29-го января 1918 года, на высочайшем творческом взлёте, завершив свои "12" Иисусом Христом, то ли уходящим от Революции, то ли предводительствующим ею, Блок пометил в своём дневнике: "Сегодня я – Гений!" Это же ощущение собственной поэтической мощи не покидало его и на следующий день. И ещё один шедевр, теперь уже равно обращённый в прошлое России и в её будущее.
СКИФЫ
Панмонголизм! Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно.
Владимир Соловьёв
Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,
С раскосыми и жадными очами!Для вас – века, для нас – единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!Века, века ваш старый горн ковал
И заглушал грома лавины,
И дикой сказкой был для вас провал
И Лиссабона, и Мессины!Вы сотни лет глядели на Восток
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!Вот – срок настал. Крылами бьёт беда,
И каждый день обиды множит,
И день придёт – не будет и следа
От ваших Пестумов, быть может!О, старый мир! Пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой,
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред Сфинксом с древнею загадкой!Россия – Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь чёрной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!..Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжёт, и губит!Мы любим всё – и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё – и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…Мы помним всё – парижских улиц ад,
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далёкий аромат,
И Кёльна дымные громады…Мы любим плоть – и вкус её, и цвет,
И душный, смертный плоти запах…
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжёлых, нежных наших лапах?Привыкли мы, хватая под уздцы
Играющих коней ретивых,
Ломать коням тяжёлые крестцы,
И усмирять рабынь строптивых…Придите к нам! От ужасов войны
Придите в мирные объятья!
Пока не поздно – старый меч в ножны,
Товарищи! Мы станем – братья!А если нет – нам нечего терять,
И нам доступно вероломство!
Века, века – вас будет проклинать
Больное позднее потомство!Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей Расступимся!
Мы обернёмся к вам
Своею азиатской рожей!Идите все, идите на Урал!
Мы очищаем место бою
Стальных машин, где дышит интеграл,
С монгольской дикою ордою!Но сами мы – отныне вам не щит,
Отныне в бой не вступим сами,
Мы поглядим, как смертный бой кипит,
Своими узкими глазами.Не сдвинемся, когда свирепый гунн
В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
И мясо белых братьев жарить!..В последний раз – опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
Это стихотворение могло быть написано двумя неделями раньше. Эмоциональный всплеск, послуживший его отправной точкой, произошёл, судя по дневнику, ещё 11-го января. Но тогда Блок работал над поэмой. Пришлось где-то в глубине сердца спрятать и удерживать явившееся ощущение, дожидаясь последней точки в "12". А пока ограничиться дневником. Вот эта запись, прозаический эмбрион, в котором уже явственно проступают черты будущего поэтического шедевра, спровоцированного негодованием Блока по поводу Брестских переговоров:
"Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним.
Если вы хоть "демократическим миром" не смоете позор вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше. Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом, мы скинемся азиатами, и на вас прольётся Восток.
Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины. Опозоривший себя, так изолгавшийся, – уже не ариец.
Мы – варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ – будет единственно достойным человека…"
"Двенадцать" и "Скифы", творческий апофеоз Блока, пришлись на 20-летнюю годовщину его поэтической деятельности. Не в натуре Александра Александровича было отмечать юбилеи, да и время не подходящее. Разве что с женою перекинулся двумя-тремя словами и в записной книжке дату эту примечательную – 10-е января пометил: "Двадцать лет пишу стихи". А днями позднее, при завершении поэмы – "юбилейного" подарка от Господа, записал свою оценку этого произведения: "Оно больше меня. И больше себя. Это – настоящее".
"Больше себя" поэма оказалась уже в силу своей, тогда ещё только предчувствуемой правды. Не о Революции она, не об Октябрьском перевороте – куда проще и куда страшней: о большевицком кровавом терроре, порождённом ими: "Трах-тах-тах! Трах-тах-тах…" Поэма завершается этой беспорядочной, испуганной, мнительной, ведущейся почти наугад пальбой. И как уместно, как символично многоточье, поставленное Блоком после этих: "Трах-тах-тах…" Оно как бы продолжает убойную эту стрельбу в грядущие года и десятилетья и так похоже на пулевые пробоины…
Если бы смогли современники хорошенько вдуматься в истинный смысл Блоковского создания, я уверен: большевики не пожалели бы пули и для самого автора этого изобличительного документа эпохи. Ну, а контрреволюция бы ему рукоплескала.
В действительности же всё получилось наоборот, как раз по причине всё того же непроглядного мрака, о котором написал поэт: "Не видать совсем друг друга за четыре за шага". По человеческому обыкновению, важнее оказалось не то, что ты делаешь, а с кем ты. А Блок был с большевиками. Более того, на предложенный ему анкетный вопрос: "Может ли интеллигенция работать с большевиками?" – ответил: "Может и обязана".
Однако большая часть из числа интеллигентов, знакомых с Блоком, думала иначе. Когда в феврале 1918-го "Двенадцать" были опубликованы, от поэта отвернулись многие и многие. Злословили. Не подавали руки. Ну, а сам Александр Александрович, явившийся поэтическим мессией Революции и Гражданской войны после "Двенадцати" и "Скифов" замолчал. Слово было сказано, дело сделано. Как бы исчерпав этим своё предназначение, Блок во всю оставшуюся жизнь ничего великого более не написал, а к стихотворной форме почти и не прикасался.
Маяковский, должно быть, ревнуя Александра Александровича к своей любимой теме, иронизировал, мол, Революция не для Блока, и он, попытавшись о ней написать, надорвал голос. Между тем, Маяковский тут весьма и весьма неправ и хочет отсудить у Блока неотъемлемое. Ибо сам Владимир Владимирович изначально находился внутри революционной стихии и посему не мог быть её провозвестником. У него своя, иная слава. Ну, а страшный, мучительный призыв: "Слушайте Революцию!" – принадлежит Блоку и только ему.
Исполнение Александром Александровичем своих стихов было полностью лишено каких-либо внешних эффектов. Сказывалось отсутствие в поэте и тени самохвальства, мол, вот оно, как есть, ничем не приукрашенное. Однако за его сдержанной холодностью чувствовалась и скрытая энергия, и страсть, и тончайшая благородная музыкальность.
Вот почему его чтение завораживало, гипнотизировало зал, повергая в такую тишину, среди которой и шёпот отдаётся громом небесным. Актёрам, пытавшимся подражать его манере, подобное не удавалось.
А вот свои "Двенадцать" читать не умел. Стоящие особняком в его творчестве, они требовали и подачи совсем иной – страстной, разухабистой, простонародной. Именно так читала "Двенадцать" жена поэта, отныне завершавшая исполнением поэмы большинство выступлений Блока. Он восхищался и считал, что Любовь Дмитриевна делает это безошибочно. Да и могло ли быть иначе, если для Александра Александровича в этом исполнении слились сразу четыре возлюбленные им и предавшие его стихии: женщина, поэзия, театр и революция.
3-го июля "Двенадцать" вышли книгой, но пока ещё в одном переплёте со "Скифами". Отдельным изданием они были выпущены лишь в конце 1918-го, причём, с великолепными иллюстрациями Анненкова. Первый тираж их составлял только 300 экземпляров, но затем по заказу Наркомпроса последовало издание с тиражом в 10000, по тому времени баснословным и свидетельствовавшим о возросшей популярности поэта.
Только теперь, после "Двенадцати" и "Скифов" к Блоку пришла настоящая широкая слава. По свидетельству современника: "Было в ней, разумеется, и нечто наносное, вульгарное. Намазанные девчонки в кошачьих горжетках под горностай приставали к прохожим: "Я – незнакомка. Хотите, покажу очарованную даль?"" В иллюзионах крутили душераздирающую мелодраму "Не подходите к ней с расспросами". Шансонье Вертинский с большим чувством и чуть слащавой приятностью в голосе мяукал песенки на Блоковские стихи. А когда Александр Александрович ввиду беспорядков, творящихся в городе, дежурил у ворот своего дома, какой-то насмешливый прохожий громко процитировал строки из его "Незнакомки":
И каждый вечер в час назначенный
(Иль это только снится мне?)…
Осенью 1918-го Горький основал издательство "Всемирная литература". А зимою в учёную коллегию издательства был приглашён Блок. Поэту поручили возглавить немецкий отдел. Первым, на ком Александр Александрович сосредоточил своё внимание и силы, был Генрих Гейне. К переводчикам, находившимся в распоряжении Блока, Александр Александрович был требователен и строг. Сказалось величайшее уважение к замечательному немецкому поэту и стремление достойно представить его русским читателям.
Впервые Горький и Блок встретились ещё в 1906 году на Башне Вячеслава Иванова. Близкого знакомства не последовало, но взаимное уважение присутствовало неизменно. Один из современников засвидетельствовал, к примеру, что в пору выхода Блоковских "Стихов о России", эта книга весьма долго не покидала рабочий стол Алексея Максимовича, и он не раз открывал её, чтобы процитировать ту или иную строфу.
Вполне определённо выразилось отношение к поэту и в письме Горького к одному из начинающих стихотворцев: "Блоку – верьте, это настоящий, волей Божьей поэт и человек бесстрашной искренности". А другому своему адресату он же написал: "В общем же Блок изумительно красив, как поэт и как личность. Завидно красив". Официальные отзывы великого пролетарского писателя о поэте звучали куда сдержаннее.
В издательстве "Всемирная литература" Александр Александрович общался с весьма многими писателями, привлечёнными Горьким к сотрудничеству. Но в творческих дискуссиях на Коллегии экспертов наиболее частым и даже непременным оппонентом Блока являлся Гумилёв. Их взгляды на литературное творчество постоянно расходились.
После очередных словопрений кто-то поинтересовался у Николая Степановича, почему он не выходит за рамки чрезвычайной почтительности и не возразит Блоку более резко и определённо? Гумилёв ответил: "А что бы я мог сделать? Вообразите, что вы разговариваете с живым Лермонтовым. Что могли бы вы ему сказать, о чём с ним спорить?"
Александр Александрович обращался к Гумилёву всегда подчёркнуто церемонно и, признавая за ним дарование, впрочем, какое-то "не русское" по своей природе, воспринимал его всё-таки несколько иронически. В воспоминаниях Евгении Фёдоровны Книпович, человека весьма близкого Блоку, дошли до нас некоторые его отзывы о Гумилёве: "Все люди в шляпе – он в цилиндре. Все едут во Францию, в Италию – он в Африку. И стихи такие, по-моему… в цилиндре".
Свои споры с Гумилёвым Блок подытожил и развил в статье "Без божества, без вдохновенья", предназначавшейся для "Литературной газеты", но при жизни автора так и не увидевшей свет.
Поскольку далеко не вся интеллигенция примкнула к большевикам, в молодом Советском государстве образовался огромный дефицит на творческих людей. А посему каждого "примкнувшего" власти старались использовать не на сто, а на тысячу процентов.
Помимо работы во "Всемирной литературе" Блок становится членом Литературно-художественной комиссии по изданию классиков, сотрудничает в Репертуарной секции Петроградского Театрального отдела Наркомпроса, назначается председателем Управления Большого Драматического театра, выступает с лекциями и докладами, разрабатывает планы "Исторических картин" – театральных и кинематографических инсценировок на темы мировой культуры, избирается членом Совета Дома Искусств, участвует в составлении плана "Библиотеки русских классиков" в 100 томах для издательства З.И. Грежбина.
Обязанностей, как видим, немало, и за каждою из них – большой, постоянный труд. Что, к примеру, означало председательство в Управлении БДТ? Блок не только формировал его репертуар, но и работал с актёрами, помогая им разобраться в принятой для постановки пьесе, как целиком, так и по каждой роли персонально. Его речи, произносимые перед началом спектакля, не только увеличивали наплыв зрителей, но и давали им верный настрой.
Поэт выступал как бы посредником между публикой и актёрами, и тем, и другим прививая вкус к традиционному классическому театру, ориентируя на Шекспира и Шиллера. В эпоху оголтелого новаторства, обезобразившего сцену, его усилия были благородны и небесполезны.
Пользуясь безотказностью Александра Александровича, всегда готового помочь, на него наваливали всё новые и новые дела и обязанности. Не мудрено, что всевозможные Гиппиусы и Мережковские, ненавидящие Советы и не желающие на них работать, увидели в этой безотказности ретивость и скоренько заключили, что "Блок продался большевикам".
Но более всего эти люди презирали его за "Двенадцать". Они попросту не захотели или не сумели разглядеть за снежными вихрями – тонущую в метели фигурку Иисуса Христа – Вечный Символ Господнего милосердия и всепрощения. Неожиданный гениальный образ, возвысивший лучшее создание Блока до всеобщего непонимания!
Закономерность его появления в поэме становится очевидной, если учесть, что 7 января, т. е. за день до того, как Александр Александрович приступил к её написанию, поэтом был набросан план пьесы об Иисусе Христе. И воплощение бы не замедлило, если бы назавтра не соскользнуло перо и, уже не повинуясь автору, но лишь самой неизбежности, ни сотворило того, что сотворило. Вот почему в поэме запечатлелось и то, что за окнами – метель, и то, что разгулялось по России – Революция, и Тот, Кто обитает в нежном сострадающем сердце поэта – Христос.
Многие спорили о "Двенадцати". Говорили и так, и эдак. Кто-то кого-то в чём-то убеждал и что-то доказывал. В конце концов, Иисуса Христа в Революции не приняли ни те, ни другие – ни "новые", ни "бывшие". А вскоре никому не нужен оказался и сам автор нашумевшего произведения – Александр Блок.
Свою ненужность впервые и особенно остро почувствовал он уже после того, как ему было поручено редактировать "Избранные сочинения Лермонтова" для "Библиотеки классики". До этого он мирился с происходящим. И когда в 1918-м комнату, где располагалась его библиотека, заняли моряки, Александр Александрович подчинился таковому "уплотнению" вполне безропотно и целую ночь перетаскивал книги. И, когда в 1919-м поэта арестовали, он, конечно же, не без волнений, но вполне лояльно дожидался, пока на третий день усилиями Луначарского не был освобождён.
Но теперь, когда его предисловие к Лермонтову было забраковано Коллегией на том основании, что, дескать, важно не то, что Михаил Юрьевич видел сны, а то, что он был передовым поэтом, Блок даже спорить не стал. Он вдруг мучительно осознал, что отныне и навсегда командовать литературой в Советской России будет воинствующее невежество и что впереди революционных солдат и матросов брезжит не фигурка Христа, а режим безапелляционной варварской диктатуры. Для Блока это открытие явилось нравственной катастрофой.
При всём этом поэт не отвернулся от Революции. Ведь и само искусство, саму поэзию он по-толстовски был готов считать чуть ли ни виною просвещённых роскошествовавших классов перед тёмными и неимущими. Просто он почувствовал свою непригодность для участия в строительстве нового и, как он надеялся, справедливого общества. А потому тем согласнее был на любую работу, какую бы на него ни наваливали. И по-прежнему стоял перед историческими событиями с непокрытой головой. Но теперь это выглядело не как у оратора на трибуне, когда волосы – по ветру, а как у приговорённого – перед шеренгой вскинутых и нацеленных на него винтовок.
Можно ли сомневаться, что в эту страшную эпоху человек, которого многие считали "совестью России", и который "больше думал о правде, чем о счастье", был обречён. Не имея возможности приложить сердце к тому, чем он отныне вынужден был заниматься, Блок и жил, и действовал уже как бы только механически, хотя и для механического существования у него не доставало самого элементарного – еды. В пору полной разрухи и всеобщей нищеты общегражданский паёк, получаемый Александром Александровичем, не сулил ему ничего кроме голодной смерти.
А вот люди, побойчее и поразворотливей, ловчили, как могли, чтобы только пропитаться. Так, некий художник, отличавшийся особенной сметкой, кроме общегражданского пайка получал "учёный" паёк в Академии художеств, "милицейский" – за изостудию для милиционеров, "балтийский" – за дружбу с моряками и даже паёк "кормящей матери" – за лекции, прочитанные в родильном доме.
Блок изумлялся такой расторопности. Удивляло его и то, как это другие умеют читать лекции на любые темы и в любом количестве, да ещё безо всякой подготовки: "Я могу только по написанному", – смущённо признавался поэт. Импровизировать перед публикой Александру Александровичу мешала всё та же честность, не допускающая случайных слов и не выверенных мыслей.
Когда же сочувствующий голодным поэтам Корней Иванович Чуковский свёл Блока и Сологуба с неким "продовольственным комиссаром" любителем поэзии, то лицо Сологуба через неделю другую заметно округлилось, а вот Александр Александрович, разумеется, не смог, да и не пытался извлечь из этого знакомства даже наималейшей выгоды.
Голодное существование Блоков привело к распродаже артистического гардероба Любови Дмитриевны, а затем и её коллекции кружев. Тем же путём и Александр Александрович лишился своей библиотеки. Впрочем, всё шло за бесценок и к сытости не приводило.
Некоторые из поклонников Блока пытались ему как-то помочь. Но голод уже становился повсеместным и всеобщим, а возможности сочувствующих – всё скудней и скудней. Одной из наиболее известных почитательниц поэта была Н.А. Ноле-Коган. Ещё в марте 1913 года Надежда Александровна написала письмо, в котором спросила, не разрешит ли Александр Александрович присылать ему иногда красные розы?.. "Да, если хотите. Благодарю Вас", – ответил Блок.