И прежде всего, конечно, подумал о своей любимице – младшей сестрёнке Шурочке. Она тут, от нечего делать, уже дважды проучилась в четвёртом классе Константиновской школы и потом ещё целый год болталась без всякого дела. И решил он забрать её к себе в Москву. Дескать, будет заниматься у Асейдоры и там же в балетной школе, являющейся интернатом, проживать. Старшая же сестра Катя поселится у Бениславской, с которою он в эту пору сожительствовал. Ну, а чтобы родители могли построиться, поэт взялся регулярно высылать им деньги. С его посещения они и приступили к строительству нового дома взамен сгоревшему.
Во время частых отлучек поэта на Кавказ, его издательскими и гонорарными делами занималась Галина Бениславская. Под её попечительство попали и сёстры Есенина, и его осиротевший двоюродный брат Илья, которого он тоже забрал в Москву и устроил в Рыбный техникум. В общежитии Илья только ночевал, а всё свободное время проводил в Брюсовском переулке, где располагалась комната Галины. Похоже, что эта не венчанная и не расписанная жена Сергея Александровича была более женой, чем все его законные жёны до и после. Так уж любила. Ну, а поэт набирался новых впечатлений, трудился над стихами и не забывал отправлять в голодную Россию посылки с фруктами – родителям, сёстрам и Галине…
Московские собутыльники Есенина, разумеется, скучали; и не столько по его распахнутому сердцу, сколько по широкому карману. Вот и стали наведываться к поэту на Кавказ, и всюду, куда бы он ни поехал. Забулдыги и прихлебатели хорошо знали, как он удобен в пьяном виде. Стоило его напоить, как все они могли неделями и месяцами жить и выпивать за его счёт.
Опять и опять оправдывая свою красноречивую фамилию, увязывался за поэтом Иван Приблудный. Из писем Сергея Александровича к Бениславской легко представить себе, что это был за человек. Впрочем, в этих письмах фигурируют и прочие его "друзья": "Гребень, сей Приблудный пускай вернёт!.. Потом пусть он бросит свою хамскую привычку обворовывать близких. Да! Со "Стойлом" дело не чисто. Мариенгоф едет в Париж. Я и вы делайте отсюда выводы. Сей вор хуже Приблудного. Мерзавец на пуговицах – опасней, так что напрасно радуетесь закрытью. А где мои деньги? Я открывал Ассоциацию не для этих жуликов".
А двумя месяцами раньше в письме к той же Бениславской: "Вчера Приблудный уехал в Москву. Дело в том, что он довольно-таки стал мне в копеечку, пока жил здесь. Но хамству его не было предела. Он увёз мои башмаки. Не простился, потому что получил деньги. При деньгах я узнал, что это за дрянной человек… Всё это мне ужасно горько. Горько ещё потому, что он треплет моё имя. Здесь он всем говорил, что я его выписал. Собирал у всех деньги на мою бедность и сшил себе костюм".
Спасаясь от желающих с ним "пообщаться" да и от собственного безволья, Сергею Александровичу приходилось идти на всевозможные хитрости и уловки. Так в пору проживания в Батуми у его давнего друга Льва Повицкого, тот всякий день, уходя на службу, попросту запирал Есенина у себя в квартире. Там "под домашним арестом" и была написана "Анна Снегина".
По возвращении Сергея Александровича в Москву ему предложили прочитать поэму в "Перевале". Восприняли холодно.
Такое случалось со многими крупными поэтами во все времена: едва они дорастали до классической ясности и простоты, как разочарованная публика переставала ими восхищаться. А тут у "перевальцев" даже возникла идея обсудить прочитанное. Но Есенин не согласился: "У меня нет времени слушать ваше обсуждение. Вам меня учить нечему, все вы учитесь у меня". Такая вот гордая, исполненная внутреннего достоинства позиция, хотя, может быть, и не самая плодотворная.
Вынужденный не только жить на гонорары, но ещё содержать родню и приятелей, поэт быстро писал и быстро издавал, зачастую не имея возможности хорошенько обрабатывать свои произведения. Вероятно, поэтому они подчас и страдают мелкими огрехами, впрочем, не затемняющими ослепительной талантливости целого. Не исключено, что обсуждение поэмы у "перевальцев" и настроило бы Сергея Александровича на некую дополнительную редактуру, но, как он сказал, у него не было времени.
Спешка, всё та же спешка, уже при первых его шагах замеченная Блоком. При такой спешке Есенин не мог не ощущать, что собутыльники-воры похищают у него не только чемоданные ремни, гребни и прочую бытовую мелочь, но крадут и его основной творческий потенциал – время! Вновь и вновь возникает у поэта желание перемениться и, навязчивая идея всех неумеренно употребляющих спиртное, – бросить пить.
В письме к той же Бениславской он даже даёт зарок: "Назло всем не буду пить, как раньше. Буду молчалив и корректен. Вообще хочу всех привести в изумление. Уж очень мне не нравится, как все обо мне думают. Пусть они выкусят. Весной, когда приеду, я уже никого не буду подпускать к себе близко. Боже мой, какой я был дурак. Я только теперь очухался…"
А вот и весна, и уже в Москве – к Вержбицкому: "Старик! Ведь годы бегут, а по заповеди так 20 дней пиши, а 10 дней кахетинскому. Здесь же пойдут на это все 30. Сегодня Галя не пускает меня ни на улицу, ни к телефону". Опаска всё та же, что и в Батумском письме, но тон уже другой. И вся надежда здесь – на Галю. Как видно, никого-то Есенин в недоумение не привёл, не сумел. Воли не хватило.
В пору его московской жизни оберегали поэта и сёстры. А происходило это так. Ещё только рассвело, а мучающиеся с похмелья приятели уже, глядишь, стучат в дверь, Сергея требуют. Девчонки их прогоняют: уходите, мол, нету дома! Не приходите больше! Ну а те, хитрые, отойдут немного и караулят: вдруг выйдет прогуляться или по делу? В подъезде топчутся или на ближайшем углу поджидают. Ну, и чтобы эти "караульщики" не привязывались к Есенину, – или Галина, или какая из сестёр постоянно его сопровождали по издательским и редакционным делам.
Как-то раз Сергей Александрович и Шура возвращались из редакции "Красная новь" и возле Иверских ворот увидели человека, который продавал рыжего щенка. Человек этот просил за щенка пятёрку, напирая на его породистость, дескать, вот, посмотрите – уши лежат. Поэт не столько польстился на мнимые достоинства собачонки, сколько сказалась его всегдашняя любовь к "братьям меньшим". Ну а когда Есенин посадил щенка на ладонь, и тот лизнул его в нос, не купить рыжего он уже не мог.
На следующий день девчонки, возившиеся со щенком, обратили внимание, что он как-то очень странно скребёт и скребёт лапой свои "породистые" уши. Оказалось, продавец из коммерческих соображений их пришил. Нитки подпороли. Зажило, что называется, как на собаке. Имя дали щенку "Серёжка" – в честь хозяина. Вскоре "Серёжка" подрос и превратился в огромную весёлую да игривую дворнягу. Держать его в перенаселённой комнатушке не стало никакой возможности.
И тогда отправили "Серёжку" к знакомым Бениславской в Тверскую губернию. Но и там он причинял немало беспокойства: бегает, всем мешает. А держать этого озорного и жизнерадостного пса на цепи тоже не получалось. Едва посадят, переставал пить, есть – воет и скулит. А как отпустят – безобразничает. Какой-то корове хвост откусил.
Переслали "Серёжку" в Константиново к родителям Есенина. Он и там не унимается. Бегает по селу, ко всем пристаёт, ласкается. Ну, а люди, они ведь разные бывают. Шёл однажды через Константиново человек с ружьём. Не тамошний, чужой.
Бросился "Серёжка" к нему, поиграть хотел. А тот не понял и пристрелил собаку.
Похожая судьба выпала и хозяину. Тоже ведь был игривым да ласковым, вольным да весёлым. Стихи писал, песни пел, людей любил. Приятелей своих, несмотря на все их обманы и предательства, считал "хорошими людьми". И Приблудному постоянно прощал все его выходки, и с Мариенгофом помирился. А люди не поняли его, не оценили, как следует, и сжили со свету.
Последние годы жизни давались поэту особенно трудно. Идеологическое клише революционного искусства всё более вытесняло порождённую "всеобщей свободой" анархию поэтических школ и стилей. Партийные идеологи начинали "закручивать гайки". И всего чувствительней доставалось Сергею Александровичу за "Москву кабацкую". При этом злопыхательская критика старалась уязвить Есенина побольнее. И, конечно же, алкоголь, в стихах и в реальности, не только превращал его жизнь в бесконечную вереницу попоек, но начинал доставать поэта изнутри. Уже дважды побывал Сергей Александрович в психиатрической клинике с диагнозом "алкогольная депрессия"…
Да и слава – вещь беспокойная. Есть в ней что-то оглушающее, мучительное, изматывающее. Усталость от славы, от друзей, от пьянок, от непрестанных хлопот по добыванию денег, едва появляющихся и тут же рассеивающихся по неопределённо большому кругу близких и малознакомых людей. Не случайно, что в эту пору Есенина то и дело посещают мысли о смерти.
И вот он, тревожась о судьбе собственного литературного наследия, задумывает напечатать полное собрание своих сочинений. Заключает договор с Госиздатом на 10 тысяч строк. В подготовке намеченного к изданию трёхтомника ему помогает Софья Андреевна Толстая, внучка величайшего русского писателя. Недолгий роман с нею оканчивается для поэта ещё одним и опять-таки непрочным браком.
Помогая в сборе рукописей мужа, разбросанных чуть ли не по всей Москве и у самых разных людей, а также способствуя в установлении их правильной датировки, Софья Андреевна выполняет большую, по сути дела, секретарскую работу. Достойная преемница своей полной тёзки-бабушки.
Ну, а Сергей Александрович, очевидно, уже предчувствуя, что дни его сочтены, даже выказывает перед друзьями некую специфическую гордость, мол, он окажется единственным русским поэтом, у которого при жизни выйдет полное собрание сочинений. Однако же, и до выхода первого тома, т. е. до января 1926 года не дотянул…
Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот – и весёлый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист.Ах! какая смешная потеря!
Много в жизни смешных потерь.
Стыдно мне, что я в Бога верил.
Горько мне, что не верю теперь.Золотые, далёкие дали!
Всё сжигает житейская мреть.
И похабничал я и скандалил
Для того, чтобы ярче гореть.Дар поэта – ласкать и карябать,
Роковая на нём печать.
Розу белую с чёрною жабой
Я хотел на земле повенчать.Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились -
Значит, ангелы жили в ней.Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной, -Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Но не было у Есенина своего родного угла, где бы он мог так вот спокойно умереть. Софью Андреевну поэт покинул, не выдержав музейной умиротворённости и старомодного благолепия её квартиры, где со всех стен, комодов и полок на него смотрели многочисленные портреты мудрого с пронзительным взглядом старца – Льва Николаевича Толстого. Умирать Есенин поехал в Ленинград. Простился с друзьями, простился с бывшими жёнами, простился с детьми.
Перед отъездом зашёл в Госиздат пьяный. Под диктовку сотрудника написал заявление, чтобы гонорар за собрание стихотворений никому кроме как лично самому поэту не выдавали. Должно быть, снова успел раздать кучу доверенностей на его получение самым случайным людям. Такое с ним бывало.
В Ленинграде остановился в гостинице "Англетер". И предстояло ему проститься ещё с одним другом, нет, скорее, одним из поэтических наставников – Николаем Алексеевичем Клюевым. Вместе с Владимиром Эрлихом, поэтом, которого ещё в начале декабря попросил подыскать ему в Ленинграде жильё, Есенин и посетил "олонецкого крестьянина". Величая учителем, читал Николаю Алексеевичу самое последнее из написанного – лучшее. В том числе и "Чёрного человека". Попросил высказать мнение. Не иначе как рассчитывал услышать слова одобрения и даже, может быть, восхищения.
Однако, умный Клюев, конечно же, разглядев, как мало общего между его собственными стихами и поэзией "ученика", поначалу отнекивался и юлил. А потом-таки похвалил, но как-то с хитрецой, с оговорками, ядовито: "Я думаю, Серёженька, что если бы эти стихи собрать в одну книжечку, она стала бы настольным чтением для всех девушек и нежных юношей, живущих в России".
Возможно, в отзыве Николая Алексеевича правды заключалось даже больше, чем иронии. Но для Есенина, помышлявшего, чтобы его стихи дошли до каждого россиянина, оказаться поэтом только молодых – было мало. Похоже, что вместо ожидаемой поддержки получил он ещё одну, хотя и подслащённую пилюлю.
28-го декабря 1925 года, вскрыв номер в "Англитере", где Есенин проживал, поэта нашли висящим возле окна. Нет, не в петле – верёвка была просто обмотана вокруг шеи, что отнюдь не помешало её удушающему действию.
За день до своей гибели Сергей Александрович, надрезав себе на запястье левой руки вену, кровью (в гостинице не нашлось чернил) написал прощальное стихотворение и при встрече сунул его Эрлиху в карман. Когда тот протянул было руку, чтобы достать его, Сергей Александрович удержал друга и попросил прочитать это не раньше завтрашнего дня. Вот они – кровью поэта написанные строки:
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, -
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
После гражданской панихиды, состоявшейся в Ленинградском Союзе писателей, гроб с телом Есенина был отправлен в Москву и там установлен для прощания в Доме печати. Горечь, боль, недоумение. Не только близкие и друзья, но и всё опечаленное Отечество, вся эта страшная, трудная и всё-таки героическая эпоха расставались с одним из самых страстных, искренних и нежных своих певцов.
А потом двинулись на Ваганьковское кладбище, но прежде того обнесли есенинский гроб вокруг памятника Пушкину, утверждая тем самым единство и преемственность поэтических поколений. Вот и случилось, что Сергей Александрович "сподобился такой судьбе", как он некогда написал в своих стихах, размышляя о пушкинском величие. Добавим от себя – такой мучительной и великой судьбе, как и у большинства русских поэтических гениев…
Свой рассказ о Есенине мне бы хотелось закончить одним из лучших его стихотворений, для понимания которого важно знать, что фамилию свою поэт производил от старо-славянского слова "есень", означающего – осень. Таким образом, он, как бы отождествлял себя с этим прекраснейшим в России временем года, любимой порою своих замечательных предшественников – Пушкина и Тютчева.
Отговорила роща золотая
Берёзовым, весёлым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник -
Пройдёт, зайдёт и вновь покинет дом.
О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом.Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветром в даль,
Я полон дум о юности весёлой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костёр рябины красной,
Но никого не может он согреть.Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадёт трава,
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.И если время, ветром разметая,
Сгребёт их все в один ненужный ком…
Скажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком.
Именно так поэт рекомендовал нам говорить о его смерти: "Отговорила роща золотая…" Теперь же вокруг его гибели ведётся великое множество споров-пересудов. Одни доказывают, что Сергей Александрович был злодейски убит, другие, что сам на себя наложил руки. И у всех предостаточно доводов. Готовы и прах Есенина, уже давно покоящийся в могиле, потревожить.
А истина, как всегда, недоказуема. И смеётся над нами, и возвышается над любыми умствованиями: мол, спорьте, шумите, беснуйтесь, но знайте, что все ваши знания о прошлом, настоящем и будущем – только зыбкие неверные тени ваших желаний, стремлений и надежд…
"Революцией мобилизованный и призванный…" (Владимир Владимирович Маяковский)
Поэт в революции и революционер в поэзии, Маяковский и там, и там оказался предельно искренен. И в революцию он пришёл на её первой, жертвенной волне; и его поэтическое новаторство не было погоней за экстравагантностью, но происходило из душевной и творческой невозможности Владимира Владимировича писать о новом – по-старому. Поэтому и в революции, и в поэзии он останется навсегда.