В Берлин я вылетел 19 октября утром гражданским самолетом "Аэрофлота". Яна проводила меня до быковского аэропорта. Вместе с нами был Иван Иванович Карасев, и мы ни о чем настоящем разговаривать не могли. Но Яна и так знала, что свое пребывание в Берлине я намерен использовать для выбора слабого звена, разорвав которое, нам всем можно было бы выбраться из ловушки. Ничего другого, более конкретного, мы не могли пока решить. События последних дней развернулись с такой быстротой, что стало окончательно ясно: добровольно и мирным путем разведка не освободит меня от задания. Студников был, видимо, уверен, что мой опыт работы за границей гарантирует мой успех в роли закордонного лоцмана операции "Рейн". Всеми средствами он старался демонстрировать мне, насколько нужен для службы и для него самого успех этой операции. Его рвение граничило со смешным. За несколько дней до отлета в Берлин Студников вызвал меня к себе и заявил торжественным голосом:
– Надо оформлять проездные документы. Пришпиливайте четвертую звездочку к погонам и поезжайте в особняк к Ермолаеву сниматься.
Ермолаев был нашим служебным фотографом. Я не понял Студникова. Он ожидал этого эффекта и, победно улыбаясь, показал официальную командировку МВД СССР в Берлин, выписанную на мое имя. В ней стояло звание "капитан" и подписана она была заместителем министра – Серовым.
– Об остальном не спрашивайте, – усмехнулся таинственно Студников. – Я вам говорил, что все будет в порядке. Слово Панюшкина наверху на вес золота. Аттестационная комиссия еще не собиралась, но можете уже считать себя капитаном. Кстати, я хотел с вами обсудить срок посылки группы на Запад. Надо бы всю подготовку здесь, в Москве, закончить к первым числам января. Понимаете, у меня жена очень больна. Я взял ей путевку в наш дом отдыха в Озерки на десятое января. Вот и хорошо бы нам разъехаться к тому времени. Вы с группой на операцию, а я временно отдыхать, к семье. Как думаете, успеем?
Я не смог ответить ему ничего определенного. Откуда мне было знать, что произойдет в ближайшие недели…
В Берлине на Шенефельдском аэродроме меня встретил Сергей Мещеряков. Он уже успел отправить часть своих завербованных пленных обратно, на их родину в Западную Германию, и сидел теперь в Карлсхорсте, пытаясь установить связь с новой агентурой. Он приветствовал меня своим зычным голосом:
– Привет, привет, Николай. Тебе, между прочим, телеграмма от начальства. Если рассчитываешь тут же лететь обратно, то ничего не выйдет.
Телеграмма, посланная мне вдогонку Студниковым, сообщала, что, по распоряжению заместителя министра, привозить Франца и Феликса в Москву до ноябрьских праздников запрещается. Вечером по телефону "В.Ч." Студников объяснил, что руководство считает опасным привозить агентов в столицу в дни, когда она переполнена иностранными гостями. Спорить было не с кем. Вместо нескольких дней мне предстояло теперь провести в Берлине три недели.
На пустыре перед домом зафыркали прогреваемые моторы. Шофер Устиныч, как всегда перед выездом, переключил для пробы дальний и ближний свет фар. В одну из машин сели Иванов и Мещеряков. Несмотря на поздний час, они собирались еще заехать в инспекцию. В другой разместились Савинцев, Франц и Феликс. Савинцев довезет обоих агентов до карлсхорстовского вокзала электрички. Оттуда они доберутся домой сами. Машины развернулись и уехали. Я отошел от окна.
На обеденном столе остались тарелки с недоеденной закуской, бутылки из-под вина, стаканы и чашки.
На блюдечке, напротив стула, где сидел Мещеряков, размякли в пролитом чае сигаретные окурки. Другие курильщики заполнили пепельницы горками выкуренных папирос "Казбек". Было принято угощать агентов во время рабочих встреч отечественными папиросами. Завтра с утра придет уборщица и наведет порядок. Когда здесь жил Коваленко, квартира была чистой и аккуратной. Став конспиративной, она приобрела запущенный вид. Я посмотрел на потолок. Вокруг крюка, державшего люстру, светлело пятно залатанной штукатурки. Прошел год с лишним с тех пор, как, прицепив к этой люстре петлю, юноша из Москвы пытался найти выход из конфликта между служебным долгом и совестью в самоубийстве. Сегодня под этой же люстрой Францу и Феликсу было сказано, что их пошлют на особо ответственное задание. Точек над "i" не было поставлено. Раскрыть "исполнителям", что речь идет об убийстве, собиралось наше начальство при личной встрече в Москве. Но оба ветерана "боевой работы" понимали, конечно, что поедут на западную территорию не для сбора простой информации. Кроме того, Иванов и Мещеряков плохо замаскированными намеками дали понять Францу и Феликсу приблизительный характер операции. Я не мешал им. Мне тоже было важно проследить реакцию обоих агентов. Иванов и Мещеряков остались довольны. На лицах будущих "исполнителей" отразилась радость. Радость искренняя или хорошо сыгранная. Конечно, было возможно, что они всего лишь обрадовались концу безделья. В то же время за их эмоциями могло скрываться и другое: стремление послужить советской разведке и оправдать "доверие". На основании предыдущих встреч с ними за последние дни, изучив осторожно их настроение, я уже знал, что Франц и Феликс не будут тем слабым звеном, найти которое я надеялся в Берлине.
Я потушил свет в столовой и ушел к себе в комнату. У моей постели на тумбочке лежал пакет, который я привез накануне из западного Берлина. По кремовой оберточной бумаге рассыпались десятки золотых стрел. "Гольдпфайль" – "Золотая стрела" – так назывался магазин в западном секторе на проспекте Тауенцин. Я разрезал голубую бечевку и стал выкладывать содержимое пакета на кровать. Это были вещи, предназначенные для заделки оружия и денег. Обтянутые коричневым шевро портсигары для сигаретных пачек. Футляр из черной кожи с набором маникюрных принадлежностей. Дорожные несессеры – мужской и дамский. Портмоне, бумажники, записные книжки, даже игральные карты в сафьяне. Приобретать все это оптом в одном магазине было некоторым нарушением правил конспирации, но усердствовать и бегать по западным магазинам мне не хотелось. Чтобы не быть чересчур неосторожным, я сказал продавцу в магазине, что закупаю эти вещи для состоятельных коммунистов из восточного Берлина. Восточногерманская знать, не решавшаяся показываться в западных секторах, довольно часто поручала подобные закупки рядовым немцам.
Вещей набралось много. Московские специалисты будут довольны.
Я взял с кровати коробку для пачки с сигаретами. Крышка на пружине отскочила, сверкнув бронзовой каемкой. Коробка была пока пустой. Я закрыл крышку и снова нажал кнопку. Через несколько недель в этой коробке за маскировкой из фальшивых сигаретных кончиков разместятся блоки бесшумного оружия. Палец Франца или Феликса нажмет другую потайную кнопку, и из блоков беззвучно вылетят стальные пули.
Есть ли у меня возможность остановить этот выстрел?
Все прошедшие недели я ломал себе голову над этим вопросом. Можно, конечно, отказаться под каким-нибудь предлогом от задания. Полностью обмануть своих начальников мне не удастся. Студников заминать мой отказ не будет. Угрожающих ноток в его разговорах о "доверии и почете" было достаточно. Это не означает, что нас троих, Яну, Алюшку и меня, физически уничтожат. Репрессии обрушатся, наверное, только на меня. Переведут в какой-нибудь Барнаул. Могут даже арестовать и сослать. Семью не тронут. Скажут, что я погиб при выполнении государственного задания и прикажут молчать. Но мой личный отказ мало что изменит в судьбе Околовича. В разговорах, например, с офицерами питоврановского аппарата в последнее время все чаще проскальзывали намеки на желание этой службы использовать "Пильца" в самостоятельном варианте. Сорвись операция "Рейн", Околовича пойдет убивать "Пильц". Не выйдет с "Пильцем", пошлют "Минского", и так далее. Даже если отправить западным властям откуда-нибудь из Франкфурта письмо о готовящемся убийстве, вряд ли можно достичь многого. Прийти к этим властям самому и положить доказательство на стол я не могу. Уход на Запад для меня неприемлем. А анонимным письмам или телефонным звонкам они не поверят. Вот, например, доктору Хахеру не поверили. Высмеяли и посадили в тюрьму. И, кроме того, если история с письмом или телефонным звонком станет известна советской разведке, она может по мелким деталям добраться до меня. Тогда уже гибнем мы все трое. При безалаберном отношении западных властей к коммунизму это вполне возможно. Риск бессмысленный и бесполезный.
Судя по тому, как складывается обстановка, особенных шансов на помощь Околовичу у меня пока нет.
Для переброски в Москву Франца и Феликса служба Питовранова предоставила нам свой самолет. Снаружи он выглядел обычным почтовым "Дугласом". Внутри же был разделен на две половины. В хвостовой были обычные волнистые скамейки по бокам и алюминиевые решетчатые маты на полу. В половине, примыкающей к пилотской кабине, стояла настоящая мебель: кожаный диван, мягкие кресла и небольшой стол. На полу был ковер и на окнах плотные занавески. Командир самолета был одет не в авиационную форму, а в мундир полковника погранохраны и многозначительно называл свой корабль "птицей особой, специального назначения…"
Как только мы поднялись в воздух с берлинского аэродрома, полковник достал бутылку со спиртом, пакеты с колбасой и булками и принялся угощать попутчиков. Феликсу понравилась самая идея выпивки и закуски. Он глотнул с налету спирта, открыл рот, судорожно хватая воздух, и потом выговорил: "Карашо!" Франц пил очень осторожно, разбавляя спирт большим количеством воды. Ему было важнее видеть внимание со стороны старшего офицера, и он завязал с полковником разговор. Разговор состоял в основном из отдельных восклицаний полковника на ломаном немецком, из коверканных русских слов, впитанных памятью Франца за годы его сотрудничества с советской разведкой, и подкреплялся с обеих сторон усиленной жестикуляцией. Запутавшись в лингвистических дебрях, Франц вплел несколько слов по-испански.
– Ты что, в Испании был? – прицепился к нему полковник и показал на одну из своих орденских планок. – Я тоже. Вот, видишь, Красную Звездочку получил. Но пасаран! Ферштеен?
Спирт успел броситься в голову Францу. Забыв о конспирации, он начал сыпать названиями испанских городов. Четвертый попутчик, не знакомый мне сотрудник инспекции, летевший в Москву в отпуск, бросил тревожный взгляд в мою сторону. Очевидно, он что-то знал об особом положении двух немцев, летящих в Москву. Я пожал в ответ плечами. Останавливать полковника было бесполезно. Он попал уже в то хмельное настроение, когда разговорчивость становится болтливостью, а гостеприимство – навязчивостью. Полковник взмахнул рукой, пытаясь поставить стакан на стол, и выплеснул часть спирта на ковер.
– Нев-важно… – процедил он презрительно. – Выпить у нас хватает.
Ему удалось пристроить стакан на край стола, и он обратился ко мне:
– Капитан, а капитан! Спроси своего дружка, знает он, что это за орден?
Полковник потер пальцем медаль на правой стороне мундира. Она представляла собой серебряный щит. На щите был выгравирован меч, поставленный острием кверху. Это был не орден, а значок почетного чекиста. Франц, внимательно следивший за полковником, понял по жестам, в чем дело, и опередил меня, четко выговорив: "Чи-ка?" Полковник захохотал:
– Вот это да! Знает. Свой, значит.
И подлил Францу спирта. Я ушел в хвостовую половину.
Сквозь слюдяное окошечко далеко внизу были видны хутора и города Восточной Германии. Снег еще не выпал. Было только десятое ноября. Но лесные массивы уже потеряли листву и темнели островками среди сухих осенних полей. Самолет несся по направлению к Москве. Часов через пять я буду дома.
Сзади меня открылась дверь, и в хвостовую половину с шумом ввалились Франц и полковник. Полковник пьяно смеялся и приговаривал: "Нет, нет. Все! Будем меняться. У нас такой обычай". В руках его было по автоматической ручке. Франц старался сохранить веселый вид, но в глазах мелькала растерянность. Он обратился ко мне на ломаном русском языке:
– Товарищ капитан, – и тут же осекся. По выражению моего лица он, видимо, понял, что делить его веселое настроение я не собираюсь. Тогда он добавил по-немецки. – Скажите ему, пожалуйста, что я не хочу меняться! – Я молча взял одну из ручек, ту, что получше, и вернул ее Францу. Он запрятал ее в карман и выскользнул обратно в среднюю половину. Я попробовал придать своему голосу побольше авторитета, чтобы пробить пьяную пелену, окружавшую мозг полковника:
– Послушайте, полковник. Оставьте моих людей в покое. Мне неудобно вас при них останавливать, но всему есть предел…
Полковник мотнул головой:
– Ты это брось, капитан. Столько я всяких немцев в Союз на своей птице вывез, что тебе и не снилось. И каких немцев! Ученых, специалистов! За этим столом я с атомниками пил. С а-том-никами! Вот с кем.
Он пытался потянуть меня в дверь, чтобы показать стол, но самолет качнуло. Пришедший на подмогу сотрудник удержал полковника за другую руку. Разошедшийся "хозяин самолета" вдруг сразу притих, уронил свою самопишущую ручку и дал себя отвести в пилотскую кабину. По дороге я заметил Феликса, мирно храпевшего на кожаном диване. Полковник заснул сравнительно скоро. Франц взял меховую пилотскую куртку и пошел устраиваться на одной из волнистых скамеек. Сотрудник занялся газетами. Я вернулся к своему окошку. Городов внизу стало меньше, и лесные острова превратились в клинья. Мы приближались к Польше. Часов через пять прилетим в Москву, но домой я попаду только к вечеру, когда отвезу агентов на конспиративную квартиру. Яна, наверное, уже знает, что я сегодня прилетаю.
Что же я ей скажу о результатах поездки в Берлин?
Когда мы спустились на военный аэродром в Осташкове, было еще светло. В открывшуюся дверь я увидел желтую "Победу", подкатившую к самолету. Вторая "Победа", синяя, стояла в отдалении. У обеих машин работали моторы. Из ближней машины выскочила Иванова в цигейковой шубе нараспашку и замахала нам рукой.
По специальному ходатайству министра внутренних дел, пограничные формальности для нас были сведены до минимума. В первой машине устроился Карасев с обоими немцами, во вторую сели Иванова и я. Мы поехали по той же знакомой проселочной дороге, по которой я столько раз возвращался из-за границы в Москву. В полях между замерзшими комьями земли лежали горстки снега. У проплывавших мимо изб на углах крыш успели уже набежать сосульки. За несколько недель, что я провел в Берлине, в Москву пришла зима.
– Ну, как поездка? – спросила Тамара Николаевна.
– Ничего, – ответил я уклончиво. – Куда мы их везем?
– В Новогорск, на нашу дачу, – отозвалась Иванова. – Мы ее получили несколько дней назад. Там уже все приготовлено. Даже обед.
Проехав Москву с юго-востока на северо-запад, мы миновали метро "Сокол" и вырвались на шоссе по направлению к речному порту. Километров через пятнадцать у указателя "Новогорск" мы свернули влево, пролетели деревушку, спустились в крутую низину, тут же поднялись на гору и остановились у съезда с шоссе на узкую колею от автомобильных шин.
Тамара Николаевна высунулась из окна и помахала шоферу передней машины: "Здесь, здесь, поворачивайте!"
Попрыгав по ухабам колеи, мы подъехали к дощатому забору. По верху его тянулась колючая проволока.
За забором залаяли собаки. Карасев выскочил из машины и нажал кнопку звонка. Ворота открылись. Мужчина в ушанке, телогрейке и валенках махнул нам: "Въезжайте". В глубине большого участка, засаженного молодыми деревьями, виднелся широкий одноэтажный дом с террасой. Из трубы валил дым. У конур, недалеко от дома, две немецкие овчарки, привязанные на коротких поводках, бешено рвались нам навстречу.
Дача оказалась теплым, прочно построенным домом, прекрасно меблированным, с несколькими спальнями, ванной, кухней, электрической плитой, холодильником и с собственной системой центрального отопления. В большой столовой стоял круглый стол, буфет красного дерева и на этажерке у окна – мощный радиоприемник "Волга". В отличие от радиоприемников на других казенных квартирах, он прекрасно работал. Терраса была застеклена и уставлена соломенными креслами. Рядом с выходом на террасу, в небольшой комнате, лежали на полу спортивные тюфяки и у стен – ватные валики. В ответ на вопросительный взгляд Феликса Иванова объяснила: "Здесь вы будете проходить тренировку в джиу-джитсу". Агенты многозначительно переглянулись.
Женщина в белом переднике и наколке спросила, подавать ли обед. Иванова утвердительно кивнула. Я хотел было распрощаться.
– Выпейте хотя бы рюмку с нами за благополучный приезд, – попросила Иванова. Пришлось остаться. Феликс побежал мыться и чиститься. Франц стал рыться в книжном шкафу и победно вытащил несколько немецких книг. Я пошел перегружать мой чемодан в машину Карасева.
Стол, накрытый к обеду, выглядел торжественно. Проголодавшиеся Франц и Феликс накинулись на многочисленные закуски. Я чокнулся с ними по случаю "благополучного прибытия в Москву" и оставил раскрасневшуюся не то от вина, не то от усердного внимания к ней со стороны двух мужчин Иванову устраивать кандидатов в убийцы на жительство в казенной даче.
По пути в Москву я спросил Карасева, откуда к нам попала эта "дача".
– А очень просто, – ответил "карасик". – Жила здесь раньше одна бабенка, любовница Берии. У него тоже в этих местах дача была. Дальше, за Новогорском. По дороге в Москву и наведывался. У бабенки, между прочим, даже ребенок появился. От него, наверное. Потом, когда полетел Лаврентий Павлович, бабенку тоже вымели. Не знаю, что с ней сделалось. В общем, дача эта некоторое время пустовала, а недавно ее вам дали. Ваши ребята как раз и обновят.
Я невольно тряхнул головой, стараясь выбросить из сознания все эти комбинации высокопоставленных любовниц, падших министров, будущих убийц и прочих атрибутов великой догмы "так нужно для государства". От дома, от Яны и Алютки меня отделяли теперь минуты.
Машина остановилась у арки ворот. Я попрощался с Карасевым, прихлопнул дверцу и потащил свой чемодан сквозь туннель ворот.
Заслышав звук шагов по деревянным ступенькам, Яна открыла дверь. На душе у меня было одновременно и тепло, и тревожно. Я не привез с собой никакого решения. Это плохо. Яне будет тяжело услышать о моем бессилии. Как бы сделать так, чтобы она увидела сложность положения, убедилась, что дело не в нерешительности, что я просто хочу действовать в границах здравого смысла, что я…
Цепочка моих мыслей прервалась. Янины руки обняли меня и потянули вглубь квартиры.