Помимо общеизвестных гимнов (Франции, Англии) там были и другие тексты, несущие в себе афористическое, формулирующее начало, но главным образом явно народные песни, с колыбели известные каждому. Даже песенки, - скажем, о кленовом листке - гимн Канады. Гимн должен быть известным в стране любому и всем и вызывать у любого и всех - слезы. Вот что я уразумел из этого чтения. И второе - что у нас такое невозможно.
Шепилов объявил, что каждый из присутствующих, кто примет участие в написании, получит вне зависимости от результата по три тысячи рублей (тогдашних денег). Потом это ему тоже поставили в вину: заигрывание с творческой интеллигенцией.
И еще он сказал, что посылать тексты нужно на его имя, а на конверте делать пометку: "Секретно. Только лично. Канцелярии не вскрывать".
И заскрипели перья.
Я написал тоже. Долго помнил наизусть, потом позабыл, правда, осталось где-то в записной книжке. Однажды Твардовский попросил прочитать, послушал - не одобрил, размер, говорит, не тот. Прочел свое - я от оценки уклонился.
Потом, когда Шепилова уже отстранили, к идее вернулись, и многие тексты были опубликованы в "Правде", однако не говорилось, что это возможные проекты Государственного гимна. Просто патриотические стихи. Но поразительно, насколько у всех они были написаны одинаково суконным языком. Не только у Грибачева, но и у Твардовского, и у песенного Исаковского. Вот что значит гипноз правительственного заказа!
Предпринимались также попытки объединить различные тексты, для чего авторов вызывали на кратковременные сборы в Дом творчества композиторов. Я в этих мероприятиях не участвовал.
И в течение целых двадцати лет великая страна не имела Государственного гимна! Звучала только часть гимна - его мелодия. То есть старая музыка А. В. Александрова, написанная им когда-то в качестве "Гимна партии большевиков".
Великая страна при исполнении мелодии своего Государственного гимна оставалась немой.
Но Сергей Михалков, понятно, не дремал. Он подлатал и подправил старый, прохудившийся текст и сумел убедить тех, от кого это зависело, в необходимости его нового принятия. Что и случилось в 1977 году.
Легкомыслие и безнравственность затеи били в глаза.
Как раз в то время большая писательская делегация ехала в Польшу - парадная такая делегация, с начальством во главе, - и вот мы утром заявились в банк на улице Чкалова получить командировочные в польской валюте.
Там уже висел отпечатанный золотыми буквами на лакированной бумаге текст гимна. Ну висел и висел. Но лист был не простой, а с автографом Михалкова, адресованным сотрудникам банка. Меня это совершенно изумило, и я громко делился с коллегами своим изумлением.
Кем же нужно было себя ощущать, чтобы дарить Государственный гимн СССР от собственного имени - как детский стишок или басню?
Но в Варшаве он еще не такое учудил.
На встрече в нашем посольстве он вручил Гимн Советского Союза послу Советского Союза. И, разумеется, с автографом.
То есть С. Михалков самонадеянно вручил растерянному послу нашего государства официальный символ нашего государства, коим (наряду с флагом и гербом) является гимн.
Вот куда может завести фарс.
Сейчас мы по-прежнему привычно живем без гимна. Звучит лишь его музыкальная часть. Неужели он нам не нужен?
Но мы же не раз наблюдали по телевидению, как, скажем, иностранные футболисты на чемпионатах мира - каждый только для себя - подпевают своему гимну. Наши не могут этого сделать.
Помните, Воланд в "Мастере и Маргарите" спрашивает, хохоча: "…Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!" А нам не до смеха.
В музыке существуют "песни без слов". Но гимнов без слов не бывает.
В метро, на "Библиотеке"
Пишут в книгах о том, как вернулись из лагерей уцелевшие и стали рассказывать - кто их погубил, или просто смотреть им молча в глаза, и тем, погубителям, становилось не по себе, худо.
Но вот в те времена видел я в метро, на "Библиотеке", как невысокий человек еще в ватнике, но уже с начинавшими оттаивать интеллигентными чертами лица бил встреченного им здесь, в переходе, врага, вполне приличного по виду, с портфелем в руке.
Он бил не так, как били его самого следователи и урки - не изощренно, не подло, он бил не профессионально, но сильно, - сшибал с ног и снова поднимал короткими руками, и снова бил.
- Ты посадил меня, гад, оклеветал! - кричал он и бил, бил.
Большинство проходило мимо, другие останавливались, смотрели и объясняли ситуацию любопытным. Милиции не было. Ее никто не звал, в том числе и избиваемый, ползающий на четвереньках, потерявший очки и портфель.
Среди возвратившихся были разные - и тихие, пришибленные, и жалко-оживленные, и откровенные карьеристы. И оставшиеся людьми, сохранившие свое или восстановившиеся быстро и смело.
"История партии"
К осени 1948 года в Литинституте, куда я только что поступил, был уже подготовлен для передачи в издательство коллективный стихотворный сборник "Родному комсомолу", посвященный тридцатилетию этой легендарной организации. В него включили и двух-трех первокурсников.
Однако дело неожиданно застопорилось. Начальству пришло в голову создать ударный раздел из политических, гражданских стихов, в связи с чем нескольким студентам дали срочный "социальный заказ".
Я написал стихотворение "История партии". Этими двумя словами начиналась у меня каждая строфа, а внутри четверостиший фигурировало то или иное событие партийной жизни. И была строка:
История партии… Ленин в столице.
Имелся в виду момент приезда вождя в Петроград и вскарабкивание его на броневик.
Сборник вышел. Сигнальный экземпляр принесли в общежитие, и авторы, волнуясь, рассматривали свои преображенные набором строки. Я раскрыл книжку и ахнул. Вместо приведенного выше было напечатано:
История партии… Ленин и Сталин в столице.
Я в ярости швырнул сборник на пол. Мой друг Ваня Ганабин из Южи тут же поднял его и попенял мне: нужно, мол, уважать труд своих товарищей. Я возбужденно объяснил, что меня выставили неумехой, неспособным соблюсти стихотворный размер. Кто и зачем вставил мне Сталина? При чем он здесь?..
В комнате, кроме нас двоих, было еще трое: Иван Завалий из Прилук, Сашка Шабалин из Коврова - все мы фронтовики, и молодой чувашский парень Гоша Ефимов. Стоило кому-то из них не то чтобы специально стукнуть, но мимоходом где-то сказать: возмутился появлением товарища Сталина, бросил книгу на пол… И все.
Нет, хорошие со мной учились ребята.
Хрущев и "заец"
В период активной подготовки хрущевских реформ по правописанию на страницах печати проводились под видом дискуссий разъяснения, убеждающие в их правоте.
Суть идеи была предельно очевидна. Хрущева, увы, ставила в тупик и потому раздражала сама необходимость писать не так, как произносится. Классический из предложенных им примеров - "заец".
И вот в кабинете главного редактора респектабельной газеты совещание. Несколько языковедов (докторов и член-корров) увлеченно обосновывают эту новаторскую теорию.
Секретарша чуть-чуть приоткрывает дверь и делает главному знак. Тот, извинившись, выходит.
Вызывают по "вертушке" из ЦК. Коротко и сухо сообщают: только что закончился пленум. Хрущев освобожден от занимаемой должности.
Информация носит чисто практический характер: предупредить появление положительных упоминаний о нем.
Главный возвращается в кабинет. Только что начал выступление очередной оратор. Коллеги слушают внимательно, одобрительно кивают.
Дождавшись конца, главный, как бы между прочим, небрежно сетует на то, что вот все они, и он тоже, достаточно занятые люди, а вынуждены терять время на игру в обсуждение беспардонно-безграмотной чепухи.
Гоголевская сцена. После долгой паузы - разъяснение.
Шутник! Некоторые так и не смогли ему простить этого дополнительного унижения.
Тот самый Куницын
Российский писательский съезд шестьдесят пятого года. Как обычно, открылся он в Кремле, там же будет и заключительный прием, а остальные дни - в Колонном зале. Всесоюзные съезды - те целиком в Большом Кремлевском дворце; на моей памяти лишь Второй проходил так же, как теперь российские.
И вот последний день заседаний, даже уже вечер. Все устали. Завтра только выборы. И тут, в самом конце, выступает Гамзатов.
У Расула так бывало. Сидит, сидит в президиуме, почти заснул, и вдруг выходит на трибуну - и где его благодушие? Он ироничен, язвителен, раздражен. Никого не щадит и не боится. И теперь над его головой пестрым бураном забушевали метафоры. Он говорил о поэзии, о том, как она бесправна и несчастна, как ей трудно среди черствых, равнодушных людей. Так запомнилось.
Он задел и взбудоражил своим темпераментом зал, и проводили его восторженно.
В те годы мы после заседаний еще не спешили по домам, жалели расставаться. Гостиница "Москва" гудела, в каждом номере гости, а иные шумят в коридорах или переходят от одних постояльцев к другим. И вот тут непонятно откуда, но стало известно, что за сценой Колонного зала к еще горячему после выступления Гамзатову подошел первый секретарь МГК Егорычев и высказал неудовольствие его речью. А Расул в запале будто бы посоветовал ему больше заниматься Московской писательской организацией. Теперь доброжелатели нашего доблестного аварца сокрушались. "Что же он делает! - кричал его основной переводчик. - Они же его сотрут!" Другие были настроены более оптимистично. Но вскоре, за новыми разговорами, об этом забыли.
Домой я приехал поздно, спал мало, а наутро опять заседание, и еще на час раньше - партгруппа.
Во время съездов Колонный зал бывал полон. Помимо делегатов много писателей и неписателей с гостевыми билетами, пресса. А тут не только одни делегаты, но лишь делегаты-коммунисты. Заняли четверть зала, не больше, а зал огромный, прекрасный, и в нем утренняя - стерильная тишина.
Вышел на сцену Халдеев, его лица я совершенно не помню. Он работал тогда в ЦК, в Бюро по РСФСР. Поодаль, сбоку сел Поликарпов, завотделом культуры ЦК. Он за все время не вымолвил ни слова. Больше на сцене - никого.
Халдеев сказал, что сегодня съезду предстоит избрать членов Правления Союза писателей Федерации, членов Ревизионной комиссии и делегатов на Всесоюзный съезд. Мы должны по-деловому, но не затягивая, обсудить кандидатуры, с тем чтобы выйти к нашим беспартийным товарищам с единым мнением и в дальнейшем отстаивать его.
Он излагал эти общеизвестные, многократно слышанные всеми истины тоном первооткрывателя. Даже делал паузы, будто бы ища наиболее точные формулировки.
Затем он начал зачитывать подряд три длиннейших списка. Уловить что-то на слух, чтобы сопоставить и сделать выводы, было, конечно, крайне трудно, но определенные странности и несуразности обнаруживались. В списках отсутствовали многие известные имена.
Халдеев закончил читать и спросил, какие будут суждения. Попросил слова Гамзатов, зал слегка оживился, словно вспомнив что-то, но Расул скучным голосом предложил проголосовать сразу за все три списка. Делегация отдаленной автономной республики предложила заменить одного своего представителя на другого. Удовлетворили. И все дела.
- Еще какие предложения?
И тут я поднял руку:
- Разрешите?
Это произошло неожиданно для меня самого. Возникло острейшее желание высказать собственное мнение. Оно и понесло меня к трибуне.
- Да, пожалуйста.
Я поднялся и, как мог спокойно, сказал:
- Я не склонен преувеличивать значение того, чем мы сейчас занимаемся. Литература сама по себе, а это само по себе. Но все-таки. Как нас призывали, я хочу сказать откровенно, в своей партийной среде. Вот мы пришли сюда, серьезно, ответственно, и что же мы слышим? Вернее, не слышим фамилий прекрасных писателей. Правление и Ревизионная комиссия РСФСР - с этим проще, но делегаты на большой наш съезд! Вот я по первому только впечатлению не нахожу здесь А. Бека, М. Луконина, А. Рыбакова, В. Солоухина, Ю. Трифонова, Ю. Друниной (не было в этом списке и К. Симонова, но я не заметил). Но зато здесь есть Агния Кузнецова. Я полагаю, она в этом списке лишь потому, что она является супругой Георгия Мокеевича Маркова.
Марков вместе с другими секретарями сидел внизу, в первом ряду, - ведь шла партгруппа. Лицо его стало свекольного цвета. Честное слово, я пожалел его, но вовремя не успел и не сумел остановиться и обратился уже непосредственно к нему:
- Георгий Мокеич, ну нельзя же так…
- Что вы предлагаете? - спросил Халдеев холодно, почти брезгливо.
- Я предлагаю вместо Агнии Кузнецовой включить в список делегатов всемирно известного писателя Александра Бека…
И в полнейшей тишине, слыша только звук собственных каблуков, сошел с трибуны. И не успел я сойти, как на трибуне оказалась М. П. Прилежаева. Как она попала туда, до сих пор остается для меня загадкой. Во всяком случае, никаких приспособлений для подметания я не заметил.
- Что же это такое! - запричитала она. - Как он мог! Мне кажется, я ослышалась!.. - и далее, в таком же духе: - Оскорбил, оскорбил!..
- Да никого я не оскорблял, - громко объяснил я с места. - Я просто предлагаю Бека…
Впоследствии я был с Марией Павловной в самых, добрых отношениях. Она хорошая, доброжелательная женщина и, будучи долго председателем Бюро, вовсю тянула многих детских писателей. Ну а тут - что же…
Еще выходил К. Финн. Зачем, говорит, такой уважаемый против такого уважаемого… Есть люди, желающие все смягчить.
Итоги подвел Халдеев.
Да, сказал он, Ваншенкин, конечно, прав, что мы в своей среде должны говорить откровенно. И имена он назвал достойных писателей, мы их уважаем, но не могут же попасть в списки все. Еще он заметил вначале, что я говорил не вполне тактично, а закончил тем, что и довольно бестактно.
Вопрос даже не голосовался. Объявили перерыв. В фойе мне пожали руку не менее пятидесяти коллег, восхищенных и солидарных.
А далее произошло то, ради чего я, собственно, и начал этот рассказ.
Вскоре мы должны были ехать в Рим, на конгресс Европейского сообщества писателей, членом которого я состоял. Мы были уже оформлены. Ехала большая компания, одни делегатами, другие гостями, но все - члены этой организации. Четверо - К. Симонов, М. Бажан, Р. Рождественский и я - с женами. Дело в том, что названные и еще М. Алигер, Е. Калашникова, В. Левик, Аг. Гатов и совсем молодой П. Палиевский должны были после конгресса еще совершить тур по Италии.
Я зашел в нашу Иностранную комиссию узнать - когда отъезд. Внутри одного из флигелей старинной городской усадьбы, где размещается Союз писателей, как всегда, стоял полумрак, на столе горела лампа. Секретарши не было (я не люблю, когда женщину называют: секретарь). Я потоптался, не решив, подождать или зайти позже. И тут мой взгляд упал на лист бумаги, лежащий посреди стола. Это было "Постановление секретариата", помеченное вчерашним числом. Речь в нем шла о составе отправляющейся группы.
Знаете это ощущение: вроде бы все на месте, кто должен быть рядом, и ты, разумеется, тоже где-то здесь, но тебя все-таки нет? Так бывает и с привычными вещами - вот они все, кроме той, что ищешь.
Я тут же рванул дверь и вломился к председателю комиссии. Он работал у нас недавно, не успел освоиться. Впрочем, вскоре из-за какой-то его промашки ему пришлось уйти.
- Почему меня нет в списке? - крикнул я возмущенно.
- Я человек новый, ничего не знаю, - отвечал он. - Решение секретариата.
- А кто вел секретариат?
- Марков.
И запал мой так же внезапно исчез.
- А! Все понятно! - произнес я почти про себя и вышел.
Постоял у ворот, потом заглянул в ЦДЛ. Было еще рано и потому малолюдно. В Пестром зале сидел за столиком Юра Трифонов, кого-то дожидаясь. С ним был его приятель, спортивный журналист. Я взял в буфете рюмку коньяку и чашечку кофе и подсел к ним.
- Ты чего такой грустный? - спросил Трифонов.
- Я не грустный, - отвечал я. - Я расстроенный, - и рассказал о случившемся.
Мимо проходил В. Н. Ильин, оргсекретарь Московской писательской организации, генерал КГБ в отставке, сам просидевший в одиночке несколько лет.
- Можно тебя на минутку? - обратился он ко мне, приостанавливаясь.
Я встал и подошел.
- Хочешь поехать с Инной в Англию, в туристскую поездку?
- Нет, не хочу.
Тогда он понизил голос.
- Твою мать… - произнес он. - Да он бы должен был сказать: вычеркивайте кого угодно, но только не Ваншенкина. Чтобы не было разговоров…
И пошел дальше. Нет, он все-таки был человек старых правил.
Я вернулся за столик.
- А ты пойди в ЦК, - вдруг посоветовал беспартийный Трифонов.
- Что толку! Он сам член ЦК.
- Просто расскажи, чтобы знали.
И в тот же день я позвонил по телефону Поликарпова.
- Дмитрий Алексеевич болен, - ответил женский голос. - Его замещает Георгий Иванович Куницын.
Я перезвонил по другому номеру, представился и попросил о встрече.
- Приходите завтра в девять утра, - тут же предложил Куницын.
Он поднялся мне навстречу, огромный, плечистый, протянул руку с широченной ладонью. Потом пересел напротив меня за маленький столик.
Я начал не с предмета жалобы, не с результата - меня, мол, вычеркнули из состава делегации, - а по порядку, но покороче. Сказал о партгруппе, о списках, где отсутствуют известнейшие писатели, о своем выступлении.
Он слушал очень внимательно, живо; увлекшись, время от времени раздвигал углы рта и делался похож на большого симпатичного дельфина.
- Она действительно его жена?
- Конечно.
- Но, послушайте, - чистая душа, он не хотел верить! - неужели он вас из-за этого вычеркнул?
- Так получается. Я член Европейского сообщества, а жена моя член Союза, причем единственная среди остальных жен. Чем же еще объяснить?!
- Сейчас я позвоню Воронкову, - сказал он решительно и потянулся к "вертушке" (К. В. Воронков был оргсекретарем Союза писателей СССР).
Куницын крутил диск, круглые ячейки были маловаты для его пальцев. Воронкова на месте не оказалось.
- Позвоните мне завтра с утра. - И Куницын опять протянул мне свою ручищу.
Я от души поблагодарил его. Конечно, я не строил иллюзий, но было приятно встретить доброжелательство и понимание.
Буквально через час после моего возвращения домой раздался звонок. Говорила Людмила Ивановна из Иностранной комиссии. Она ведала там всеми техническими вопросами отправки делегаций.
- Константин Яковлевич, - спросила она своим характерным высоким голосом, - вы с супругой в Рим хотите самолетом или поездом?
- Мы поездом, - отвечал я.
Разумеется, я тут же позвонил Куницыну:
- Георгий Иванович, спасибо, нет слов…
Мне показалось, что он тоже доволен.
- А Воронков мне сказал: что же он к нам в Союз не пришел? Мы бы сами все устроили!..
В его голосе я уловил снисходительную иронию.