26 июня утром вместе с традиционной чашкой кофе, горячими булочками и апельсиновым желе горничная принесла мне длинный твердый конверт со штампом датского посольства. Мне разрешалось посетить Данию и задержаться там на четыре недели для устройства своих коммерческих дел. Привкус венской музыки в анкете явно помог.
Ну, что же, надо немедленно выезжать. Если французская виза не готова, полечу прямо в Копенгаген.
Но, как бы сговорившись с датским посольством, туристское бюро вызвало в то же утро меня к телефону. Париж разрешил господину Хофбауеру провести свой двухнедельный отпуск во Франции. Тщательная подготовка хофбауерских документов в Австрии оправдала себя полностью. Я спешу в посольство и к полудню, обедая в баварском ресторанчике, рассматриваю с удовольствием свежие штампы виз.
Затем визит в Ллойдовский банк и поручение открыть мне кредит на месяц в одном из копенгагенских банков.
Хозяйка пансиона любезно принимает на хранение мой музыкальный багаж, и в 10 часов 7 минут вечера я выезжаю с вокзала Корнаван в Париж.
Париж, как цветок табака, по-настоящему распускается только вечером.
Вечером зажигаются огни двух Парижей. Оба они живут один в другом, почти не задевая друг друга. Париж парижан и Париж туристов. Мне был доступен только Париж туристов, поэтому в первый же вечер я попал на Монмартр.
В гостиницу я вернулся, наверное, слишком рано для человека, в первый раз в жизни приехавшего в Париж. Молоденькая консьержка, выдавая ключ, участливо осведомилась, хорошо ли я себя чувствую и нравится ли мне город. Я не солгал, ответив, что нравится. Но интуиция девушки была правильной. Я действительно внезапно заболел. Тоской по дому.
Трудно рассказать точно, как это случается.
Разве можно объяснить, почему иногда, когда вы любуетесь каким-нибудь очень красивым памятником истории где-нибудь далеко от Родины, в вашей памяти вдруг совершенно ясно возникает угол соседнего с родным домом переулка. Овощной ларек с банкой желтых гигантских огурцов за мутным стеклом, небольшая очередь женщин с авоськами. Лохматые кочаны капусты, облепленная землей "государственная" морковь в фанерных ящиках из-под печенья…
Или трамвайная остановка у бульвара рядом с вашей бывшей школой. Косые кресты деревянной ограды перехвачены ржавой проволокой. На фоне подтаявшего снега чернеют тонкие ветки кустов. Сзади вас, за углом серого забора, что-то равномерно шуршит. Может быть, ветер треплет куски вчерашней "Вечерки", из которой кто-то бритвой вырезал таблицу займа. А может быть, дворник с соседнего двора метет размашисто и мерно подчиненный ему участок тротуара…
Вы понимаете, что воспоминания эти совершенно ни к чему, даже некстати, и гоните их. Но когда они уходят, сердце ваше болезненно сжимается. И почти всегда это чувство застигает вас врасплох.
Так и в тот вечер в гостинице "Риволи" в Париже, в первый вечер своего знакомства с Францией я вдруг почувствовал, как мне дико хочется домой.
И яркие впечатления прогулки по Монмартру померкли. Потускнели картинки уютных "бистро" и кабачков с куплетистами, поющими прямо среди столиков. Ушли видения хрустальных люстр в ресторанных залах и белых смокингов джазовых музыкантов. Забылись сверкающие сотнями блесток вечерние туалеты певиц и вызывающие розовые острия у обнаженных грудей танцовщиц с улицы Пигалль.
Все это уступило место сырому полуподвалу вблизи Арбата, в Москве, узкому пятну света от прогоревшего бумажного абажура, синему жакету с заштопанным локтем и бледному овалу усталого родного лица.
Я не отбыл во Франции срока, разрешенного мне визой.
В конце концов, приказ Судоплатова использовать каждый час пребывания в стране касался только Дании. Там уж придется использовать визу до последнего дня.
30 мая я вылетел из Парижа через Амстердам в Копенгаген.
На первый взгляд, совсем несложно прожить четыре недели в европейской стране, ничего не делая, располагая деньгами и не имея никаких других заданий разведки, кроме как внимательно смотреть, слушать и хорошо запоминать.
Я тоже так думал в первые дни своего знакомства с Данией. В отеле "Нордланд" нашелся хороший номер. При отеле – маленький бар с тихой музыкой по вечерам. Днем я осматривал Копенгаген и окрестности, а вечером отдыхал за стаканом красного вина и шипящей сковородкой ракушек в полусвете уютного бара.
Все шло тихо и гладко, пока мне не привелось оказаться соседом по столику с одним датским фабрикантом стальной проволоки. Датского языка я, конечно, не знал. В Дании очень много людей говорит по-английски, но английский для меня был совершенно неведомой областью, за небольшим исключением "йес", "но" и "плиз". К немецкому языку в Дании относятся плохо. Датчане исключительно вежливые и радушные люди, но стоило мне заговорить по-немецки, как на лице моих случайных собеседников появлялось холодное изучающее выражение. Возможно, что вызвана эта неприязнь еще свежей памятью о фашистской оккупации.
Но в тот вечер сосед по столику сам заговорил со мной по-немецки. Его наметанный глаз сразу определил по моей внешности, что я должен принадлежать к немецкой расе. После того, как выяснилось, что я австриец, разговор пошел уже совсем в дружественном плане.
Фабрикант проволоки проявил живой интерес к моей личности. Некоторое время я даже взвешивал возможность, не сотрудник ли он "Интеллидженс Сервис". Но мое подозрение по мере того, как новый знакомый все более увлекался беседой, стало постепенно исчезать. Господин С. оказался очень симпатичным, немного простодушным, но вполне лояльным коммерсантом. Мне пришлось открыть ему, не без некоторой робости, что я коммерсант тоже. На всякий случай я поспешил добавить, что нахожусь еще в самом начале своей коммерческой карьеры. Тут же я мысленно еще раз проклял Окуня, подобравшего мне легенду коммерсанта. Господин С. немедленно принял героическое решение оказать мне в моих первых шагах на коммерческом поприще максимальную помощь. Обрисовывая возможности торговых взаимоотношений Дании и Австрии, красочно описывая выгоды и недостатки таких связей, фабрикант перешел на довольно громкий тон, что неизбежно привело к включению в разговор следующего столика и столика сзади меня. Уходить было неудобно. Пришлось познакомиться еще с двумя-тремя людьми и среди них даже с одним египтянином и его местной подругой, немкой из Гамбурга, радостно бросившейся в беседу на немецком языке.
Победителем из беседы вышел господин С. Он договорился со мной, что через два дня, в час пополудни, мы встретимся в вестибюле отеля, и он приведет несколько друзей, опытнейших коммерсантов. Потом господин С. и его друзья обязательно подберут для меня выгоднейшие торговые операции.
У меня не было оснований сомневаться в искренности намерений господина С. Все последующие события доказали, что он хотел помочь молодому, неопытному австрийскому коммерсанту по самым благородным побуждениям. Среди скандинавских коммерсантов, кстати, такие традиции – обычное явление. Мне же, с моим липовым коммерческим опытом, помощь господина С. могла принести только неприятности. Трудно сказать, что вышло бы из моего нового знакомства, но Судоплатов был прав, когда предупреждал о внимательно следящих глазах.
Прохаживаясь по вестибюлю в ожидании фабриканта и его друзей, я столкнулся носом к носу с египтянином. Из вежливости я спросил о здоровье его немецкой подруги. Оказалось, что со здоровьем очень плохо. Она только что была отправлена в госпиталь после неудачной попытки отравиться. Ошарашенный такой, немного неожиданной новостью я едва успел заметить в глубине конторки расширенные от удивления глаза портье. У меня осталось ощущение, что в этих глазах светилась и тревога. Времени обдумывать уже не было. На пороге показался господин С. и за ним группа идеально затянутых в темно-синие костюмы безукоризненно официальных датчан.
Обед прошел довольно вяло. Мои новые знакомые не особенно разделяли оптимизма господина С. и, кажется, не очень мне доверяли. Я же, со своей стороны, не старался предпринять ничего такого, что могло бы привести моих гостей к доверию.
Так мы и установили, что разговаривать конкретно пока рано. Фабрикант похлопал меня по плечу и сказал друзьям: "Я ужинаю в том же баре, где и господин Хофбауер. Мы выясним с ним в ближайшее время все детали и тогда сговоримся". Как раз выяснение всех деталей и было для меня весьма нежелательным.
Когда я проводил господина С. и вернулся в гостиницу, портье демонстративно помахал листочком бумаги, подзывая меня к своей конторке:
– Господин Хофбауер. Счет, пожалуйста, за вашу комнату.
– Как счет? Я пока не собираюсь уезжать.
– Мне очень жаль. Ваш номер был забронирован уже давно для одной семьи, начиная с сегодняшнего дня.
– Ну, дайте мне другой.
– У меня нет свободных…
Приглядевшись к бегающим глазам портье и прислушавшись к его нервному тону, я понял, что есть и другие причины. Пришлось втянуть портье в небольшую, но горячую дискуссию. Довольно быстро выяснилось, что мои случайные знакомства в баре, обед с господином С. и даже разговор с египтянином уже заинтересовали кого-то. Мне не нужно было уточнять, кого именно. Кто бы ни были эти зоркие глаза и внимательные уши, я обязан держаться от них подальше. Опытный портье был прав – из гостиницы нужно выезжать. Он соблюдал, конечно, только интересы своих хозяев. Но я чуть не поблагодарил его.
После выезда из гостиницы "Нордланд" встречи с господином С. прекратились сами собой. Он и его друзья, наверное, потом не раз удивлялись невоспитанности молодого австрийца, так неучтиво исчезнувшего, но мне моя жизнь была дороже. Я поселился в маленьком, дешевом и довольно уютном отеле у самого вокзала.
Так что же теперь делать? Болтаться без дела по городу довольно подозрительно. Все же я коммерсант и должен иметь какие-нибудь дела. Надо найти золотую середину. Создавать хотя бы видимость, что я чем-то занят. Я начал ходить в свой банк, тот самый, который получил письмо от Ллойда из Женевы и открыл мне кредит. Там на столики в приемном кабинете всегда выкладывались брошюрки и проспекты новорожденных фирм, призывающих людей со средствами к выгодным капиталовложениям. Набрав таких адресов, я целыми днями бродил по Копенгагену, околачивая пороги разных контор и терпеливо выслушивая восторженные рассказы секретарш о деловых планах их директоров. Вопросов я почти не задавал, в комбинации не ввязывался и знакомств остерегался, как огня.
Иногда подвертывались разные мелочи, помогавшие убить время. Так, в одном музыкальном магазине я обнаружил звукозаписыватель, похожий на оставленный мною в Женеве. Несколько дней были благополучно затрачены на запись "образцов датской музыки" с подобранных тут же пластинок. Образцы нужны были, конечно, для будущего "центра венской музыки".
Но время все равно тянулось отчаянно медленно. Раньше 30 июля уехать я не мог, хотя материала для Судоплатова накопилось уже достаточно. У меня сложилась довольно ясная картина датского внутреннего режима для австрийцев. Но до срока истечения визы оставалось еще целых две недели.
Помог случай и копенгагенский увеселительный сад "Тиволи".
От венского "Пратера" "Тиволи" отличается неповторимой уютностью. Тысячи цветных лампочек протянулись вдоль экзотических линий увеселительных павильонов. Вечером весь сад превращается в сказочный, горящий разными цветами пейзаж. Я полюбил этот сад и почти все вечера проводил в нем. Здесь же я разговорился как-то с девушкой, работавшей в павильоне рыбок. В этом павильоне с помощью длинной удочки с магнитом на конце можно было выудить железную рыбку и, в зависимости от номера, получить приз. Закинутый мною разговорный магнит принес мне целых четыре рыбки: девушку Грету, ее жениха-норвежца Тоpa, сестру Греты – датскую журналистку и ее мужа, Эугена, хозяина паркетной фабрики.
Грета и Тор говорили по-немецки. Отсюда, собственно, и пошло наше знакомство. Так у меня появились друзья и дом, куда я мог приходить как гость, без боязни быть выкинутым из гостиницы или задержанным контрразведкой.
Семья Йоргенсонов радушно и терпеливо знакомила австрийского туриста с Копенгагеном. Я старался демонстрировать им свое восхищение городом и Данией, как мог. Восхищение было бы оправданно: Дания – прелестная страна, – но приступы моей ностальгии стали хроническими и очень острыми.
Я почувствовал себя почти счастливым в полдень тридцатого июля, когда самолет голландской Королевской Воздушной Линии поднял меня с аэродрома Каструп и развернулся по направлению к Амстердаму.
3 августа, прилетев в Женеву, я закрыл все свои кредиты в европейских странах и получил от Ллойдовского банка "ситуацию" моего личного счета. "Ситуация" состояла из узкой полоски бумаги, подтверждающей, что господин Хофбауер имеет в Ллойдовском банке сумму в 11 тысяч швейцарских франков. По правилам конспирации, бумагу полагалось уничтожить. Счет был личным и, по планам Бюро номер один, в будущем должен был контролироваться мною. Но в моих собственных планах поездок по Европе больше не предвиделось. "Ситуация" могла пригодиться для расчетов с финансовым отделом МГБ СССР. Я свернул полоску и заложил ее в дальнее отделение бумажника.
В половине шестого вечера мой чемодан, звукозаписывателъ и аккордеон легли в багажную сетку одного из купе поезда, направлявшегося в Вену. Впереди оставалась еще одна граница, последняя перед возвращением в советский сектор Австрии.
Мое задание кончилось. Я начал обратный путь в Москву. Пора было, наверное, подумать о следующем задании: своем собственном.
В ночь с 3-го на 4-ое августа в поезде, остановившемся перед австрийской границей, настроение пассажиров было нервным и напряженным. Еще в Цюрихе вагоны оказались переполненными – редкая вещь для международного экспресса. В купе, обычно прохладных и просторных, стало тесно и душно. От Цюриха до Букса поезд шел медленно и часто останавливался. Опоздание достигало уже двух часов с лишним.
В ту ночь на австро-швейцарской границе таможенные власти обеих стран производили облаву. Один из тайных маршрутов контрабанды немецких марок проходил через Букс, потом через небольшой кусочек австрийской территории и попадал в Западную Германию через горную границу. Об этой истинной причине задержки никто из пассажиров, конечно, не знал.
Поезд в конце концов тронулся и тихо пошел к мосту через Рейн. Швейцарские пограничники и таможенники не появлялись вообще. Вместо них по вагонам пошли австрийские патрули. Пограничники не задавали лишних вопросов, чувствуя, видимо, общую усталость и нервность. Печатка в руках пограничника лихо отстукивала штамп за штампом.
Таможенники оказались более добросовестными. Проверка багажа производилась очень тщательно. Один из таможенников остановился перед багажной сеткой, в которой лежали чемодан, коричневый ящик какого-то аппарата и черный футляр аккордеона.
– Чей это багаж?
– Мой, – храбро отозвался я.
– Везете что-нибудь, кроме личных вещей?
– Нет. Только свои.
Таможенник, кажется, удовлетворился ответом и спросил менее официальным тоном, как о чем-то второстепенном:
– Аккордеон где купили?
Я вовремя остановил готовое было сорваться с языка слово Швейцария. "Спокойно. Не спеши с ответом. Это может быть ловушка. В самом деле… Как же ты не подумал до сих пор, что у тебя как у австрийца не могло быть денег для покупки аккордеона в Швейцарии! Откуда у Иосифа Хофбауера могла появиться иностранная валюта за пределами Австрии? Плохо. Теперь уже поздно. Таможенник ждет ответа. Придется рискнуть. В конце концов, не может же он проверить, где я в самом деле купил этот несчастный аккордеон".
– Я купил его в Вене.
– Когда?
– Месяца два тому назад…
– Откройте футляр.
Таможенник бросает рассеянный взгляд на новенький аккордеон, кивает неопределенно головой и отворачивается к следующему пассажиру.
Я облегченно вздыхаю. Кажется – пронесло. Главное в таких случаях, как говорится, не сморгнуть. В купе жарко и душно. Я лезу в сетку за бутылкой воды и бумажным стаканом, но кто-то трогает меня за рукав. Таможенник, тот самый, что интересовался аккордеоном, приглашает меня следовать за ним. Мы выходим в тамбур. Там стоит еще один блюститель границы и что-то записывает в книжечку. Наверное, результаты проверки вагона. Первый начинает очень дружелюбным тоном:
– Послушайте господин…
– Хофбауер, – вставляю я в паузу.
– Господин Хофбауер, мы позвали вас по поводу аккордеона. Вы купили его за границей. Он же совсем новый.
Я настораживаюсь. Знаем мы этих таможенников. Нет у них, очевидно, возможности уличить меня на основании фактов, и они пытаются поймать на доверительный тон. Нет, теперь надо уже держаться одной версии:
– Я мало играл на нем в последнее время.
– А вы играть-то на нем умеете?
– Конечно.
– Принесите, поиграйте.
– Что? Здесь? В тамбуре? Да ведь я…
– Ничего, ничего, принесите. Нам важно знать, говорите ли вы правду.
Немного подавленный поворотом дела, я иду обратно в вагон. Стащив тяжелый футляр с полки, я волоку его с мрачным видом по направлению к тамбуру. Соседи по купе провожают меня изумленными взглядами. Что же я буду играть таможенникам? Не партизанскую же песню "Дрались по-геройски, по-русски…"? Ожидая датскую визу в Женеве, я, кажется, пытался подобрать танго "Палома". Сумею ли вспомнить? Да что, в конце концов! Не концерт же им давать!
Таможенники серьезно и сосредоточенно следят за мной, когда я вытаскиваю аккордеон из ящика и прилаживаю его на плечо. Поезд развил уже порядочную скорость. Вагон сильно качает из стороны в сторону. Прижавшись спиной к острой ручке тормоза, ловя непослушными пальцами ускользающие клавиши, я кое-как извлек из инструмента ряд дрожащих звуков. Мои инквизиторы обладали, наверное, безнадежно плохим слухом, потому что один из них вымолвил, как бы с сожалением: "Да-а, играть-то он действительно умеет". К моему великому удивлению, второй с ним согласился.
– Ладно, положите обратно в футляр. Дайте нам ваш паспорт и прочие документы.
Медленно перелистывая страницы хофбауеровского паспорта, таможенник продолжал уговаривающим тоном:
– Зря вы упрямитесь, господин Хофбауер. Ну, ладно, хотели избежать лишних формальностей и немного исказили действительность. Бывает. Не растерзаем мы вас за это. Нам важно, чтобы вы уплатили пошлину. Я забываю все наши предыдущие разговоры и еще раз спрашиваю вас уже совсем официально: где вы купили этот аккордеон? Постарайтесь вспомнить точно на этот раз.
Я колебался. В словах терпеливого чиновника было много правды. Преступления я не совершил. Ну, оштрафуют меня. Даже и попытка обмануть таможню карается только штрафом. А покупки аккордеона за границей теперь все равно не скрыть. Да и какая мне разница? Может быть, они и не сообщат ничего Национальному банку.
Таможенник видел, что я колеблюсь, и подливал масла в огонь:
– Вы коммерсант, господин Хофбауер. Едва ли для вашей профессиональной карьеры такая неприятность будет полезна. Нарушение таможенных законов бросит тень на вашу заграничную деятельность…
Я поднимаю голову и вглядываюсь в лицо чиновника.
Что это, случайность?