Я впервые в жизни ехал по эстакаде электрички над западным Берлином. За окном проплывали расчищенные и усыпанные песком квадраты улиц, где когда-то стояли жилые дома. Мы выехали на мост через широкий проспект. Из-за плохой погоды по краям мостовой днем горели яркие жемчужные фонари. Сновали блестящие от дождя или от новизны автомобили западных марок. На круглой афишной колонке женщина в ярко-зеленом пальто, нарисованная в человеческий рост, куда-то бежала широкими шагами.
Мне было еще далеко ехать – до вокзала Весткройц, а потом пересадка на окружную линию. Точного адреса я не знал. Я собирался доехать до станции Гогенцоллерндамм, а потом идти искать.
То, что я намеревался искать в центре западного сектора, был газетный киоск.
Несколько дней тому назад, когда я засиделся вечером за своим рабочим столом в здании "инспекции", Савинцев перебросил на мою сторону журнал, раскрытый на второй странице.
– На, посмотри, забавно, – сказал он с усмешкой и ушел домой.
Обе страницы, вторая и третья, заполненные в разворот фотографическим репортажем, оказались действительно необычными для немецкого журнала. К антикоммунистическим статьям, написанным на Западе, я уже привык. Они не производили на меня большого впечатления. О грехах советской власти мы знали больше, чем они. А сколько-нибудь вразумительный ответ на вопрос, что же нам, русским людям, с советской властью делать, эти статьи всегда искусно обходили.
И вообще я всегда принадлежал к той категории советских людей, которые не ждали никакой помощи извне и не приняли бы ее. Мы считали, что иностранные государства стремятся только к защите собственных интересов, а судьба русского народа им безразлична. Те немногие из нас, кто слышал об эмиграции, относили и ее к иностранным силам. Статьи в западной печати, подписанные русскими именами, мы не связывали с нашим собственным сопротивлением советской власти. Мне, например, казалось, что эмигранты, давно покинувшие Россию, потерявшие связь с Родиной, ждали или возврата старых порядков и своих имений, или помощи иностранных интервентов, вроде Гитлера.
Но в том западном журнале, который перебросил мне через стол Савинцев, я увидел и прочитал вещи, поразившие меня.
Фоторепортаж рассказывал о деятельности бывших советских граждан, нашедших политическое убежище на территории Западной Германии и объединившихся в организацию со странным названием "НТС". Из немецкого текста я понял, что речь идет о русской подпольной антикоммунистической организации. О смысле борьбы этой организации журнал рассказывал туманно и малопонятно.
На левой странице были изображены люди, пускающие в воздух воздушные шары с листовками. Лица их были перечеркнуты черными полосками, чтобы избежать опознания. На правой стороне приводились в фотографиях образцы листовок. Я взял увеличительное стекло. Шрифт был русским, хотя очень мелким, и я читал его легко.
Сначала я рассмотрел карикатуру. На плечах изможденного колхозника лежал пушечный ствол, и на нем балансировал Сталин с кнутом. Вдали, на заднем фоне, наблюдал эту сцену советский солдат с автоматом в руках. Подпись к карикатуре призывала солдата, пока у него есть оружие в руках, помочь отцу стать свободным. Карикатура мне понравилась, хотя прямого ответа, что же солдату делать, не давала. Но, прочитав текст листовки рядом, я почувствовал, как у меня перехватило дух. НТС призывал к вооруженной, нашей собственной, Революции против советской власти и установлению свободного народного государства! Я откинулся назад в кресле. Ну, конечно! Ясно, благородно и осуществимо! Мы сами допустили в 1917 году коммунистов к власти, и кто же, как не мы сами – русский народ – должен взять у них власть обратно?
Воля к этому у нас есть. Конечно, есть! Должна быть! А организация – вот она. Существует и действует. Я схватил снова увеличительное стекло и стал расшифровывать фотокопии дальше. Листовка была подписана двумя лозунгами: "Несем тиранам смерть!" и "Несем трудящимся свободу!" "Может быть, из первых букв этих лозунгов составлено слово "НТС"?" – подумал я. Тогда это не совсем серьезно. Что-то вроде ребячьего пиратского клуба: "Смерть бледнолицым!" Но все равно. И пусть, немного по-ребячьему. Зато язык и рассуждения в листовках просты и убедительны. И звучат совсем так же, как их сказал бы кто-нибудь из нас.
Я снова задумался. Вот он – выход. И даже не выход – обязанность. Если только НТС в самом деле наша независимая организация русских революционеров…
Я решил узнать об НТС больше. В немецком тексте упоминалось, что эта организация выпускает свою газету "Посев", которую можно купить в киосках западного Берлина. В одной из листовок я нашел также адрес берлинского штаба НТС. Он помещался в западном секторе на улице Гогенцоллерндамм.
Журнал я вернул Савинцеву без комментариев. Сам же через своих агентов начал собирать сведения о полицейском режиме, проверках, облавах и т. д. в Западном Берлине. Потом поехал до пограничной станции Гезундбруннен и походил по соседним улицам. В киосках газеты НТС не было. Продавцы переспрашивали меня, не понимая, о какой газете идет речь, а я из осторожности не пускался в подробные объяснения. На углу вокзальной площади, у обувного магазина, стоял мужчина с холщовой сумкой через плечо. Он продавал на восточные пфенниги юмористический журнал немецких антикоммунистов "Тарантель". Я захватил "Тарантель" с собой в Карлсхорст. Журнал оказался едким и смешным. Первые его страницы были заполнены карикатурами на возможный надгробный памятник Сталину. Это был конкурс среди читателей. Мусорный ящик с выглядывающими оттуда запорожскими усами "вождя" показался мне вероятным победителем, но искать в "Тарантеле" ответа на наши проблемы и искания было, конечно, бессмысленно.
Я подумал, что в газетных киосках недалеко от Штаба НТС должен быть "Посев". Значит, нужно было доехать до улицы Гогенцоллерндамм и поискать в киосках там. Однако Гогенцоллерндамм была глубоко в центре западного сектора.
Тогда однажды утром я сел в поезд городской электрички в Карлсхорсте и поехал через центр Берлина по направлению к западному сектору.
С утра погода была солнечной, но вскоре небо затянулось пеленой и пошла мелкая морось.
Я проехал по эстакаде электрички над туманным от дождевой пыли западным Берлином и на вокзале Весткройц пересел на окружную линию.
Гогенцоллерндамм оказалась широкой улицей с газоном посередине. Рядом со станцией был небольшой магазин с витриной, уставленной часами и будильниками. Я постоял у него немного, проверил, все ли спокойно за моей спиной, и двинулся наугад налево.
На сложной развилке улиц стоял газетный киоск. "Посева" в нем не было, и продавец опять покачал недоуменно головой. Я побрел дальше. Снова киоск на углу. Сердце у меня екнуло. На одной из боковин киоска между немецкими обложками был пришпилен журнал, похожий по формату, бумаге и раскраске на наш "Крокодил". На нем заголовок русскими буквами "Сатирикон". Значит, и "Посев" здесь тоже мог быть. Я собрался было обратиться к продавцу, но слева подошел человек. Мне пришлось отвернуться к немецким журналам и разглядывать пришельца краем глаза.
Это был молодой невысокого роста мужчина в сером хорошо сшитом костюме. Полное, круглое лицо. На верхней губе черные усики полоской. Он не обратил на меня особого внимания и бросил на прилавок стопку газет со словами на немецком языке:
– Это все, что на сегодня.
Продавец кивнул, и незнакомец ушел. Когда жена продавца стала перекладывать газеты под прилавок, я увидел, что это был "Посев"!
Я попросил номер свежепринесенной газеты и спросил, нет ли и прошлых выпусков. Продавец посмотрел на меня секунду изучающе, потом кивнул головой и подобрал мне пачку старых газет.
Я забрал увесистый пакет и пошел быстрыми шагами назад, к станции.
Слежки за мной не было, и до самой секторной границы ничего подозрительного не оказалось. В восточном секторе я вздохнул свободно, но все же пакета не разворачивал до самого Карлсхорста.
Там я заперся в своей квартире и приступил к чтению.
"Сатирикон" мне не понравился. Он издавался не НТС, а какой-то другой организацией, названия и облика которой я не понял. Кроме того, меня оттолкнула карикатура на последней странице, изображавшая краснолицего и тупоносого советского солдата, размахивавшего пивной кружкой. Чем-то она напоминала мне немецкие карикатуры военного времени.
"Посев" же оказался именно тем, на что я надеялся. В самом верху первой страницы два лозунга. Один: "За Россию!". Другой: "Не в силе Бог, а в правде (Александр Невский)". Первая страница поделена пополам. С левой стороны передовая. Справа – хроника событий по стране. Прямо так – "по стране". Как будто само собой ясно, что речь идет о нашей стране, о Советском Союзе. Передовые написаны современным живым русским языком. Впечатление, что авторы их живут такими же мыслями и заботами, как и обычные граждане Советского Союза. Нет, не совсем обычные. Вернее, как советские люди, имеющие возможность говорить прямо и открыто. Разбор закулисной трагедии "побед великих строек" мне понятен. Действительно, такие стройки ложатся бременем на народ, и цена их в человеческих жизнях невероятно высока. Автор считает, что такие "победы" приближают поражение советской системы. Возможно. Дай Бог…
На последних страницах газетных номеров – отрывки из книги "Дальневосточный заговор". Я смутно знаю об этом времени. Строчки, описывающие кровавую эпопею тридцать седьмого года, усыпаны именами людей, о которых я слышал и читал в учебниках и газетах. Кто-то был объявлен врагом народа, кто-то беззвучно исчез. Здесь я узнаю о подоплеке их исчезновения… Вот оно, оказывается, как было…
Я разворачиваю газету… Старые, еще майские выпуски… Сводка – "Навстречу Революции". Краткий рассказ, как НТС борется против советской власти на территории Восточной Германии, Листовки, личные контакты с солдатами и офицерами советских оккупационных войск. Радиостанция "Свободная Россия". Сводки Российского Информационного Агентства. Революционная работа на территории Восточной Германии… Из других статей я понимаю, что похожая работа идет и на территории СССР. Но об этом почти ничего не пишется прямо…
В комментариях нет ни злобы, ни ненависти к советскому народу. Да, что я… Какая там может быть злоба? Эпитеты "наше", "наша", "наш" одинаково относятся в газете и ко всей стране, и к спортсменам на Олимпиаде, и к стройкам социализма. Люди, пишущие эти строчки, не отделяют себя от русского народа. И понятие народа для них включает в себя всех честных людей, желающих освобождения Родины, вне зависимости от их места службы или партийных документов. В одном из отрывков из "Дальневосточного заговора", где автор рисует картину того, как могло бы произойти восстание против советской власти, он смело пишет о союзниках революционного движения в рядах НКВД. Революционеры в рядах НКВД… Звучит парадоксально… Но разве это не похоже на обращение прямо ко мне? Тем более что я-то разведчик, а не следователь или каратель…
Статья "Мир – наша победа". НТС считает своей обязанностью бороться за сохранение мира. Долой войну! Революция – один из путей сохранения мира! Какая разница по сравнению с теми, потерявшими веру в русский народ, кто подстрекает западные державы к войне, к атомным бомбам на Москву и Ленинград. Очевидно, НТС не собирается въезжать на белом коне в обозе "завоевателей" в разрушенную Россию. НТС видит будущее России в пробуждении освободительных сил самого русского народа.
Резолюция съезда НТС: "Мы категорически против расчленения России после свержения советской власти".
Немного дальше очерк о Пикассо. В нем откровенная, честная критика распадающейся буржуазной морали Запада. Значит, и преклонения перед Западом тоже нет.
Статья о юбилее пионерской организации… Трибуна читателя… Письма из советской зоны Германии… Правда о газете "Правда"… Теоретические статьи: "Об идее солидаризма", "Наше идеологическое лицо"… Сводка Берлинского Комитета…
Я откладываю газеты и задумываюсь…
"Не в силе Бог, а в правде"…
В душе у меня – теплое чувство уважения к этим людям. Понимание справедливости и самоотверженности их борьбы.
Может быть, съездить в западный сектор, зайти в телефонную будку, позвонить в редакцию и сказать что-нибудь хорошее? Что они герои, патриоты… А может быть, что-нибудь попроще… Что я их еще мало знаю, но все равно, – душой с ними.
Или не надо. Я ведь не один. Вмешается какая-нибудь случайность, гибнем все мы трое. Нет, эмоции лучше контролировать. И письмо в "Посев" тоже нельзя. Я могу проговориться о чем-нибудь между строчек. МВД найдет автора. Но, с другой стороны, это ведь и моя организация. Кто-то должен идти на риск. Я же могу, в конце концов, организовать как-то так, что моя семья не попадет под удар в любом случае. Я обязан установить с ними связь. Пусть не сегодня. Но вообще… В каком-то будущем. Да, о солидаризме я знаю мало. Он мне малопонятен и не особенно близок. Но это неважно… Важно, что есть наша русская революционная организация. Это путь к выходу, к выходу настоящему и достойному Человека. Путь к точной и ясной ориентации на русскую народную освободительную Революцию.
Да… Самое главное из всего случившегося лично для меня – это то, что время отчаяния и безнадежности – кончилось.
Глава 9
Наша машина пересекла городскую границу Москвы и помчалась по шоссе на север.
– Ты чего же фары не включаешь? Темно ведь уже, – крикнул Мирковский нашему шоферу.
Евгений Иванович сидел на заднем сидении рядом со мной, и для разговора с шофером ему приходилось повышать голос. Переднее сиденье было пусто. Мирковский не любил разыгрывать из себя высокомерное начальство и разговаривать с людьми пренебрежительным полуоборотом с переднего сиденья, как это делали многие из "руководителей".
Действительно, уже темнело, и контуры мчащихся нам навстречу грузовиков постепенно превращались в силуэты.
– Нельзя еще свет включать, – отозвался шофер. – Летнее время пока действует. Ничего не поделаешь. ОРУД-у лучше знать, когда темно, когда светло.
– Бюрократы они, твой ОРУД, – пробурчал Мирковский.
Однако шофер был прав. До официального конца лета и начала учебного года оставалось еще несколько дней.
Мирковский снова повернулся ко мне и возобновил разговор.
– Так, значит – сын. Только что же вы его Александром назвали? Теперь какая-то мода на это имя. В каждой квартире что ни пискун мужского пола, то – Саша. Вы бы что-нибудь пооригинальнее.
– Так я ж говорю, что мы ждали дочку, а когда родился сын, оказались совершенно неподготовленными… У нас даже все детское приданое – розовое, как для девочки. Медсестра поздравляет меня с сыном, а я хотя и рад, но в какой-то степени растерялся. Так он у нас и был дня два совсем без имени. А решать нужно через записочки. Меня-то в палату не пускают. Я предложил Александра, Яна придумала уменьшительное "Алюшка". Так Алюшкой и остался. Яна пишет, что теперь он с каждым днем вообще становится все больше и больше похожим на настоящего "Алюшку".
– А из родителей-то на кого похож?
– Трудно еще сказать. Ему ведь всего пять дней. Яна пишет, что подбородок мой. И то хорошо пока.
Евгений Иванович улыбнулся:
– Все еще раз двадцать переменится. Будет и на вас походить, и на жену, и на всех тетей и дядей по очереди. А что касается бабушек, то на них вообще все внуки похожи. Я знаю, у меня детей вон сколько – лесенкой, от горшка до стола. Так, значит, решили брать их с собой за кордон – и жену, и сынишку? Вы это окончательно? За кордон ездить не прогулка. Своей жизнью мы все привыкли рисковать. А жена, да еще такой малыш – ответственность большая…
– Я знаю. Но нам вместе будет спокойнее. И Яне, и мне. Да и сыну лучше расти, когда и мать, и отец рядом…
– Это, между прочим, еще вопрос, где ему лучше расти. Нелегко вам будет смотреть как мальчишка растет, не зная даже, что он русский. Вот у нас один товарищ тоже поехал за кордон с семьей и с сынишкой. Мальчишке было с год. Пожили за границей лет восемь, – приехали обратно. Папа говорит: "Ну вот, сынок, теперь ты знаешь, что мы все русские и тебе тоже надо русский язык учить". А воскресенье подошло, отец собрался было на футбольный матч, а сын ему: "Папа, ты куда? Разве мы в церковь сегодня не идем? Воскресенье ведь!" – Дело не в одном языке. Дети – они как губка.
– Ну, а Павел Анатольевич что думает об этом?
– Да я пока не знаю, что он думает. Передал ему ваше письмо из Берлина. Так, мол, и так. Пишет Николай, что согласен вернуться на нелегальную работу, но только в том случае, если ему разрешат поехать за кордон с семьей. Он черкнул короткую резолюцию: "Дать отпуск, потом поговорю с ним лично". Ну, вот, отпуск ваш кончился, и я везу вас для личного разговора. Что же еще? Посмотрим… Не волнуйтесь раньше времени. Вот если не разрешит, тогда и будете волноваться…
– А удобно ли – в больницу? Может, Павел Анатольевич плохо себя чувствует? Доктора не будут возражать?
– Чего же неудобного, когда он сам позвонил и приказал вас привезти. А доктора за то и деньги получают, чтобы возражать…
Машина подъехала к высокой каменной ограде, свежевыкрашенной в желтый цвет, и задержалась перед воротами. Шофер погудел. Часовой вышел из калитки, проверил пропуска и открыл ворота. Мы въехали в длинный асфальтированный двор загородной больницы МГБ СССР. Где-то здесь, в этом большом, недавно выстроенном здании находился уже с неделю на положении больного мой начальник, генерал Судоплатов. Его давно мучали головные боли, и когда правый глаз стал терять остроту зрения, доктора приказали больничный режим.
Я оказался прав. Доктора категорически воспротивились пустить нас к Судоплатову.
– Но он же нам звонил, – попытался я воздействовать логикой.
– Мало ли что звонил, – упрямилась сестра. – Здесь он больной, и я приказы от своего начальства принимаю.
– Чего вы?! – дернул меня за рукав Мирковский. – Разве ж так действуют? Дайте, я…
Он ласково обратился к медсестре:
– Девушка, а вы бы проверили у вашего начальства, как обстоит дело. Мы, конечно, не настаиваем, но прежде чем возвращаться, хотелось бы иметь, так сказать, официальный отказ.
Сестра взялась за телефон. Мирковский остановил ее:
– Что вы, по телефону… По телефону он откажет, вроде отговорки. Сходили бы сами. Посетителей пока нет. А мы за вас подежурим.
Сестра засмеялась и махнула рукой:
– Ладно, уж раз вы так красиво просите…
Не успела она скрыться за углом, как Мирковский рванул меня за руку к вешалке с халатами:
– Быстро, Николай. Помогите натянуть. Хватайте, какой поближе.
Мы бросились в лифт.
– Судя по телефонному номеру, на шестом этаже, – вымолвил запыхавшийся Евгений Иванович.
Когда мы постучали в дверь, нам ответил знакомый голос генерала: "Войдите". Мирковский взглянул на меня победно: "Что? Разведчики никогда не сдаются", – и, радуясь, как ребенок, шагнул в комнату.
Судоплатов сидел на краю кровати в пижаме и больничном халате. Увидев нас, он обрадовался:
– А-а, проходите, проходите! Прорвались все же? Ну, вас все равно быстро выгонят. Я лучше оденусь и спущусь к вам. Пройдемся и поговорим. Как дела у вас, Николай? Жена здорова? Я слышал, у вас сын. Поздравляю. Как мамины дела? Отпуск хорошо провели? Ага, вот и мои тюремщики…