Сразу начали работать - для фронта ведь. С временем, естественно, не считались. Нужно - так сутками на съемочной площадке.
Эйзенштейн всегда подтянутый, корректный. Руководитель, художественный - и вообще.
И вдруг кто-то говорит ему:
- Сергей Михайлович, вот объясните, пожалуйста, - все к вам на "вы", и вы в ответ так же, а вот Крючков с вами на "ты". Чем объяснить?..
Эйзенштейн без улыбки ответил:
- Нужно знать Колю. Для него "вы" - это когда много…
Так рассказывал внимающему залу синеглазый когда-то Михаил Кузнецов, которого я всегда вспоминаю с добрым чувством.
Женский монастырь
Слышал по радио интервью с настоятельницей женского монастыря, расположенного вблизи Вышнего Волочка.
У святой обители множество проблем. Одна из первоочередных задач - выселение с монастырской территории воинской части.
Уникальный конферансье
Группа артистов готовилась к гастролям в Бразилии, где предполагалось дать ряд больших эстрадных концертов. Жанры самые разные, но все на высоком уровне: балетная пара, солисты оперы, знаменитый скрипач и тут же - иллюзионист, акробаты, кукольники, аккордеонист и, конечно, исполнители народных песен и танцев.
Но что значит готовились? Репетировали и размышляли - что́ взять с собой туда и что привезти оттуда.
По-настоящему готовился один - конферансье, ведущий программы. Это был тоже человек известный, остроумный, умеющий держать зал. У него были свои репризы, шутки, анекдоты, своя манера, и принимали его прекрасно. Но это здесь. А там? Конечно, с ними ехала переводчица, но ведь это же не парламентская делегация, чтобы переводить на сцене.
Короче, он отдал свой текст перевести на португальский, потом ему переписали перевод русскими буквами, и он выучил его. Да, наизусть, помня, конечно, о чем там идет речь, но все равно это было для него абракадаброй. Все театральные артисты знают назубок множество ролей, но ведь на своем же языке.
В самолете коллеги дремали, спали, расслабленно болтали, а он без конца повторял про себя совершенно чужие, но уже и чем-то странно близкие слова.
Первое представление в огромном концертном зале. Аншлаг! Он выходит к рампе и, мягко улыбаясь, начинает говорить.
Зал ахает. Через минуту зал уже покорен - замирает, аплодирует, хохочет. Рассказанные истории понятны всем. Здесь ведь тоже все так. Ну не все, но многое. И любовь, и другое. И качество юмора, конечно.
Концерт идет под аплодисменты, всех принимают замечательно, его - лучше всех.
В антракте он прячется, запирается в артистической уборной.
Но после концерта за кулисы врывается экспансивная южная толпа - местные артисты и импресарио, и прежде всего, конечно, пресса, репортеры. Поздравляют наших, благодарят, восхищаются.
И к ведущему: кто вы? Откуда? Женаты? Есть ли дети?..
Он мягко улыбается. Переводчица объясняет: сеньор не знает португальского. То есть как? Не может быть! Это шутка? Остроумно. Нет, серьезно? Но ведь…
И наступает тишина - изумления, восхищения, разочарования?
Впрочем, последующие концерты проходят с неменьшим успехом.
Это был покойный Борис Брунов.
Неосторожность
Л. заведовал в одной из газет международным отделом. Газета не государственная, не официальная, но тоже центральная, и дело здесь было поставлено крепко. Л. знал свою работу - саркастически клеймил, выводил на чистую воду, разоблачал.
Наступили хрущевские времена, обстановка помягчела, и, хотя навыки ценились прежние, забрезжили среди облачности голубые окошечки, участились визиты.
И в редакцию прибыла делегация журналистов из закоренелокапиталистической страны, среди них и двое международников, которые хорошо знали Л., а он их - по печати, разумеется.
Гости, веселые, подтянутые, некоторые с фотоаппаратами, сидели в кабинете главного редактора за длинным столом, и странно было видеть их здесь, идейных противников, пьющих боржоми, жующих яблоки и непринужденно болтающих.
Л., взяв слово, призывал их к правдивости и объективности в отражении нашей действительности.
- Пора уже вам перестать изображать коммунистов в таком виде… - Он зажал в зубах нож для фруктов, вытянул шею и выпучил глаза.
А они - щелк, щелк! - мигом сфотографировали его.
Как же он испугался! Он представил себе на первых полосах, крупно, этот снимок и подпись к нему: Л. - шеф международного отдела известной русской газеты.
Ему стало плохо. Он начал юлить, заискивать, заглядывать в глаза. Они сохраняли невозмутимость.
Делегация улетела, он каждый день стал ждать удара, похудел, осунулся.
Но прошла неделя, две - ничего. Может быть, хотят в журнале? Тоже нет. Он постепенно приходил в себя, опять писал суровые обзоры, одергивал. Но все-таки ощущение, что он у них на крючке, долго не отпускало.
Сотрудники газеты, рассказавшие мне об этом случае, стали со временем рассуждать о профессиональной журналистской этике и солидарности. Дескать, даже империалистические акулы, понимая, что публикация фотографии погубит Л., пожалели его.
Но причина, я это понял только впоследствии, была, конечно, в другом. Фотография просто не годилась для их газеты - Л. выглядел на ней слишком свободно, раскованно, по-американски, он мог себе позволить так себя вести. Вот в чем фокус.
Сливки общества
Председатель Совета ветеранов нашего гвардейского Венского 38–го корпуса сказал на общей встрече:
- В воздушно-десантных войсках собраны сливки общества…
Никто из присутствующих в этой сентенции не усомнился.
Очередь за туалетной бумагой
Мой однокашник и ровесник Саша Николаев зашел с женой Женей в универмаг. А там продавалась туалетная бумага.
Прилавок был внизу, а очередь вилась по лестнице в середине зала, ее хвост терялся в верхних этажах.
Сашка был на войне командиром артиллерийского взвода, в жестоком бою против немецких танков потерял в сорок четвертом в Польше правую руку. Так и прожил по сути всю жизнь - ни ребенка кверху подбросить, ни женщину толком обнять.
Но парень веселый, остроумный. Как говорят нынешние радиожурналисты - юморной.
Он подошел к прилавку и вынул красную книжечку. Шаг, на который следует решиться: известно, как относятся у нас к инвалидам войны.
Сверху тотчас кто-то крикнул:
- А этот почему без очереди?
Другой голос разъяснил иронически:
- Инвалид!
Третий:
- Подумаешь, руку ему оторвало!
Тут Саша поднял голову и сказал громко и доброжелательно:
- Руку мне оторвало, но ведь задницу-то не оторвало!..
Ближние грохнули. Стоящие чуть выше заинтересовались причиной, тоже засмеялись. За ними - еще…
Через минуту вся очередь на лестнице корчилась от хохота. Под ее конвульсии чета Николаевых и удалилась с сумкой, плотно набитой нежными рулонами.
Виль Липатов и значок
Когда-то в переделкинском писательском доме была курилка под лестницей. Одни сидели на красных креслах и дымили, другие, облокотясь о перила, стояли на разных ступеньках и, свесив головы вниз, тоже участвовали в беседе.
Помню, кто-то обратил внимание, что к кожаной куртке Виля Липатова привинчен многослойный рельефный значок, и спросил - что это такое?
Виль охотно объяснил. Совсем недавно в Министерстве внутренних дел учрежден особый почетный знак. Редчайшая награда. Ее имеют пока шесть или семь человек: разумеется, Щелоков и еще самые достойные. В их числе и Липатов как любимый певец милицейской темы.
Он рассказал, что на днях, находясь за рулем, нарушил правила и не захотел выходить из машины. Разъяренные гаишники выволокли его, увидели знак и растерялись: то ли бить, то ли извиняться. А от него еще и попахивало. В результате один из них сел к нему в машину, отвез его домой, козырнул и попросил быть поаккуратней.
Присутствующие почтительно слушали.
Я дождался конца и спросил:
- Можно ли себе представить, чтобы до революции беллетрист, даже второстепенный, публично хвастался полицейским значком?
Наступила тишина. Липатов, однако, тут же нашелся. Он поднял голову, уставил в меня палец и сказал, заикнувшись, как Михалков:
- За-видует!
Италия
Когда внучке Кате было около пяти лет, она услыхала, что страны бывают капиталистические и социалистические. Однажды она поинтересовалась:
- Дедушка, а Италия социалистическая или капиталистическая?
Я ответил:
- Капиталистическая.
Она спросила снисходительно:
- Все еще?
Малдонис на празднике
Это рассказ литовского поэта Альфонсаса Малдониса, спокойного, доброжелательного, уравновешенного. Очень наблюдательного.
Мы несколько раз бывали с ним вместе в поездках (в Югославии, в Польше) и прониклись друг к другу взаимной симпатией.
Так вот. В Грузии проводились празднества в честь Шота Руставели (вероятно, 800–летие). Гости - со всего света.
Было два одновременных грандиозных пира под открытым небом в двух параллельно расположенных долинах - один писательский, другой на правительственном уровне. Малдонис, депутат Верховного Совета СССР, по должности (как руководитель Союза писателей Литвы) находился на втором.
Накрытые белыми скатертями, составленные вместе столы тянулись не менее чем на километр и терялись в легком тумане. Они ломились от яств и напитков: форель, осетры, икра в мисках, жареные барашки и поросята, зелень, фрукты, приправы и соусы. И, разумеется, бутылки, бочонки. А по обе стороны от столов, тоже до горизонта - вертелы, шампуры, мангалы, огонь и уголья, аппетитнейшие запахи, бьющий в ноздри волшебный ароматный дымок.
Стоящий рядом с Малдонисом человек, держа в руке стакан густого красного вина, сказал задумчиво, почти без акцента:
- Если бы моя республика устроила такой прием, она бы разорилась…
Невозмутимый Альфонсас посмотрел на соседа, желая определить его национальность. Помимо чистого говора его отличали изящество и еле заметная смуглость. Так, скорее всего, мог выглядеть таджик или молдаванин.
Малдонис все же поинтересовался вежливо:
- Какая республика?..
Тот ответил:
- Итальянская…
Выездное гостеприимство
Наши друзья, поэты Кавказа, при московских застольях всегда рвались заплатить за ужин, и чаще всего им это удавалось.
Помню, в середине пятидесятых сидели компанией у нас в Клубе, досидели до закрытия ресторана и решили перебраться в "Арагви" - там было до трех утра. Поехали на двух такси - Павел Григорьевич Антокольский, Миша Луконин, Винокуров, я, Григол Абашидзе и Реваз Маргиани. Был кто-то еще, но точно не помню.
В "Арагви" не оказалось свободного отдельного кабинета, и нам предоставили какую-то служебную комнату, окно было заклеено газетами.
Пир легко начался сызнова - с цветистыми персональными тостами, с чтением стихов. Глубокой ночью велели подать счет.
И тут растворилась дверь, и с криком "Наконец-то!" влетел Иосиф Нонешвили. Оказалось, что он искал нас по всей Москве.
Ему налили фужер вина, он выпил и поклевал каких-то орешков.
В это время официант внес на тарелочке счет. И между тремя прекрасными грузинами произошла ожесточенная схватка за обладание заветным листком.
Победил Нонешвили. Он и оплатил роскошный ужин, в котором не участвовал.
Это меня кое-чему научило. Я тоже по возможности старался в дальнейшем проявлять в подобных случаях решительность.
Моль
Рассказала милая, положительная женщина. Это происходило, как говорится, в период застоя.
Она работала в режимном учреждении, имела дело с секретными документами. Порядок внешне был строгим. Опоздать нельзя было и подумать: ровно в девять звучал сигнал, и проходная перекрывалась. Запрещалось также покидать территорию в перерыв, не говоря уже о том, чтобы сбегать в магазин в рабочее время.
Но внутри было вполне вольготно. В комнате за шестью столами сидели шесть женщин - давно свои, притерлись друг к другу, болтали обо всем на свете. Две, помоложе, случалось, после вчерашних свиданий подремывали, положив голову на локоть.
Начальник отдела был мужчина, ходил в штатском. Считал хорошим тоном посещать время от времени комнаты вверенного ему подразделения. Дядька он был не вредный.
И вот как-то утром заявился он к ним и остановился у дверей:
- Здравствуйте, товарищи женщины! Все в порядке?..
У них-то все было в порядке. А вот у него как раз нет - в смысле туалета: брюки оказались незастегнутыми.
Они это сразу засекли, старались не смотреть, но невольно видели - боковым зрением. И тут случилось невероятное: оттуда, порхая, вылетела натуральная моль. Самая молодая сотрудница сделала непроизвольное движение - развела ладони, словно готовясь ее прихлопнуть.
Они все держались молодцом, лишь у одной предательски затрепетали ноздри, а старшая залилась румянцем. Но они заставили себя успокоиться и, когда он наконец вышел, минуты две хранили молчание, лишь после этого с ними случилась форменная истерика, они дали себе волю - хохотали, стонали, топали ногами, валились на столы…
И что интересно, - этот случай запомнился им навсегда. Впоследствии, когда они уже не работали вместе, при встречах речь обязательно заходила и о нем. Почему?
Вместе с ханжески - строгим режимом, фактическим бездельем вылетевшая из расстегнутой ширинки моль словно стала символом той нелепой, безумной, приснившейся жизни.
"Здравствуйте, господин Гоген"
Есть знаменитая картина - "Здравствуйте, господин Гоген". Многократно встречал я ее репродукции, да и подлинник видел, даже в двух вариантах. Хмурый усталый художник в мешковатом плаще и голубом берете, а через оградку с ним здоровается проходящая крестьянка-бретонка.
Недавно праздновалось 60–летие воздушно-десантных войск. И наш 38–й гвардейский Венский корпус участвовал - то есть те, кто остался, ветераны. Трогательное и грустное зрелище. Кто сплошь в орденах, медалях и значках. Другие только при планках. Третьи безо всяких опознавательных знаков. А некоторые старики еще и в теперешних (при нас не было) голубых беретах. Седые, спекшиеся от времени, но берет на бровь - вот мы какие!
И буквально через два дня попался мне этот альбом, увидел я великого художника Поля Гогена в голубом берете набочок, усмехнулся про себя, и сердце сжалось.
Обращение
В начальные так называемые перестроечные времена я случайно наткнулся на телепередачу о Л. Н. Гумилеве. О его научных работах, о судьбах его родителей и его собственной судьбе. В заключение корреспондент спросил:
- А теперь, Лев Николаевич, может быть, вы хотели бы что-нибудь сказать Верховному Совету?
Гумилев ответил, что желал бы обратиться к руководству со словами, которыми встречал каждый лагерный подъем его сосед по нарам:
- Дайте жить, гады!..
* * *
Ныне покойный Николай Томашевский, специалист по итальянской литературе, рассказывал мне, как он в конце войны молоденьким лейтенантом оказался в Москве, и его часто приглашали обедать Шишковы, недавно вернувшиеся из эвакуации. Клавдия Михайловна пекла очень вкусные пироги. Бывал там и Константин Федин (все они помнили Колю еще мальчиком, тесно общаясь в Ленинграде с его отцом, профессором Борисом Томашевским). И вот Федин сказал однажды, что, если бы ему дали carte blanshe, он бы написал замечательную книгу о нынешнем времени, на что Вячеслав Яковлевич заметил в том смысле, что ничего бы у тебя, Костенька, не вышло, настоящие-то писатели карт-бланшу не просят.
Недавно один мой институтский друг обронил:
- У тебя благополучная литературная судьба…
Я ответил:
- Конечно, вусмерть не били.
Но сколько было тычков, щелчков, цепляний - в печати, разумеется.
Нас продолжали систематически лечить инъекциями страха разной концентрации. И кое-кого излечили - от литературы.
"Созерцательность", "мелкотемье", "бытовизм", "дегероизация" - в этом всем меня регулярно упрекали. Любопытно, что впоследствии критика отнесла сии недостатки к моим достоинствам, - только стала называть их немножко иначе. А тогда, особенно в начале, от меня по сути настойчиво требовали, чтобы я писал плохо. Не прямо, но требовали. А я подсознательно - не хотел. И сейчас не хочу - не просите
Примечания
1
В своем доме (англ.).
2
Имеются в виду тогдашние жены М. Луконина, С. Гудзенко и Я. Смелякова (Примеч. авт.).
3
У Фета: "…из-за дремлющих сосен" (КВ.).