлен в гражданских правах и поселился в Сант-Пельтене.
Здесь наша московская работа по созданию Хофбауера кончилась.
Адрес, по которому он был прописан в Сант-Пельтене, был адресом одного из наших агентов. Домик стоял на отлете, и соседи не смогли бы опровергнуть слов хозяина, что у него на квартире четыре года проживал некий молодой человек по имени Иосиф Хофбауер.
Мне предстояло взять судьбу Хофбауера в свои руки, переселиться из Сант-Пельтена в Вену, получить заграничный паспорт и выехать в турне по западноевропейским странам.
В ночь перед отлетом в Австрию спать мне было некогда. Оговаривались последние мелочи, проводились встречи с начальством, принимались последние указания.
В самолете, сразу, как только захлопнули люк и запустили моторы, я набрал несколько меховых пилотских курточек, разложил их на волнистой скамейке, закрылся почтовым брезентом и крепко заснул.
Спать никто не мешал до самой Австрии. Самолет был военным, почтовым. Пассажиров, кроме меня, никого, и летчики были, наверное, только рады, что никто не болтается у них под ногами.
Я проснулся за мгновение до того, как штурман положил мне руку на плечо и прокричал в ухо: "Эй, друг! Садимся. Австрия! Приехали!"
В самолете было холодновато. Не вылезая из-под уютного брезента, я придвинулся к слюдяному окну.
Внизу, у подошвы длинной цепи синих дымных гор виднелись белые и красные полоски. Они качнулись и вместе с горами поплыли вдруг мимо самолета вверх, вытесняя небо. Мы поворачивали на посадку.
– А где же Вена?
– Вену проспали – прокричал штурман в ответ. – Это наш аэродром, километров на пятьдесят южнее.
Пока самолет подпрыгивал на аэродромных кочках, я торопливо приводил себя в порядок.
Мой темно-зеленый костюм совсем не измялся. Не мудрено. Я только четыре дня тому назад получил его из специального склада МГБ СССР, и кладовщик, показывая мне пеструю этикетку над внутренним карманом, гордо разъяснял: "Видите? Американский. Чистая шерсть высшего качества". Костюм и впрямь был неплохим, хотя коротковатые брюки, суживающиеся книзу, все еще приводили меня в некоторое смущение.
Стальную дверь отвинтили, и она упруго отскочила, открыв полосу светлой зелени.
Было только самое начало апреля, и всего семь часов тому назад в Москве я дрожал на морозном ветру, поджидая выруливающий самолет.
А здесь – уже греющее солнце, порыв свежего воздуха с запахом теплой земли, молодой травы и еще какой-то гаммы необъяснимых мотивов, присущих только весне.
На пустынном поле аэродрома несколько низких цементных зданий, развороченных бомбами. Они ощетинились железными балками и обрывками стальной решетки. Из-за одного из них выскочила коричневая машина "Мерседес".
В ней Окунь и с ним еще один незнакомый мне молодой человек с вьющимися волосами и чуть горбатым носом. На нем кожаная шоферская куртка с бесчисленным количеством молний.
– С приездом, Николай. Укачало? – тон Окуня приветлив и сердечен. Он чувствует себя хозяином, принимающим гостя.
– Валентин, – протягивает руку молодой человек.
– Голос его звучит хмуро, но похоже, что это просто в его характере.
Мы уезжаем с аэродрома и попадаем в соседний городок. Первый австрийский городок в моей жизни. Шоссе проходит по главной улице. По краям его – аккуратные, как игрушечные, дома с острыми, почти отвесно спадающими крышами.
В нижних этажах – витрины, яркие и разноцветные. Над витринами – витые готические буквы.
Мы проносимся через небольшую круглую площадь с фонтаном посредине и высокой позолоченной колонной.
Прохожие в пальто и костюмах специфического европейского покроя. Мелькают уже весенние яркие цвета. На перекрестке перед нашей машиной улицу пересекает мужчина в зеленой куртке с пуговицами из темной кости, широких серых штанах с лампасами и с фетровой зеленой шляпой на голове. На остроконечной шляпе без ленты – пестрое перо.
– Тирольский костюм. Здесь его многие носят, – поясняет Окунь.
Дома так же внезапно обрываются, как появились, и мы оказываемся снова на пустынном шоссе. Валентин останавливает машину.
Мы с Окунем уходим вперед, вдоль деревьев, тщательно посаженных по краям дороги.
Он передает мне небольшой конверт. В нем желтая книжечка удостоверения личности, синий листок прописки, свидетельство о гражданстве, метрика.
– Ваши австрийские документы, Николай. Часть из них пока фальшивые. Постепенно будем заменять их настоящими. Положение в Сант-Пельтене хорошее. Наша агентура ждет, когда вы сможете включиться в процесс получения загранпаспорта. Москва, между прочим, думает, что поселяться вам сразу в Вене под именем Хофбауера опасно. Для австрийца вы еще маловато знакомы со своей страной.
– Да. Генерал говорил мне об этом прошлой ночью.
Окунь продолжает:
– Я снял в городке Винер-Нойштадт, недалеко от Вены, две комнаты для себя, на имя инженера советско-австрийской компании Сергеева. Вам стоит поселиться там на несколько недель тоже под видом советского инженера и познакомиться постепенно с местной обстановкой. В Вену вы можете ездить поездом или автобусом. Меньше часа езды. Ну, и Валентин, конечно, если нужно, вас подбросит.
– А квартирохозяйка? Соседи? Если потом кто-нибудь из них встретит меня в Вене как Хофбауера?
– А вы старайтесь с ними особенно не знакомиться. Потом, хозяйка квартиры – пожилая женщина, пенсионерка, живет там с двумя своими сестрами и никуда фактически не выезжает. В общем, ничего не поделаешь. Это пока единственная возможность пожить вам между небом и землей.
Я соглашаюсь на эту единственную возможность.
Мы едем в Винер-Нойштадт.
Квартира бывшей директорши женской гимназии, госпожи Хауер, на втором этаже дома номер восемь по Унгаргассе, оказалась моим первым пристанищем в Австрии. Окунь коротко представил меня полной, розовощекой, но уже седой австрийке как своего коллегу, советского инженера, откланялся вполне по-европейски и ушел.
В маленьких комнатках директорской квартиры я еще продолжал оставаться советским гражданином.
Выйдя снова на улицу и покрутившись в переулочках, я приступил к перевоплощению в образ Иосифа Хофбауера.
Прошло уже семь лет, как мне в последний раз пришлось играть роль немца среди немцев. С тех пор забылось многое. И роль австрийца среди австрийцев будет, наверное, более трудной. Нужно начать с проверки языка. Примут ли меня за иностранца?
Парикмахерская. Заходить сюда вообще-то невыгодно. Волосы у меня пострижены на тот нейтральный манер, на который способны парикмахеры из специальной парикмахерской МГБ СССР. Но, в сущности, страшного ничего нет. С чего-то надо начинать.
В узкой, длинной, полутемной парикмахерской один посетитель и два мастера. Меня сразу усадили в кресло. На мраморный столик услужливо легла австрийская газета, и мастер, ничего не спрашивая, начал щелкать ножницами над моим ухом. Значит, прическа моя слишком явно нуждалась в переделке.
Почему он ничего не спрашивает? Принял за иностранца? Я робко пускаюсь на разведку.
Спрашиваю мастера, где можно купить шляпу в городке.
Он отвечает очень охотно. Разговор о ресторанах. О пиве, конечно.
И вдруг неожиданный поворот. Рассказывая о местной пивной, мастер добавляет значительно: "Что-что, а пиво у нас в Австрии хорошее. Не хуже, чем у вас в империи".
Он употребляет слово "райх". Я вспоминаю: в разговорах с пленными австрийцами во время войны они также называли Германию "райхом" – империей. Вот оно что, мастер уверен, что я немец. Ну и прекрасно. Для начала достаточно.
– Да, – соглашаюсь я, – ваше пиво, конечно, почти такое же, как наше.
– Особенно светлое, – снисходительно улыбаясь моему национальному упрямству, добавляет парикмахер.
Волосы пострижены, уверенность в себе обретена. Теперь надо немецкий язык и немецкий опыт превращать в австрийский диалект и в облик обычного, рядового австрийца.
Сегодня я еще поразведаю Винер-Нойштадт, а завтра можно и в Вену. Мое начальство не особенно спешит, но у меня-то времени мало. Мне надо скорее становиться Хофбауером. Потому что у меня для Хофбауера особые, собственные планы. Вряд ли мое начальство обрадовалось бы, узнав о них.
Мы сидим с Окунем в небольшом кафе на углу Маргаритенштрассе и обсуждаем результаты моего двухнедельного пребывания в Австрии.
Конец апреля. В Вене уже жарковато. Кругом нас на столиках вазочки с разноцветными шариками, – сезон мороженого открылся.
Народу много, и нам приходится разговаривать вполголоса.
За прошедшие четырнадцать дней я познакомился немного и с Веной, и с повседневной австрийской жизнью.
Я узнал, что, в отличие от немецких "бротхен", булочки называются здесь "семмель", что кружка пива не "молле", а "зайдль", что в магазине ветчину отвешивают не на фунты, а на декаграммы, и что, когда кондуктор трамвая поет протяжно и звучно на весь вагон "цу-у-геш-тие-е-ген", он не валяет дурака, а на чисто венском диалекте приглашает взять билеты.
Я убедился, что для венца кофейная то же, что пивная для немца – и читальня, и клуб, и место для политических дискуссий.
Однако веселится венец в маленьких винных подвальчиках и называет такие вечера счастливого забытья "цум хойриген", что вообще-то должно было бы означать "чествование молодого вина". Хозяева подвальчиков многозначительно вывешивают еловый венок над входом в знак того, что получили молодое вино.
Я познакомился и с Мариахильферштрассе, улицей популярных магазинов и кинотеатров, со старинным каменным Бургом в центре города, с карликовой железной дорогой увеселительного сада Пратер и с его гигантским колесом-каруселью.
Я постоял и перед собором святого Стефана, подивился на его побелевшую от времени каменную резьбу, шпиль, самый высокий в Вене, на голубую мозаику косых крыш.
Я побывал и на площади святого Петра, рядом, тоже в центре города. Но не церковь того же имени привела меня туда. Круглая и непомерно широкая для малюсенькой площади, отделенная только узкой полоской улицы от старых, строгих, давно не штукатуренных домов, она не понравилась мне. Я зашел туда из-за кабачка "Ориенталь".
Как раз напротив церкви, под пестрой восточной вывеской, – крутая лестница и подвал. Там, в красном полусвете, собираются каждый вечер американские, английские, французские и советские солдаты. Тесно сгрудившись вокруг шестиугольных столиков, они следят с одинаковым интернациональным интересом за танцующими в полутьме обнаженными телами австрийских девушек с восточными псевдонимами.
– Вот туда ходить не надо было, – почти завистливо подбрасывает Окунь и не выдерживает. – Неужели совсем голые?
– Совсем, – подтверждаю я и удивляюсь. – Вы что, неужели не были?