С тех пор я знаю его. Вот говорят: перестройка, люди перестройки. Он именно такой человек - перестройщик. Но у него это давно, чуть не всю жизнь, пожалуй. Сибиряк, с Лены. В войну сапер, четыре ранения. Партийная работа с Академией общественных наук посередине. И главное, насквозь, через судьбу - страсть к правде, к справедливости, к добру. Желание помогать людям - чисто по-человечески, но во имя высшей идеи.
Исполняя обязанности заведующего отделом культуры ЦК, он приезжал в Союз писателей, собирал руководство, давал указания. Те рты раскрывали, понять не могли, настолько это бывало прогрессивно, смело. И с остальным как-то не вязалось. Ведь дело-то шло на свертывание инициативы - как раз начало брежневской долгой полосы. Но его же кто-то посылал, инструктировал? Им в голову не могло прийти, что это он сам, на свой страх и риск делал. Впрочем, риск - да, но страх был ему, по-моему, уже неведом. Когда он приезжал вместе с Демичевым, то, сам того не желая, напрочь забивал его - памятью, эрудицией, просто уровнем.
Потом, довольно быстро, не только Демичев, но и Суслов поняли, что такой он им не нужен. Анкетные данные прекрасные, но слабоуправляем, слишком самостоятелен. Искали ему новое место. Он согласился в "Правду" - редактором по отделу литературы и искусства - живая работа. Но и здесь тоже не притерся, помешала прямота.
Сколько его трепали потом, мстили те, что недавно еще заискивали. Он их небрежно презирал. Но иногда поражался, не верил: наивность - оружие сильных.
Выбрасывали из журналов его статьи, тормозили, останавливали философские книги. Провалили защиту докторской диссертации. Но через некоторое время он все равно защитился. Не смогли сломить обстоятельства этого гиганта с дельфиньей улыбкой. И книги его вышли и выходят.
У него была блестящая память. Иногда его трогательно заносило, - открытого, увлекающегося. Так было с его суждениями об инопланетянах, - нет, не в принципе, а в деталях и теперешней, как ему казалось, конкретности предмета.
Несколько лет назад я был на его юбилее в институте имени Гнесиных. Он там профессорствовал. Не по музыкальной части, разумеется. Я увидел, как его любят, как им восхищаются - студенты прежде всего. И подумал: а ведь, наверное, хорошо быть любимым профессором.
Г. М. Марков был его антиподом. А ведь он тоже сибиряк и тоже партийный работник. Но у него все было выверено, согласовано. Он никогда не повышал голоса. Был сдержан - или, как раньше бы сказали, выдержанный. Он руководил литературой, а мог бы руководить чем-нибудь другим - прирожденный аппаратчик. Он досконально знал всю эту систему служебных отношений. Он не виноват - он такой. Виноваты люди и обстоятельства, вынесшие его наверх. Виновато время, которому он оказался нужен.
Его доклады на съездах и пленумах, написанные, разумеется, не им, по форме были на уровне докладов тогдашних секретарей обкомов. В них - ни собственной мысли, ни наблюдения, ни афоризма, ни яркой цитаты. Они забываются сразу же, едва прослушаны.
Поначалу я думал, что это крепкий провинциальный писатель с языком и глазом, что называется, с пером в руке.
Он хорошо смотрелся - подтянут, даже элегантен.
Всеобщее мнение было: он незлой. Помогал многим. Защитил прекрасного переводчика немецкой поэзии Льва Гинзбурга, когда того (по его словам) готовы были растоптать в двух газетах за публицистическую книгу "Потусторонние встречи". Марков поехал к Суслову, спас перепуганного Леву. Гинзбург был у него вроде порученца при совместных поездках в ГДР.
Он и ко мне до того случая хорошо относился. Наверное, потому ему было особенно обидно. В тех списках на съезде присутствовали еще случайные люди, рядовые сотрудники Союза. Но Агния Кузнецова была наиболее характерным примером.
В моем выступлении все же был положительный эффект: столь массовое пренебрежение к писателям, пожалуй, больше не повторялось.
С годами, успокоившись, он предпочитал сам снисходительно рассказывать об этой истории. Комитет под его председательством даже дал мне Государственную премию, но это случилось через двадцать лет, уже на волне перестройки.
Георгий Марков - был человеком эпохи.
Георгий Куницын всегда шел впереди нее.
Ильин и Щербаков
Помимо всего прочего Сталин был коллекционером - в кадровом смысле. Его коллекция - каждый экспонат в одном, максимум в двух экземплярах - как бы опровергала общие правила и указания. На нее всегда можно было сослаться, ею оправдаться и утешиться, - прежде всего перед самим собой.
Мужья двух осужденных по политическим статьям женщин - его ближайшие соратники. Великий ученый - генетик преследуется и уничтожается, а его родной брат - обласканный президент Академии наук. Похожий вариант - М. Кольцов и Б. Ефимов. Немало примеров в литературной части. Здесь свой граф. Свой еврей, и весьма сомнительный, - болтающийся по Испаниям и Франциям, однако увенчанный и защищенный. Свой сын кулака (в представлении коллекционера). Свой сын одного из руководителей антоновского мятежа. Свой поэт, пишущий совершенно непозволительную для других интимную, порой постельную лирику. Все они, как говорится, в порядке. А Генеральный секретарь Союза советских писателей! Тот вообще часто выходит из-под контроля, не всегда управляем. И ничего - член ЦК. Место в коллекции делало Фадеева неуязвимым. Ему все сходило с рук. Он порою не являлся на большие собрания, на пленумы, где должен был выступать с основными докладами. Со сцены объявляли переполненному залу: "Александр Александрович заболел…"
Зал понимающе хмыкал.
Генерал КГБ в отставке Виктор Николаевич Ильин долго работал в Московской писательской организации. Он был секретарем как раз по оргвопросам. Его, пенсионера, сейчас частенько вспоминают в связи с диссидентами, исключениями, отъездами. И поскольку он был именно той инстанцией, с которой практически общались тогда эти люди, они его больше всего и запомнили. А он человек очень четкий, суховатый, пунктуальный, с отчетливым желанием не только выглядеть, но и быть объективным, пусть по-своему.
Он как-то объяснил мне, что пришел в отдел, курирующий искусство, уже после довоенной последней волны арестов и при нем подобных акций не было. Действительно, ни от кого из литераторов, вернувшихся после XX съезда, я не слышал о его причастности к их горькой судьбе.
Правда, Андрей Старостин рассказал, как во время одного из допросов на Лубянке, в сорок втором, отворилась дверь из коридора, и Ильин, не заходя, а только заглянув, буркнул:
- А, Старостин. Доигрался?.. - И тут же прикрыл дверь.
Разумеется, под последним словом он имел в виду не футбол.
Однако это скорее так, из любопытства, - следствие по "спартаковскому делу" вели не его сотрудники.
Въедливость характера Ильину только вредила.
Однажды в генеральском ателье он увидел на "плечиках" только что сшитую шинель с полковничьими знаками различия, но из отменного, скорее уж маршальского сукна и громогласно заявил, что это грубое нарушение правил. Ему ничего не ответили, тогда он спросил, чья это шинель. Оказалось, Василия Сталина.
Во время войны Ильин летал по делам службы в осажденный Ленинград. Его поразило, что в управлении НКВД работники среднего звена ели до отвала кашу с маслом, а высшего - даже деликатесы. Он уточнил: анчоусы.
В конце концов и он был арестован, как не раз случалось в том ведомстве, провел в одиночке несколько лет. Когда он вышел, его устроили работать к нам в Союз.
Как-то раз перед войной Ильину позвонил А. С. Щербаков, секретарь МГК и ЦК, сказал, что срочно нужен Фадеев, но его не могут найти, и попросил помочь. Если уж такие люди обращаются, значит, дело действительно серьезное.
Ильин заверил, что они сделают все возможное, но в конце не удержался и весьма желчно заметил:
- Я полагал, что наша задача разыскивать контрреволюционэров (он так произносил), а не членов Центрального Комитета.
Фадеева, разумеется, отыскали - на чьей-то даче.
Что сказать в заключение? Как это часто бывает, не стало хозяина - распалась и коллекция.
О Борисе Бялике
Хоронили Бориса Бялика.
Панихиду в Малом зале сердечно и просто вел Петр Палиевский. Писателей было мало. О былых приятелях напоминали своим присутствием их вдовы и выросшие дети. Даже критиков почти не наблюдалось. Основная публика - сотрудники Института мировой литературы, где он работал, - коллеги, ученицы и ученики.
Выступили несколько докторов наук и один член - корреспондент. Они говорили хорошо, очень тихо, интеллигентно, но, мне казалось, слишком пространно. Вообще это слегка напоминало заседание ученого совета. Некоторые даже касались своих отдельных несогласий с его концепциями, почти полемизировали. Они, сами того не осознавая, продолжали воспринимать его живым. Но в целом оценивали высоко - как блестящего ученого, одного из основоположников горьковедения, неутомимого исследователя и организатора научного процесса.
Последним выступал Матусовский, упомянул о язычке Бори Бялика, как он выразился, на который никому не пожелал бы попасться, а больше вспоминал о войне, о редакции армейской газеты, где они вместе служили, о независимости и редкой смелости покойного. "Маленький и храбрый, как капитан Тушин, Боря Бялик", - закончил он и заставил этими неожиданными словами прослезиться многих, в том числе, кажется, и Палиевского.
Короче говоря, все было пристойно.
Перед началом траурного митинга Палиевский предложил сказать слово и мне, но я отказался: был еще не готов к этому. А потом даже пожалел - просто потому, что о многом в характере и судьбе Бялика не говорили.
Было время, мы постоянно общались с ним и с Люсей, бывали у них, а они у нас. В их доме чаще всего можно было встретить Смеляковых, а также Светлова, Полевого, Марецкую, Донского, Эйдлина, Фатьянова, В. Лифшица, Книпович.
Они называли его Борей. Да и не только они, а чуть не все. Боря Бялик. Писатели, даже довольно молодые, воспринимали его не как профессора, литературоведа, а как своего собрата. В нем никогда не было ни капли важности; своих степеней и званий он словно немножечко стеснялся.
И еще нужно сказать: он по натуре был гуляка.
Я близко общался и дружил с Владимиром Николаевичем Орловым и написал потом в воспоминаниях:
"Как поразительно в нем уживалось! - любовь к науке, к архиву, к серьезным и упорным кабинетным занятиям и одновременно к жизни, компании, веселью, застолью".
Да, но облик и повадки Орлова в любой ситуации сами напоминали, кто он и что он. А Бялику, наоборот, были свойственны удивительные внешние несолидность и несерьезность. Тоже, вероятно, врожденное качество. Как его заливистый высокий смех. Помню его историю и отдельно, через несколько лет, подтверждающий рассказ Василия Ардаматского, как они, основательно загуляв на ВДНХ (тогда это еще называлось ВСХВ - Всесоюзной сельскохозяйственной выставкой), заснули в стогу сена около павильона "Животноводство" и были разбужены на рассвете ранним холодом, птичьим гвалтом и вольными разговорами молодых скотниц.
Ну и что! В различных областях науки существуют легенды о забавных проделках профессоров и корифеев. Почему бы не быть им и в литературоведении.
Но это ладно. А еще вот о чем ни словечка не обронили там, на панихиде. О том, что геройское участие в защите Отечества не считалось стоящим внимания доводом против обвинения в безродном космополитизме. Вот ведь как! О Бялике даже была статья "Теоретик космополитизма". Ни больше ни меньше.
А когда времена изменились, с какой видимой легкостью согласился он простить своих жестоких обидчиков и потом вправду не держал на них зла.
И наконец, я сказал бы, что редко кто из профессионально занимающихся классикой с таким вот живым естественным интересом читал современное, откликался, звонил, присылал письма. Разве только тот же Вл. Орлов.
Вот о чем я не сказал там и говорю сейчас.
Жданов и Бабаевский
На Втором совещании молодых писателей в 1951 году помимо занятий в семинарах бывали еще общие заседания. Перед участниками выступали корифеи - Пришвин, Твардовский, Леонов…
И неожиданно - Бабаевский. Круглобритоголовый, как Грибачев, но мягкий, ласковый. Делился опытом. Скромно вспоминал о своей недавней безвестности. И вдруг триумф, да какой! - "Кавалер Золотой Звезды". Но что делать дальше, чтобы свой авторитет поддержать? Ведь Сталинская премия I степени! Стал он думать. Тут его вызывает Жданов, спрашивает, какие планы. Не знаю, отвечает, пока думаю. Жданов ему: а чего думать? Пишите продолжение, материал под рукой. Внял он мудрому совету, написал "Свет над землей" - опять премия.
Разумеется, не они со Ждановым это изобрели. Про мушкетеров небось читали. Но там объяснимо - приключения. А у нас тогда началась просто эпидемия продолжений. Первое место, наверное, за Катаевым. Зря он в эту гонку ввязался.
Твардовский открыто презирал, не выносил холодного стремления многих выжать из вещи, имевшей успех, дополнительные выгоды. Издевался над авторами своего журнала, пустившимися - слаб человек! - во все тяжкие.
Могут сказать: а сам написал второго "Теркина". Нет, то совсем другое дело.
Гражданская панихида
Хоронили Юрия Воронова, главного редактора блистательной "Комсомолки" шестидесятых годов, человека благородного и бесстрашного, перенесшего мальчишкой ленинградскую блокаду.
Его газета защищала прежде всего человеческое достоинство - от некомпетентной, бесцеремонной идеологической критики тех лет. Очерк о китобойной флотилии и злоупотреблениях на ней обсуждался даже на Политбюро. И "Комсомолка" победила. Но Воронову это запомнили. Мстительная система не простила ему, что он не такой, как все. "Своим" подобных вольностей тем более не забывали. Его под удобным предлогом отправили в Восточный Берлин, даже не послом - корреспондентом.
Опала длилась десять лет. Когда же он вернулся, это был другой Воронов. Ему давали все более высокие посты, в том числе в ЦК, но он исполнял свои обязанности словно во сне, по инерции, под наркозом.
Гражданская панихида проходила в Малом зале ЦДЛ. Поэтому казалось, что народу много. Меня заранее попросили выступить.
Перед началом вдруг смотрю: стоит Лигачев. Потом, - конечно, отдельно, - Яковлев. А за минуту до панихиды появился Горбачев. Хорошо выглядит, загорелый, - кто-то сказал: кварцуется. Положил в гроб цветы и встал среди выступающих, рядом с В. Карповым. Я оказался между ними, но слегка позади.
Верченко, открыв прощание, предоставил слово Карпову и дал мне знак, что следующая очередь моя. Но когда он объявил меня, я на миг оказался заблокированным Горбачевым и идущим навстречу Карповым.
Тогда я отодвинул Горбачева за плечо, разминулся с Карповым и, выйдя вперед, сказал именно то, о чем сейчас упоминал - о мстительной системе.
Когда я возвратился, Горбачев повернул ко мне голову и произнес:
- Молодец, Константин!..
Я еле удержался, чтобы не ответить:
- Нормально, Михаил!..
Помните эту репризу Жванецкого?
Да больно уж обстоятельства были неподходящие.
Потом уже я подумал: а почему ему понравилось? Ведь мое выступление - против его родной среды. И понял, он себя тоже относит к пострадавшим и тоже - от своих. Он считает, что и ему не простили отклонения от нормы.
Президиум и трибуна
Бывший главный редактор одной из самых крупных наших газет, сидя рядом со мной на писательском съезде в зале Большого Кремлевского дворца, объяснил мне к слову, почему под официальными снимками съездовских президиумов стоят обычно две фамилии фотокорреспондентов.
Чтобы выстроенное на сцене в форме амфитеатра с крыльями громоздкое сооружение президиума умещалось в кадре, его следует снимать издали, с балкона. Но тогда получается слишком большой разрыв между президиумом и вынесенной вперед трибуной с докладчиком. И трибуну снимают отдельно, из партера. А потом обе фотографии монтируются.
И вот был случай… Сессия Верховного Совета. Министр финансов на трибуне, читает доклад, и он же одновременно в президиуме - сидит задумчиво, умостив голову на кулак, заслушался. То есть общий план сняли, пока он еще не спустился или когда уже вернулся.
Я потом сам обнаружил в другой газете похожий сюжет - даже еще очевидней. Черненко уже на трибуне, а весь президиум, повернувшись вбок, к проходу, стоя аплодирует, улыбается подобострастно. В этот миг генсека уже объявили, но он еще не успел появиться на ступеньках.
Подсказка
Владимир Александрович Лифшиц был человек ироничный. Он писал не только лирические стихи и пьесы для детей, но и всяческие юморески, пародии. Он был одним из создателей небезызвестного персонажа "Литературки" - Евгения Сазонова.
Однажды Лифшиц ждал в Переделкине гостей из города и топтался у автобусной остановки сразу за воротами писательского дома.
Затормозили "Жигули". Лейтенант за рулем опустил стекло и обратился к Лифшицу:
- Извините, не подскажете, где здесь дача Пастернака?..
- Подскажу, - ответил Владимир Александрович. - У ближайшего перекрестка направо и вдоль заборов. Увидите настежь распахнутые ворота - это и есть то, что вы ищете.
Лейтенант поблагодарил и задал следующий вопрос:
- А не подскажете, где живет Солженицын?..
Дело в том, что А. И. Солженицын до этого некоторое время находился на даче К. И. Чуковского.
- Это дальше, - вежливо объяснил Лифшиц. - У второго перекрестка опять же направо, выбираетесь на Минское шоссе и - налево. Дальше все время прямо. После Бреста начинаете забирать левей, тяготеете к юго - западу. Потом спросите: Цюрих…
Лейтенант ошалело поблагодарил и нажал на газ.
ФУТБОЛЬНАЯ ПОЛЯНА
Андрей Петрович
(об Андрее Старостине)
Странно представить и просто невозможно поверить, что между этими двумя днями пятьдесят лет…
Я, мальчишка, сижу со взрослыми на трибуне, упиваясь яркой зеленью поля, разноцветными вымпелами, оживленной праздничной толпой. И, переливаясь, шелестят в воздухе волшебные слова: Акимов, Леута, Ильин, Якушин. И, конечно, - Старостины. Я знаю имена всех четырех братьев, но сейчас там только один - Андрей. Номеров на спинах нет и в помине, на поле круговерть, не сразу разберешь, кто где, а он виден сразу - высокий, худой, чернявый.
Что-то в нем впрямь цыганистое. И ведь действительно, всю жизнь его к ним тянуло. Он и женат на артистке, плясунье из театра "Ромэн", Ольге Кононовой, - я, разумеется, не знаю об этом…
И второй день, ясный, прохладный. Конец октября. Я сел в такси:
- Сейчас заедем на рынок за цветами и - в Сокольники.
Водитель спросил:
- К Андрею Петровичу?
Когда уже миновали парк и ехали вдоль трамвайной линии, я обратил внимание на то, что вагон, который мы обгоняли, набит битком. Время вроде не пик, да и место не такое людное. Но тут трамвай остановился, и из него высыпали буквально все. Старички в кепочках, кое-кто с малым букетиком - сохранившиеся спартаковские болельщики довоенных времен. Да и не только, понятно, спартаковские, - вся футбольная Москва шла. К Андрею Петровичу.