Категорически утверждаю, что никаких портретов ни с кого я не писал и что мой Ишимов сочинен, а не сфотографирован. Если же в нем находят сходство с графом Витте, то разве потому, что эпохи и события, послужившие темой для пьесы, тесно связаны с государственной деятельностью графа Витте и что на сочиненном мною центре пьесы – личности Ишимова не могли так или иначе не отразиться крупнейшие черты этой деятельности. Они бы отразились на моем герое даже в том случае, если бы я не был знаком с графом Витте. Но я имею честь причислять себя к давнишним знакомым графа и потому с тем большей смелостью утверждаю, что Ишимов – не граф Витте и граф Витте – не Ишимов.
Аналогичный текст появился и в ряде других изданий. Одна из провинциальных газет иронизировала впоследствии: "Заявление Колышко о том, что он не имел в виду графа Витте, напоминает те приемы провинциальных антрепренеров, которыми они просят учащихся не являться в театр ввиду безнравственности пьесы: лучшая гарантия на полный сбор при благосклонном участии среди публики – родителей и детей одновременно". Иначе говоря, опровержение привело к нужному эффекту – подогрело интерес публики к пьесе и ее главному герою. По выражению Колышко, "народ повалил "смотреть Витте"".
Глаголин играл не просто крупного государственного деятеля, а именно Витте. Создать "фотографическую" точность портрета опального сановника помогал грим – актер приклеивал знаменитый виттевский нос, рассчитывая на эффект "узнавания". Рецензент Смоленский, критически оценивший его актерскую игру, писал, что "комкать нос в руке – значит не создавать тип, а только подчеркивать чью-то особую примету". По утверждению Колышко, актер, которому Суворин сделал замечание, что тот чересчур утрирует эту всем известную особенность внешности графа Витте, настаивал: "Вы мне все-таки разрешите за нос хватать. Публике нравится…"
Угадывали зрители и других видных сановников – в этом также помогал грим актеров. Рецензент издания "Театр и искусство", М.А. Вейконе, сообщал: "Фотографические портреты сами лезут в глаза до того откровенно, что для отгадки их не надо и ключа". Тем не менее были среди публики и те, кто в "большом человеке" видел не только Витте. Так, тот же рецензент журнала "Театр и искусство" писал, что Глаголин в пьесе был загримирован под А.С. Суворина. П.Н. Милюков много позже, откликнувшись на смерть Гучкова в 1930-х годах, соотносил последнего с главным персонажем этого спектакля, ибо "герой", по выражению Милюкова, был "прозрачно загримирован под А.И. Гучкова".
Можно предположить, что в словах Вейконе звучала критика в адрес Глаголина. Рецензент, в частности, писал:
Единственно только этими юбилейно-бенефисными условиями [десятилетие службы Глаголина в Малом театре. – Э.С.] можно объяснить, но не оправдать, желание Глаголина выступить в роли "большого человека". Для государственного деятеля выдающегося дарования ‹…› у Глаголина нет подходящих данных – ни импонирующей внешности, ни обаяния властной натуры крупного калибра, стоящей несколькими головами выше окружающих. В его передаче не было всесильного сановника – был обыкновенный чиновник, примерно так титулярный советник.
Актерская игра Глаголина в пьесе вызвала нарекания у ряда театральных критиков. Как свидетельствует его переписка с Сувориным, актер нередко подвергался нападкам рецензентов. Кроме того, сам Колышко признавал, что постановка первого спектакля была довольно слабой. Милюков же, писавший указанную выше статью почти тридцать лет спустя, видимо, перепутал "Большого человека" с другой пьесой Колышко – "Поле брани" (1910), где одним из действующих лиц был герой, списанный с А.И. Гучкова.
Так или иначе, но в Москве и провинции публика ждала увидеть на сцене именно Витте, а не просто сановника высокого ранга. В этом смысле интересны воспоминания П.Г. Баратова. Любопытно, что сам актер не сразу согласился с тем, что герой, которого ему предстояло играть, действительно списан с опального графа:
Из Тифлиса меня пригласили в Москву играть главное действующее лицо в пьесе Колышко "Большой человек". Под этим именем был выведен, как говорили, граф Витте. Пьесу можно скорее назвать политическим памфлетом. Читаю пьесу. Не вижу графа Витте, а просто изображен большой государственный человек, самородок, но Витте ли – не знаю. А тут через несколько дней надо играть! В Москве!.. А надобно сказать, что Москва относилась довольно отрицательно к петербургским артистам.
‹…› Прихожу за несколько дней до спектакля в парикмахерскую и слышу разговор: "Ну, что, Иван Иванович, собираетесь в воскресенье на "Витте"?"
Э, дело плохо, публика ждет "Витте" и разочаровать ее самоубийству подобно. К счастью, мне приходилось 2–3 раза встречаться с графом С.Ю. Витте. Его оригинальная фигура, его характерная походка, его манера держаться – врезались в мою память. И, кроме того, мой большой друг, покойный ныне С.Л. Поляков-Литовцев очень много рассказывал мне о нем. Заказал парик и со страхом ждал первого спектакля. И было чего бояться! Театр был переполнен. "Вся Москва". И самое страшное – актеры, актеры, без конца актеры!
Баратов также наклеивал знаменитый нос графа. Вопреки опасениям актера, москвичи его признали.
По этому поводу "Русское слово" отмечало:
Пьеса привлекла массу публики. ‹…› Главным образом интерес приковывается к личности Ишимова. Это тот самый персонаж, про которого Колышко клялся:
– Это не "он".
И первое появление которого на сцене вызвало у публики возгласы:
– Это "он".
Рецензент газеты "Театр" передавал свои впечатления от премьеры: "Витте! Ну конечно, Витте!.. Эти возгласы стоят в воздухе коридоров и фойе во всех антрактах".
Очевидно, интерес москвичей к постановке подогревался слухами, доносившимися из Петербурга. Взвинчивала обстановку и пресса. Газета "Театр" писала накануне московской премьеры:
Пьеса Колышко произвела в чиновничьем Петербурге сенсацию, так как там видели в главных действующих лицах очень видных сановных фигур недавнего прошлого и настоящего времени. Стоустая молва сплетничала на тему, что "большой человек" есть не кто иной, как граф Витте. Подтверждение этому в том, что Колышко был очень близок [к] экс-премьеру. ‹…› Мелькают и такие знакомые лица, как Скальковского – Ласковского или Смольного – Сольского. Во всесильном банкире Вайсенштейне угадывали некогда близкого к Витте финансиста, А.Ю. Ротштейна, в царском посланнике князе Василии – вел[икого] кн[язя] Владимира Александровича и т. д.
Другое московское издание констатировало:
Театральная публика – типичная женщина. Она мыслит и чувствует конкретно. Покажите ей современного государственного человека – она непременно пристегнет к нему известное имя. ‹…› И в ответ горохом сыпались известные фамилии. Доходило даже до того, что в антрактах автора упрекали в отступлении от "исторической" правды:
– Совсем это не так. Витте тогда сцепился в Государственном совете не с Плеве, а с Горемыкиным.
Благодаря ухищрениям Баратова Сергея Юльевича так же легко "узнали" в Киеве и Одессе. "Одесский листок" передавал разговоры в антрактах:
После 4[-го] акта.
– Ну, господа, – горячится одессит, близко знающий графа С.Ю. Витте, – автор может говорить что угодно, может писать тысячи опровержений, но мы все прекрасно знаем, кого вывел Колышко. Прекрасно знаем.
И действительно, знают.
Знаменитый критик и историк театра Н.И. Николаев писал после киевской премьеры "Большого человека": Баратов настолько "полно поглощен воспроизведением разных внешних, характерных особенностей изображаемого лица, что даже в фальшивых сценах ‹…› сохраняет завидную самоуверенность".
Еще раз напомню, что изначально Баратов "не видел" графа Витте в прототипе своего персонажа. По-видимому, успех пьесы во многом был связан именно с портретностью ее главных героев. Грим актеров служил одной из основных примет, по которым "узнавали" "большого человека" и других видных деятелей.
Рецензент "Киевлянина" передавал впечатления от реакции публики: "Чтобы избежать портретности, Колышко следовало удерживать [режиссера] Арбатова и артистов ‹…› от слишком заметного стремления эксплуатировать эту сторону его произведения. В театре пальцами показывали на сцену, называя по именам "особ первых трех классов" российской чиновной иерархии…"
Другой провинциальный рецензент придерживался той же точки зрения: "Грим нарочно и сознательно заставляет безошибочно угадывать то или иное лицо, и публика по-детски следит за сценой и радуется этому, как всему, что носит успех скандала, шума, обличений. ‹…› Сходство с Витте дает полный сбор пьесе".
На чем еще, кроме портретности и личности Витте, основывался успех пьесы? Интерес вызывала сама новизна и предположительная документальность сюжета. Кулисы "большой" политики, за которые публику пускали впервые, не могли не волновать умы. Либеральные газеты не без удовлетворения констатировали: только новые политические условия позволили такой пьесе появиться на сцене.
В предисловии к "Большому человеку" говорилось, что действие происходит в последней четверти прошлого века. Однако публика прекрасно поняла этот язык полунамеков – слишком близки и злободневны были поднимаемые в пьесе проблемы. На страницах "Русского слова" рассуждали: "Пьеса все время бередит живые раны. То вам кажется, что перед вами решается "предприятие на Ялу". Рана, пусть [и] вчерашняя. То вы видите, как решаются вопросы огромной государственной важности. О железных дорогах, о грандиозных акционерных обществах. Это уже раны сегодняшние".
Рецензент журнала "Рампа и жизнь" замечал:
Во Франции еще в палате депутатов не успевают смолкнуть речи по поводу какой-нибудь скандальной истории, как отзвуки этой истории уже несутся по всей стране во всевозможных обозрениях, куплетах, сценках, пьесах. Политика тесно соприкасается с театром и прямо шагает из парламента на арену. У нас, конечно, не то. Мы только-только вылупились из политического яйца, и нельзя сказать, чтоб уже как следует осмотрелись вокруг себя и как следует разобрались во всем окружающем. Но, как бы то ни было, у нас есть Дума, есть депутаты, есть министры, а значит, и не сегодня завтра будет политическая сатира – пьеса, потому что приобщение к Западу идет по правильному, раз навсегда установленному пути.
"Как делалась наша высшая политика? – вторил журнал "Театр". – Мы, большая публика, знали это из газет. Еще больше – из россказней, из сплетен высшего полета. Теперь видим как бы воочию, в конкретных формах театра, видим, как идет борьба вокруг руля на Левиафане и какие пускаются в ход силы и средства, чтобы пробраться поближе к этому рулю. Материал жизни, нашей драмою совсем, по не зависящим [от нее] обстоятельствам, не использованный". Популярное московское издание "Вечер" резюмировало: "В пьесе настоящая, неприкрашенная жизнь той среды, которой мы в театре не видели, потому что авторам не позволяли ее писать, а нам – смотреть".
Помимо бурного отклика либеральных изданий, есть еще несколько доказательств новизны подобного жанра для России того времени. Во-первых, об этом красноречиво свидетельствует переписка Колышко с Сувориным, в ходе которой автор высказывал опасения, что ввиду необычности идеи его произведение будет неоднозначно встречено цензурой. В одном из самых первых писем Колышко рассуждал: "Сюжет новый, интересный, но крайне трудный, потому что надо мной все время висели два бича: цензура и тень В[итте]. Между этими Сциллой и Харибдой пришлось протискиваться с большими трудами". Во-вторых, не менее убедительны и уже процитированные воспоминания барона Дризена о колебаниях комитета относительно допуска "Большого человека" к постановке и о разногласиях между цензорами по этому вопросу. Наконец, примечательны и размышления самого Суворина о реакции газет (а значит, и публики) на "политическую" составляющую театральной постановки. В черновиках – карандашом, на обрывке бумажного листа – издатель записал свои мысли на этот счет:
По поводу "Большого человека", идущего с таким успехом на сцене Малого театра, журналисты спрашивают драматургов, каково их мнение "насчет личности", допустима ли личность на сцене? Можно ли гримировать [неразборчиво] прежними [неразборчиво] лицами? Конечно, драматурги гг. Карпов, Назаренко говорят, что нельзя, что это фотография, что даже "намек на личность неблагороден". А гримировать, положим, на [т. е. под] кого-нибудь можно только с позволения этого кого-нибудь. Все это очень неглубоко, неумно и даже неверно. В великих произведениях живут [неразборчиво] личности. Грибоедов позволял себе очень прозрачные намеки в "Горе от ума". Личность присутствует везде, и вопрос только в художественности ее изображения. Мы думаем, что современные драматурги очень несильны в этом.
Далее Суворин подмечал, что журналисты подхватили идею автора "Большого человека", сфокусировав свое внимание именно на аналогиях произведения с недавними политическими событиями и личностями: "Вопрос поставлен не им, а газетами. Автора упрекали в "портретности" и угодливости на известное лицо".