Вот я сказал, что он любил повеселиться, рассеяться. Но, казалось, и тогда что-то не отпускало его.
Он был очень внимателен к друзьям. За последние годы я трижды лежал в больницах, и всегда он меня навещал. Мчался одним из первых. И посещал не меня только, разумеется.
(И вот тогда, апрельским утром, когда раздался звонок из Пахры и Галя сказала, что у Толи подозревают инфаркт, в голове у меня мелькнуло: ну, инфаркт, ничего, выберется. Переведут из реанимации в палату, я приду к нему… Мелькнуло на миг, а потом уже было не до этого.)
Он многим помогал в жизни, в том числе живущим в нашем доме. Люди ценили это, уважали и уважают его…
Да, так вот опять о другом, о другом его таланте.
Он пел - под гитару. Что он пел? Сперва чужое: песни Булата Окуджавы, Анчарова, старинные романсы, всяческую стилизацию. Они лихо пели с Галей на два голоса, он кивал ей в нужных местах: "Галка, давай!" С годами, когда он пробовал вспомнить что-то старое и сбивался, она подсказывала ему слова. Оба сына, Алеша и Антон (у того и у другого в детстве была во дворе кличка Агроном), когда подросли, тоже играли на гитарах - здорово, лучше, чем отец, помогали, аккомпанировали ему. Гитары у всех троих были настоящие, старые, кажется, краснощековские.
А потом он начал исполнять свое. Сочинял музыку на отысканные или приглянувшиеся стихи. И так же, как над статьями, работал долго, упорно.
Он пел песни и романсы на стихи Твардовского, Пастернака, Ахматовой. Пел Кедрина, непесенного Слуцкого (чем особенно был горд), Межирова, Самойлова, Тарковского.
Кайсын Кулиев, учившийся вместе с Толей на Высших литературных курсах, и не подозревал об этом его занятии и, помню, восхитился через много лет, в Дубултах.
Пел Анатолий Аграновский и мое. А нашу совместную с Инной песенку "Пока ты рос, носил матроску" Сергей Орлов услышал на Беломор-канале и потом не хотел поверить, что она наша.
Толя обижался, если я отдавал стихи - после него! - профессиональным композиторам, - бывали и такие случаи. Обижался не вполне всерьез, конечно, но из своего репертуара песню исключал.
Одно время он пел мою песенку "Пожелай удачи!":
Отплываю завтра я.
Что ж, не первый случай.
Ты, хорошая моя,
Зря себя не мучай.Я вблизи тебя люблю,
А вдали тем паче.
На прощанье кораблю
Пожелай удачи.
и так далее.
Он очень душевно ее пел.
Это было в пятьдесят девятом году.
Вскоре я напечатал это стихотворение в "Правде". И вдруг, через месяц с небольшим, получил следующую радиограмму:
"Москва Воровского Союз писателей поэту Константину Ваншенкину - 28 ноября ДЭ Обь направляющемся Антарктиду вечере самодеятельности связи прохождением экватора впервые была исполнена ваша песенка Пожелай удачи мелодия моя тчк Успех объясняю прежде всего вашим искренним текстом близким каждому участнику экспедиции привет южного полушария - Кричак -".
Согласитесь, приятно. Кто этот Кричак? Ясно, один из ученых-зимовщиков. Интересно с ним будет потом встретиться. (Его хорошо знал Юхан Смуул, ходил с ним в предыдущую экспедицию, после которой написал "Ледовую книгу". Он с ходу назвал мне несколько других его песен: "Антарктический вальс", "Белый айсберг", - Кричак был там признанным бардом.) Я послал на борт дизель-электрохода ответную телеграмму с пожеланием удачи и сказал Толе:
- Слушай, у тебя появился конкурент…
А потом было напечатано сообщение о трагической гибели в Антарктиде нескольких наших зимовщиков. В том числе Оскара Кричака. Не только я, но и Толя принял это близко к сердцу. По его инициативе появилась в "Известиях" статья об этой истории.
А я с тех пор печатаю эти стихи с посвящением "Памяти Оскара Кричака". Потом их положил на музыку Э. Колмановский, песня довольно часто исполнялась, была записана на пластинку.
Кончалась она так:
Светят звезды в вышине,
Ветер. Ветки гнутся.
Предстоит уехать мне,
Предстоит вернуться.Предстоит еще решить
Разные задачи.
Предстоит на свете жить,
Пожелай удачи!
Так и звучит в ушах хрипловатый Толин голос…
Когда я стоял у его гроба, а потом сидел у них дома, я думал и о том, что сыновья его уже взрослые мужчины, что невестки потрясены горем как родные его дочери.
Вижу его за машинкой, с папиросой в углу рта, на диване, с книгой, в разговорах, у нас или у них, запросто, на кухне, сначала вчетвером, а впоследствии и с подключением ставших взрослыми детей. В разговорах - о чем? Как ответить? О жизни, вероятно.
Принято считать, что напечатанное в газете работает один день, ведь назавтра выходит следующий номер.
С ним не так. Тому, что сделал он, - предстоит на свете жить. А нам предстоит его помнить, о нем думать.
Ведь я знал его
(о Викторе Некрасове)
Летом 1987 года среди писателей прошел слух: возвращается Некрасов. Это известие вызвало интерес и оживление - и у тех, кто знал его прежде, и у тех, кто хотел, даже мечтал познакомиться.
Но почему? Думается, главная причина в одном: Виктор Некрасов - автор книги, которую невозможно замолчать или отодвинуть в сторону. Это давно уже очевидно. Без преувеличения, из этой книги вышла вся последующая пронзительная литература о войне, та самая "проза лейтенантов", да и рядовых тоже. Так, по слову Достоевского, "все мы вышли из гоголевской "Шинели"". Так наша послевоенная "деревенская проза" произошла от яшинских "Рычагов" и "Вологодской свадьбы".
До "Окопов" я успел прочитать несколько книг о войне - и никудышных (не хочется называть авторов), и хороших, как мне тогда казалось (потом я их не перечитывал). Но если те книги были хорошие, то в этой была правда. Повесть называлась поначалу "Сталинград", помню, читал я ее, демобилизовавшись, в журнале "Знамя", в старом еще "Знамени" небольшого формата.
Разговоры о возвращении Некрасова не подтвердились, заглохли, - вряд ли за ними было что-нибудь реальное, - зато в сентябре пришла вполне точная весть о его кончине.
И захотелось написать о нем, ведь я знал его, встречался, общался. Я и раньше, пока он был еще здесь, несколько раз упоминал о нем в книге "Наброски к роману", но сейчас возникла потребность рассказать подробней, по возможности подряд.
В мае 1954 года я участвовал, в составе совершенно грандиозной делегации писателей, музыкантов, артистов, в праздновании трехсотлетия воссоединения Украины с Россией. И вот перед началом открытия торжеств за кулисами Киевского оперного театра Николай Иванович Рыленков, которого я узнал за два дня до этого, познакомил меня с Виктором Платоновичем Некрасовым.
В сановной тесноте и сдержанном гуле собравшихся (за опущенным занавесом переполненный зрительный зал) передо мной стоял крепкий, загорелый, худощавый человек в коричневом пиджаке и с широко распахнутым воротом белой рубашки. У него был умный независимый взгляд, тонкий хрящеватый нос, небольшие, аккуратные, очень идущие ему усы; темные волосы кольцом ложились на лоб.
Он выглядел моложе своих лет. Ему оставалось жить тридцать три года.
Через несколько секунд Рыленков шепнул мне:
- Правда, похож на белого офицера?
Я очень удивился:
- Почему!
Мне он показался скорее эдаким городским, чуть приблатненным парнем.
Свободного времени совершенно не было, - беспрерывные встречи и выступления. Наша группа, которую возглавлял Николай Тихонов, ездила еще в Чернигов, в Переяслав-Хмельницкий.
И вдруг - почему-то интервал, окно, и мы, словно очнувшись, сидим в малолюдном ресторанчике в парке, обедаем вчетвером: Н. Н. Ушаков, Некрасов и мы с Рыленковым.
Николай Николаевич мягкий, интеллигентный, очаровательный. И соответственно разговор - о поэзии, об архитектуре - негромкий, вежливый. А вокруг цветут каштаны, слабеет синева гаснущего дня, где-то вдали золотятся церковные маковки.
Потом мы провожаем Ушакова до такси, прощаемся, усаживаем, он уезжает. Некрасов тут же приглашает к себе.
Он живет вдвоем с матерью в двухкомнатной квартире на Крещатике.
- Где же мама? - удивляется он, едва мы входим, и тут же вспоминает и огорчается, что она сегодня дежурит: мать у него врач.
Во второй комнате он показывает нам какие-то книги и фотографии, и отчетливо помню его слова:
- А это мамино детское распятие…
Он из семьи политических эмигрантов, в самые ранние годы жил в Швейцарии, его держал на коленях Ленин.
Потом мы сидим за столом, пришли еще какие-то люди, один малый работает на заводе, слесарь, имеет влечение к литературе.
Там я впервые обратил внимание на удивительный и такой естественный интерес Некрасова к собеседнику, особенно к каждому новому человеку. Он подходил к моему стулу, опускался на корточки, живо расспрашивал. А вообще-то разговор был общий.
Потом он подарил мне книгу. Было уже очень поздно, глубокая ночь. Они всей компанией отправились нас провожать на бульвар Шевченко, в гостиницу, и не успокоились, пока мы не вошли внутрь.
В гостинице, заполненной только участниками празднеств, кафе работало круглосуточно - ведь та или иная группа могла прибыть с выступления в другом городе в любое время.
Мы с Николаем Ивановичем завернули туда, сели в уголке и разлили на двоих бутылку кефира. В кафе никого не было. И тут отворилась дверь и шумно ввалилась припозднившаяся бригада. Они устроились вдалеке от нас, и вдруг раздался характерный голос Суркова, возбужденный дорогой, успехом, не знаю, еще чем:
- Посмотрите, посмотрите, вон Рыленко́в с Ваншёнкиным кефир пьют!..
Мы потом часто, смеясь, это вспоминали. А тогда напустили на себя скромный вид: да, мы такие…
Я стал рассматривать дарственную надпись на книге. Она и сейчас предо мной:
"Косте Ваншенкину,
чтоб он был таким же хорошим,
какой он есть.
В. Некрасов
15. V.54. Киев".
На обороте титульного листа напечатано:
Постановлением Совета Министров Союза ССР Некрасову Виктору Платоновичу за повесть "В окопах Сталинграда" присуждена Сталинская премия второй степени за 1946 год.
Затем я встретил его в "Новом мире", - вероятно, уже поздней осенью. Там шла его книга "В родном городе". Твардовский был в первый раз смещен с поста главного редактора (это ведь с ним случалось дважды), но Симонов привлекал прежних авторов.
Некрасов стоял посреди редакционной гостиной, рядом с ним - грузный, молодой, весело смеющийся человек на костылях.
Я подошел.
- Костя! - воскликнул Некрасов и тут же спросил, есть ли у меня "Теркин на том свете". Получив отрицательный ответ, он на мгновение задумался, а затем осведомился: - Вы знакомы?
Его смеющимся собеседником оказался Марк Щеглов.
Я потом не раз коротко общался со Щегловым - в Коктебеле и в Москве, бывал у него в Электрическом переулке, возил его на такси к себе, знал его мать Неонилу Васильевну, надолго пережившую сына.
- Марк! - сказал Некрасов тоном, не терпящим возражений. - Дай Косте эту гениальную поэму, он перепечатает и тебе вернет.
Щеглов тут же полез в портфель, лежащий рядом на стуле.
У меня не было тогда пишущей машинки, и я переписал всю вещь от руки. Мы жили на Арбате (теперь многие говорят: "Старый Арбат", как будто есть еще какой-то другой), а поблизости, кажется в Хлебном переулке, поселился тогда Тендряков. Я встретил его, гуляя, и к слову сказал о поэме. Володя попросил перепечатать и один машинописный экземпляр вручил в благодарность мне. Так они у меня и сохранились - от руки и на машинке.
Нет, это не был так называемый "самиздат". Это был живой интерес людей, близких к "Новому миру", к Твардовскому.
Кстати, через девять лет поэма была опубликована. Мне сразу бросилось в глаза, что автор еще поработал над ней, - не в смысле смягчения острых мест, а просто кое-что изменил, - как я полагаю, не в лучшую сторону.
А в тот раз, когда мы встретились в редакции, Виктор пригласил вечером меня с женой к себе в гостиницу "Советская", которая только что открылась после реконструкции. Он с гордостью демонстрировал свой номер, и особенно ванную, сверкающую плиткой и никелем. Были еще приглашенные, и главный из них - дорогой лихой однополчанин, выведенный в "Окопах" под именем Чумака. Они, как видно, отмечали встречу уже не первый час. Спустились в ресторан. Виктор с Чумаком оба были без пиджаков, в рубашечках с коротким рукавом, явно не по сезону.
И в том же пятьдесят четвертом году, в декабре, - Второй съезд писателей. Какое событие, если Первый был в тридцать четвертом году!
Оторопь брала.
Я оказался в числе делегатов. Вероятно, ввиду моей относительной молодости и того обстоятельства, что я был членом Союза, а большинство моих литературных сверстников кандидатами, - этот институт был впоследствии упразднен.
В первый день съезд работал в Кремле, все еще закрытом для общих посещений. Что там, за его таинственными воротами? И вот писательская толпа спешит по припорошенному утренним снежком двору. Это ведь сейчас обычное дело. А тогда - глазам своим не веришь. В голове у меня звучит:
Кто Царь-колокол подымет?
Кто Царь-пушку повернет?..
Внутри Большого Кремлевского дворца обязанности гардеробщиков выполняют солдаты. Вмиг забирают пальто и суют номерок.
А наверху, перед несколькими входами в Зал заседаний дежурные распорядители в который раз проверяют паспорта и мандаты. Хотя нет, здесь уже только мандаты, вернее временные удостоверения.
Дежурные привыкли к заведенному порядку: звонок на заседание - все входят в зал, звонок на перерыв - выходят. Поначалу так и было. Но потом - скучный выступающий - повалили курить, объявлен интересный - обратно. Дежурные сперва грудью вставали, не пускали, но не выдержали, сникли, отступились. Смотрели потрясенно, растерянно, их даже становилось жалко.
А зачем открыли заповедные двери для такой несерьезной публики?
Но поначалу все в новинку: и длиннейший зал, и наушники у каждого делегата, и, ух ты, правительство в президиуме!
Открывала съезд старейшая писательница - Ольга Форш.
Это ведь теперь открывает руководство. А тогда какие корифеи были в секретариате, но нет, открывает старейший. Достойно подражания.
И все это было смешано с шуткой, розыгрышем, забавой. Ведь творческие же люди, писатели. Да и время было такое, хотелось сбросить оцепенение. Один писатель из Средней Азии опоздал на минуту, сел, отдышался. Говорит Форш, медленно, основательно.
Писатель подождал немного, спрашивает у соседа:
- Кто это?
Сосед (им оказался Казакевич) объясняет небрежно:
- Фадеев.
Опоздавший молчит потрясенно, думает и наконец произносит:
- А-я-яй, как постарел!..
Тогда Казакевич сочувственно говорит о необходимости вести размеренный образ жизни.
В большие перерывы писатели, уже освоившись, болтая, гуляют по дворцу: Георгиевский зал, терема Грозного, Святые сени, Грановитая палата…
В последующие дни съезд, как и было предусмотрено заранее, проходил в Колонном зале. Какой-то бесконечный съезд: длинные обзорные доклады, отчеты, вспыхивающие сшибки в прениях, бурлящие фойе и буфет, часто меняющаяся стенгазета съезда, возле которой тоже толпы, остроты, обиды, знакомства, встречи, объятия.
Пришелся на это время и мой день рождения - двадцать девять лет. Я заранее пригласил Некрасова, Рыленкова и незнакомых с ними двух моих испытанных институтских друзей - Винокурова и Трифонова.
Ехать уговорились вместе, прямо отсюда. Да что там ехать - одна остановка на метро от "Площади Революции".
Однако, ближе к вечеру, подошел Виктор и сказал, что хотел бы послушать выступление Б. Агапова, который собирается долбать его новую вещь и называет его прозу планктоном. Об этом Некрасова предупредил какой-то доброжелатель.
В принципе такая оценка не была новостью. Некрасова, как это не раз бывало в литературе, чаще всего критиковали за его сильные стороны. Он впитывал жизнь во всех ее подробностях, был ее ценителем, что ли. Он все подмечал, видел, слышал и бесхитростно хотел поделиться этим с читателем.
После первой книги наиболее удачны у него вещи очеркового плана, как бы очерки - об Италии, о Дальнем Востоке. За них его называли печатно "туристом с тросточкой" и как-то еще в этом же роде.
Демократичность его описаний квалифицировалась как бытовизм.
Там, где он начинал писать художественно, выдумывать психологию, он сразу терял. Но живые, жизненные детали оставались, западали. Помню, много было сломано копий вокруг мимоходного взгляда вернувшегося с войны героя, увидевшего на полочке в ванной не одну зубную щетку, а две.
В дальнейшем, в Париже, он утратил эту свою безошибочную точность детали в настроении. Да и не хватало запаса художественной памяти, столь свойственной Бунину.
А тогда, в фойе Колонного зала, я ответил ему весьма кисло:
- Ну что ж, конечно. Подождем…
Остальные мои гости, я чувствовал, уже испытывали нетерпение, настроились. Между тем объявляли одного оратора за другим, а обещанного Агапова все не было.
Наконец не выдержал и Некрасов:
- Было бы чего ждать! Поехали!..
Особняк стоял посреди двора. Нужно было подняться по опасно сбитым ступеням, пройти через неухоженную коммунальную кухню, темный коридор и отворить дверь в наши две смежные комнатенки - крошечные, но уютные, из другого мира - с книжными полками, горкой, тахтой, письменным столом. А всю первую комнатку занимал сейчас раздвинутый и соответственно накрытый уже готовый стол, вызвавший ликование гостей, особенно Некрасова.
Инна скромно улыбалась.
Таким образом, я впервые познакомил моих гостей между собой, и, нужно сказать, они очень понравились друг другу.
Сидели долго, шумно, с удовольствием, но утром, как штык, были к началу заседания. Тогда это в охотку шло.
Назавтра я спросил:
- Ну, что Агапов? Тебе рассказали?
Он посмотрел с недоумением:
- Наверно, не выступал. Не знаю.
Наконец съезд, к которому мы уже так привыкли, окончился, и в Кремле состоялся торжественный прием.
Сейчас это обычно а-ля фуршет, - стоя, неудобно, но тоже не жалуются. А тогда - настоящий, солидный, сидячий ужин, с несколькими переменами блюд, множеством напитков, с официантами за спиною. Что называется, на старый лад.
Столы были нумерованные. Нам с Инной места достались не в Георгиевском зале, а в Грановитой палате, - не потому, что я был молод, рядом с нами сидели и маститые. Мне здесь даже больше нравилось, в близости к другим, под картинно расписанными сводами.
Но по мере течения этого долгого ужина захотелось размяться, встретить кого-то еще, посмотреть, что делается на белом свете. Оставив жену на попечение знакомых соседей, я отправился в путешествие.
Георгиевский зал слепил глаза. Первоначальная торжественность приема была уже нарушена, кое-кто тоже болтался между столами. Слышались шум, смех, чоканье. Мне махали, приглашали присесть, но я удерживался.
У дальней торцовой стены стоял поперек стол президиума. Вернее, не вплотную к стене - за ним еще была возведена эстрада, выступали артисты, шел концерт. Я запомнил Райкина и Рашида Бейбутова.