– Простите, Павел Анатольевич, мне совершенно необходимо поговорить сначала с вами…
На секунду устанавливается молчание. Потом голос генерала медленно выговаривает с оттенком подчеркнутого недоумения:
– Что там у вас опять?.. Неужели все еще не можете справиться сам с собой?..
– Как раз об этом мне и нужно поговорить с вами…
Судоплатов тяжко вздыхает. Злобы в его голосе нет, скорее, нескрываемая грусть:
– Боже мой, как вы все усложняете… Хорошо, я сейчас приеду.
Брошенная генералом трубка отдается в моем ухе резким щелчком.
Судоплатов приехал быстро, буквально через пятнадцать минут. Монотонные рассуждения Ивановой о служебном долге, об обязанности, наконец, контролировать свои эмоции не успели вывести меня из равновесия.
Генерал вошел в комнату стремительно, небрежно сбросил пальто, коротко и полуслышно поздоровался и, присев немного боком к столу, откинулся выжидательно назад. Видно было, что он подчеркивает всем этим случайность своего визита. На лице его было ясно написано: "Вы явно пользуетесь тем, что сейчас очень нужны мне… Ну, я выполнил ваш каприз… И что же дальше?"
После секунды молчания он добавил уже вслух:
– Я слушаю вас…
Отсутствие подготовленного решения сказывалось. Я мерно царапал ногтем упругий ворс скатерти. Какие-нибудь убедительные или просто гладкие фразы никак не приходили в голову. Но что-то говорить надо было:
– Понимаете, Павел Анатольевич… я не могу решиться на такую ответственную поездку сразу…
Судоплатов оборвал меня довольно вежливо:
– Я уже слышал это вчера и дал вам время подумать.
– Да, конечно. Я пытался убедить себя. Ничего не получается.
Генерал нахмурился и мотнул головой:
– Не понимаю. В чем убедить? Что не получается?
Действительно, надо быть конкретнее, говорю я себе, и произношу вслух:
– Я просто не могу принять это задание и все.
– Почему-у-у!?!
Судоплатов потряс перед собой раскрытыми ладонями рук жестом воззвания к высшей справедливости. Наклонившись вперед, как бы стараясь заглянуть в мою душу, он повторил:
– В чем дело? Не сумеете проехать по Европе, что ли? Кому вы говорите? Короткая и несложная поездка.
– Ну, хорошо, Павел Анатольевич. Вы заставляете меня поставить точки над "i". Мне страшно взяться за это дело. Я просто боюсь…
Судоплатов на мгновение опешил. Глаза его прищурились. Лицо перекосилось гримасой иронического недоверия:
– Бои-и-тесь?
Он перевел глаза на Иванову, как бы ожидая объяснений.
Та только пожала плечами и покачала головой. Так обычно показывают: "Бредит, бедный". Судоплатов откинулся назад с полуулыбкой человека, которого не так легко провести:
– Неубедительно, Николай. Если бы я не знал вас десять лет… Здесь что-то не то… Вы мне чего-то не договариваете… И потом, я рассказал вам уже столько доверительных вещей. Очень доверительных… Если бы я только мог понять, что вам мешает. Простое, абсолютно выполнимое дело. Надежное бесшумное оружие. Важное, очень важное задание. Таких заданий люди ждут всю жизнь. Не понимаю, совершенно не понимаю. Вы, конечно, что-то не договариваете…
Мне показалось вдруг, что я прижат к краю пропасти. Еще несколько секунд – и Судоплатов поймет правду… Прежде чем мое внутреннее "я" сумело сообразить, что происходит, физическое уже рванулось вперед:
– Но вы не можете… не можете послать на такое дело человека, у которого… у которого… руки и ноги трясутся!
Я затаил дыхание. Поверят ли? Не хватил ли я через край? Бессмысленный довод от повторения выиграть не мог.
Но, возможно, отчаяние человека, загнанного в угол, прозвучавшее в моем голосе, так поразило Судоплатова. Он долго молчал, рассматривая меня остановившимся и очень серьезным взглядом. Потом хмуро опустил голову. Прошло несколько минут. Долгих минут. Медленно роняя слова, грустно, почти торжественно генерал повторил, как бы про себя:
– Да… наверное не могу… вы правы…
И не меняя ни позы, ни тона, добавил:
– От задания я вас, конечно, освобождаю… о вашей дальнейшей судьбе вам сообщат… можете идти…
Глаза Судоплатова оставались прикованными к краю стола, но легкий кивок в сторону двери придал последним словам оттенок приказания: "Убирайтесь вон".
Я тяжело поднялся из-за стола, набросил на себя пальто и задержался нерешительно на пороге:
– До свидания.
Сзади, из-за книжного шкафа, донеслось, как эхо, холодное: "До свидания".
Одновременный прощальный ответ их прозвучал по-смешному стройно, совсем не соответствуя обстановке.
Вечером Яна и я срочно навестили одну из наших родственниц. Мы договорились, что она возьмет к себе Машу, когда нам придется двинуться в "дальние края". Дома Яна собрала мне смену чистого белья и несколько самых необходимых вещей для себя. Свертки были положены на сундук в коридоре, чтобы были всегда под рукой.
Мы не сетовали на то, что ждало нас. Рано или поздно все равно должно было так кончиться. Я только дивился немного самому себе. Жить мне стало почему-то сразу легко и просто. Смешно… В сорок девятом, по приезде в Москву, когда настоящей опасности никакой не было, я так метался и думал… Нет, хватит воспоминаний! Они не нужны мне больше. Возвращаясь все время мысленно в прошлое, я пытался найти в нем поддержку и оправдание своим действиям. Теперь же смысл-то уже не собьет меня с правильного пути. А шагая по этому пути, я всегда буду вместе с Яной. Что бы ни случилось…
Во имя чего мы оба готовы на все? Трудно сказать… Наверное, прежде всего во имя собственной совести и любви друг к другу. Может быть, за этим и скрывается что-то более глубокое, но не все ли равно…
Стукнув чашкой о блюдце, Яна прервала мои мысли. Подняв глаза, я увидел, что лицо ее было очень бледным и насторожившиеся глаза впились в блик света, заскользивший по оконным занавескам.
– Ты что? Так быстро они не могут приехать… Неужели боишься?
– Конечно, – улыбнулась она. – А что ты думаешь? Как машину во дворе услышу, так сердце начинает колотиться. Что же я могу поделать… А ты?
Я протянул ей обе руки через стол: "А я – нет!"
– Врешь ведь, – засмеялась Яна. – Ну, зачем врешь?
– Ну, так… немножко страшно. Но ведь Сибирь – тоже русская земля.
– Конечно, – кивнула она мне почти радостно. – Сибирь – тоже русская земля…
Глава 8
Карлсхорст – одно из восточных предместий Берлина.
Вскоре после окончания войны несколько кварталов в центре Карлсхорста были отделены от остальных улиц и домов высокой железной решеткой. Кое-где решетка переходила в забор из колючей проволоки. Вдоль забора по ночам бродили патрули немецкой полиции с автоматами через плечо и тренированными овчарками на поводках. Полиции разрешалось дежурить только с внешней стороны ограды. Территория за решеткой принадлежала советскому оккупационному командованию в Германии.
Рядом с приземистым вокзалом городской электрички в решетке был просвет, перечеркнутый полосатым шлагбаумом. Около него – будка для часового и калитка для пешеходов. Большинство жителей советского городка были пешеходами. Жизнь их протекала в основном внутри ограды.
В городке помещался штаб главнокомандующего, советская Контрольная комиссия, служба связи, административные и хозяйственные управления. Сотрудники этих учреждений жили вместе с семьями тут же, на территории городка.
В огороженных кварталах было все, что могло дать возможность жителям городка избежать контакта с немецким населением.
В двухэтажном здании "Гастронома" имелись продукты высшего качества в большом выборе. Граждане Восточной Германии продолжали перебиваться на скудном рационе карточной системы. Обитатели советского городка недостатка в продуктах не знали. Здесь же, в магазинах обуви, одежды, посуды, книг, музыкальных инструментов продавались лучшие изделия восточногерманской промышленности. В ресторане "Волга" готовились русские блюда, а немец-аккордеонист играл советские песни.
Во Дворце Культуры приезжие артисты из СССР давали концерты, каждый вечер демонстрировались кинофильмы, советские и заграничные. В городке был свой парк с танцплощадкой и летним театром, свой стадион, гостиницы и прачечные, закусочные, ателье, химчистки и парикмахерские.
И все же каждый день сквозь калитку городка сотни советских граждан выходили на территорию Германии.
Служащие торгпредства совершали это законным и организованным порядком: утром специальный автобус отвозил их в Берлин, где находилось торгпредство. Как правило, разгуливать по городу не разрешалось. Вечером, после работы, тот же автобус увозил их обратно к железной решетке.
Много пешеходов выскальзывало за ограду по собственному почину.
Жены советских служащих бродили по немецким магазинам в поисках нейлоновых чулок или несмывающейся губной помады. Наиболее смелые ездили на электричке в центр восточного сектора, чтобы "побарахолить" в больших универмагах.
Соседние с городком парикмахерские процветали на контрабанде из западного сектора; пошивочные ателье были увешаны вывесками на ломаном русском языке, а в радио и часовых мастерских толпились советские граждане, выжидающие очереди поговорить с хозяином полушепотом. Занимались этими нелегальными махинациями все, и начинать репрессии было некому.
Однако среди рядовых советских граждан за границей была в Карлсхорсте категория людей, которым работа среди немецкого населения и на немецкой территории вменялась в обязанность. Эти люди редко ходили пешком. Они пользовались самым большим автомобильным парком в Карлсхорсте. У них были особые удостоверения личности, дававшие право выходить за ограду после полуночи. Они могли привести с собой в городок любого человека без проверки его документов и так же свободно вывести обратно. Советские патрули и немецкая полиция были обязаны оказывать им всяческое содействие.
Учреждение, в котором эти люди работали, называлось среди жителей городка безразличным словом "инспекция". На их коричневых удостоверениях было скромно напечатано: "воинская часть, полевая почта номер 62076".
Только немногие знали, что настоящим названием "инспекции" было – "Аппарат уполномоченного МГБ СССР в Германии". Воинская часть, полевая почта номер 62076 являлась форпостом советской власти в Берлине, ее глазами, ушами и щупальцами.
Аппарат уполномоченного МГБ размещался в трехэтажном корпусе бывшего госпиталя. Причудливо изломанное здание занимало несколько кварталов в восточном конце городка. Между плотным деревянным забором и парадным подъездом были посажены сосны и разбиты цветочные клумбы. Сосны разрослись в своеобразный перелесок, а за клумбами систематически ухаживали садовники.
Здание инспекции сильно охранялось, хотя и помещалось внутри общей ограды. Часовые – у проходной будки, часовые – у подъездов, часовые – в коридорах. Документы сотрудников тщательно проверялись. Время от времени на них ставились условные значки резиновыми штампиками, изготовленными тут же – в инспекции.
Причин для усиленной охраны было достаточно. В здании находилась картотека агентуры по всей Германии, хранились личные дела осведомителей и резидентов, компрометирующие материалы на врагов коммунистической власти, шифры прямой связи с Москвой и архивы многих лет работы.
Отсюда велось наблюдение за немецким населением и советскими гражданами, разрабатывались подпольные операции против западных государств, создавалась и поддерживалась широкая сеть советских агентов в "капиталистических" странах.
Короче говоря, аппарат уполномоченного МГБ представлял собой центр советской разведки и контрразведки в Германии.
С осени 1951 года одна из комнат на первом этаже инспекции была отдана нескольким людям, только что приехавшим из Советского Союза. Они были гостями в Берлине и отчитывались о своей работе непосредственно Москве. Эти люди составляли оперативное отделение судоплатовского Бюро номер один, откомандированное в Германию. Вскоре после провала хофбауеровского путешествия генерал Судоплатов изменил план засылки боевых групп в Западную Европу. Теперь первыми на территорию противника должны были выезжать агенты-немцы, завербованные в Восточной Германии. Агентов предстояло подобрать из числа наиболее надежных попутчиков советской власти, соединить в группы по три-четыре человека и поставить во главе каждой советского офицера-разведчика. Офицеру полагалось тренировать группу, разрабатывать для ее участников переезд на Запад и руководить связью с агентами после их переброски. После того, как его люди прочно обосновывались на западной территории, офицер мог выехать к ним для проведения боевой операции на месте.
Для вербовки подходящих агентов, их инструктажа и переброски на Запад генерал и послал осенью 1951 года в Берлин своих сотрудников.
В начале 1952 года начальником берлинской группы стал подполковник Коваленко. Он выписал к себе семью, жену и сына, и все свое внимание уделял работе. Внимание, но не рвение. На рвение Коваленко не был способен из-за хронической боязни ответственности. Он обладал неплохим опытом разведработы, усердно занимался немецким языком, был умен и начитан. Но его профессиональные качества сильно обесценивались постоянной внутренней борьбой. Борьбой между необходимостью рапортовать начальству о достижениях и паническим страхом в чем-то ошибиться.
Однако, кроме Коваленко, в берлинской группе было еще три офицера. Они меньше боялись ответственности.
Их усилиями к весне 1952 года было подобрано несколько кандидатов на вербовку. В сейфах группы появились пухлые папки дел на будущих агентов. Объем работы стал расти. В апреле Судоплатов решил послать в помощь Коваленко четвертого офицера.
Этим четвертым офицером оказался я.
Прошло почти два месяца с тех пор, как я отказался ехать в Париж. Как и в сорок девятом году, начальство предоставило меня на несколько недель самому себе. В ответ на мои телефонные звонки звучал один и тот же ответ: "Ждите, вас вызовут…" То, что Судоплатов не спешил с репрессиями, не означало, конечно, моего прощения. Иванова сообщила однажды по телефону, что генерал отменил свое ходатайство о выдаче мне медали за десятилетнюю службу. Но по мере того, как день уходил за днем, а меня не арестовывали, я все больше задумывался над положением самого Судоплатова.
Так ли уж просто было ему обрушить на меня свой гнев?
Судоплатов "нашел" меня когда-то и сделал разведчиком. Он не раз, наверное, ручался за меня перед руководством. Его отношение ко мне выходило за рамки холодного контроля подчиненного ему офицера. Судоплатов часто говорил, что отвечает за меня перед государством. Это не были пустые слова. Для того чтобы зачеркнуть меня как сотрудника и лояльного советского гражданина, Судоплатов должен был сначала признаться самому себе, что не умеет разбираться в людях. С другой стороны, у него не было прямых доказательств, что мой отказ был продиктован не малодушием, а чем-то иным. Почему бы генералу не убедить себя в том, что у меня действительно не нашлось физических сил для рискованного задания.
Я понимал, что мои рассуждения были слишком обыденного, человечного характера. В сочетании с советской разведкой они могли звучать странно. И все же…
Я никогда не узнал, что именно думал Судоплатов и какое решение он принял. Но получив приказ выехать в Германию для штабной работы, я понял, что главная опасность миновала.
26 апреля 1952 года я вылетел на самолете гражданской линии "Аэрофлот" через Минск и Варшаву в Берлин.
Особняк на углу Райнгольдштрассе и Вальдорфаллее в карлсхорстовском городке принадлежал оперативной группе подполковника Коваленко. Дом был двухэтажный, с большим количеством комнат, террасой и гаражом. Когда-то он был окружен садом, за которым тщательно ухаживали. Об этом говорили плиты черного камня, просвечивающие сквозь разросшиеся сорняки, ростки тюльпанов в тени густых кустов сирени и шары можжевельника у остатков гранитного парапета. Весна в 1952 году была очень ранней. В начале мая шеренга яблонь на границе нашего участка покрылась цветами, вдоль проволочного забора появились колонии ландышей, и шофер нашей группы Устиныч перестал носить свой красный шерстяной джемпер.
Я получил угловую комнату на втором этаже. В тихие ночи в мои окна доносился монотонный разговор немецких полицейских, дежуривших в сторожевой будке по другую сторону забора – на территории Германии.
Особняк так же, как и другие дома, принадлежавшие нашей группе, назывался "объектом". Наверху жили мы с Устинычем. Внизу, в столовой и гостиной, устраивались встречи с агентами, когда их можно было привезти в городок.
От "объекта" до "аппарата", как мы называли здание инспекции, было семь минут ходьбы.
В северном углу забора, окружавшего инспекцию, была белая бетонная проходная будка. Для работы в Германии я получил еще в Москве документы на имя старшего лейтенанта Николая Евгеньевича Егорова, сотрудника воинской части п.п. 62076.
От проходной будки асфальтовая дорожка вела в гору, к колоннам парадного входа. Опять часовые и проверка документов. По изломанным узким коридорам бывшего госпиталя я проходил в комнату сорок один на первом этаже. Там помещался миниатюрный штаб берлинского отделения судоплатовской службы.
В небольшой комнате было одно широкое окно. Около него стоял наискосок массивный стол начальника группы подполковника Коваленко. На столе теснились три телефона. Один из них, общегородской, 50-12-69. Другой – карлсхорстовского военного коммутатора, поэтично называвшегося "Чайкой". Третий – внутренний, номер 3, собственной подстанции инспекции.
Эти телефоны как бы символизировали, что повседневная работа коваленковского коллектива шла по трем линиям. Через агентуру среди населения Восточной Германии подыскивались кандидаты в боевые группы. Кое-кто из наших агентов-наводчиков занимал солидные должности в восточной полиции или, далее, в ЦК Объединенной Социалистической Партии.
Вторая линия работы состояла из нескольких разведчиков, будущих руководителей боевых групп. Эти люди жили в карлсхорстовском городке, в здании инспекции почти не появлялись и встречались с отобранными для них агентами на конспиративных квартирах.
Одновременно через аппарат инспекции велась проверка кандидатов в боевики, сбор материалов о них и подготовка вариантов их переброски на Запад.