Какое это странное ощущение – целый день молчать! После того неумолкающего шума, на который я обречена дома, здешняя тишина мне представляется блаженством. Мне бы хотелось, чтобы она была еще глубже, еще ненарушимее. Мое пребывание здесь, это что-то вроде передышки, которую, после двадцатипятилетней сутолоки, мне невзначай бросила судьба. Не знаю даже, к лучшему ли это. Я искренне считала себя приконченной… запечатанной со всех сторон. Как заморенная кляча, которая тупо трусит до ночлега, я ничего, кроме усталости, не чувствовала. Прошел день – и слава Богу… И что же? Едва я очутилась не на свободе (куда уж мне!), а просто подальше от семейного котла, как во мне зашевелились старые, давно, казалось, схороненные духи… Каждый человек, думается мне, в разные периоды своей жизни погребает часть своего "я"… И, Боже мой, как грустно бродить по кладбищу собственного сердца… Вот и мои прежние "я" словно ожили, обступили меня и так назойливо твердят: посмотри, какая ты была… Ты отреклась от себя и теперь ты – ничто… Ты даже не дама, как все, и не добродетельная мать семейства… Те спокойно делают свое дело, а ты захотела служить двум богам и предала обоих…
Ах, уж лучше спать ложиться. Ведь, если я и тут буду заниматься самоглоданием, какой же выйдет толк из моего лечения. Все это не "Kurgemass", как говорит Geheimrath.
15 (27) июня
Здоровье лучше. Лили пишет часто, хотя лаконически. Здоровы и благополучны. Это самое главное, и я спокойна за них. Ездила в Мариенбад. Очень красивое место, лежит в котловине между кольцом гор, которые сплошь покрыты сосновым лесом. Лечатся там все толстяки. Толпа народу, музыка, элегантные туалеты – в глазах рябит. Мне больше нравится Франценсбад: тише, проще. Тут есть очень милый лесок, напоминает наши подмосковные рощицы. Березы вперемежку с елками, клены, дубки, только круглые, тенистые каштаны говорят о "загранице". За опушкой широкая поляна, вся заросшая нежной высокой травой и самыми простенькими цветами – одуванчики, ромашка, гвоздика, клевер, колокольчики… Кругом видно далеко… На горизонте, в синеватой дымке темнеют небольшие холмики… бегут поезда, извиваясь, как червяки… Я тут часто гуляю и думаю, думаю…
17(29) июня
Пришлось и мне обрести курортное знакомство, хотя без всякого с моей стороны желания. В нашей Bellaria живет французская чета Monsieujr et Madame Peirre Dagoury. Муж очень высокий, худой, черноволосый, с толстыми, как у негра, губами, острой бородкой, изящный – frise la qurarantaine . Жена совсем молодая, лет двадцати, крошечная, тоненькая блондинка с бледным капризным личиком. Одевается поразительно. Только парижанка может рисковать таким сочетанием цветов. Оденься так русская или немка, она будет похожа на огород, а у француженки выходит оригинально. Встречаясь со мной на лестнице и у "воды", муж высоко приподнимал цилиндр, а жена мило кивала головкой. В ресторане и на музыке они, может быть, случайно, а может быть, и нарочно, усаживались неподалеку от меня. Но я оставалась неуязвима. Вдруг вчера, когда я уже спокойно сидела у себя после вечернего "водопоя" и писала Лили, ко мне в дверь постучались. Думая, что это горничная, я механически произнесла: "Herein" . Но вместо горничной в дверях остановился француз и взволнованным голосом проговорил:
– Je vous demande mille fois pardon, madame . Моей жене дурно. Я посылал за доктором, но его нет дома. Не будете ли вы так бесконечно добры, пока я съезжу за другим доктором, помочь моей жене. Она не говорит по-немецки и ей трудно объясняться с прислугой.
Я, конечно, выразила свое согласие и сейчас же встала, чтобы идти с ним. Он рассыпался в благодарностях. Их комнаты рядом с моей. Он предложил мне подождать в хорошеньком будуаре, а сам бросился в следующую комнату, отделенную от первой драпировкой, из-за которой неслись шумные вздохи.
– Ма chere enfant , – начал он торопливо, наша русская соседка так добра, пришла взглянуть на тебя. Можно ей войти?
– Mais sans doute , – со стоном ответила жена. Я вошла к ней. Она лежала на широкой кровати, вся утопая в кружевах и лентах. На полу валялся мешок с "moor’om" .
– Ah, madame, – залепетала она, – как вы любезны… У меня нестерпимые боли… и она закатила глаза…
Мне почему-то показалось, что она не очень больна, и я спросила, что она собственно чувствует?
– У меня спазмы. Доктор мне прописал припарки из "moor’a" на живот. Mais je пе рейх pas sennnntir cette salete . В Париже меня растирали хлороформом и давали внутрь эфир. А тут… это варварство! C’est mon mari qui a eu l’idee d’aller еп Allemagne .
– Это не Германия, а Австрия, – возразил муж.
– Это все равно, – капризно перебила жена и опять застонала:
– Ах, и зачем только я согласилась… я здесь умру… ах, это невыносимо…
– Почему вы не хотите приложить мешок? – сказала я. – Меня эти горячие компрессы всегда успокаивают. Попробуйте… В эти часы все доктора закончили прием и разъехались по визитам.
Вряд ли ваш муж кого поймает.
Я нагнулась, чтобы поднять с полу мешок, но француз меня предупредил: бережно, как ребенка, он положил мне его на руки и вышел.
– Эта гадость портит кожу и белье, – протестовала маленькая женщина.
– У вас наверно есть белье попроще, – заметила я, – а для кожи это даже полезно.
– Vrai? On m’a dit a moi que cette boue rend la peau flasque .
– Напротив. Светские и другие дамы, дорожащие своей красотой, нарочно приезжают в Франценсбад – pour se rafaire le teint .
Ha m-me Dagoury эти слова подействовали, как откровение.
Она почти радостно переспросила:
– Vrai? Ах, я очень нервна, chere madame. Малейший пустяк меня волнует. Мне совестно вас беспокоить. Но русские так добры и мы их так любим. C’est comme des compatriotes . Я воспользовалась благоприятным моментом и приладила ей злополучный мешок.
Она позвала мужа:
– Pierre, войди. Je ne suis plus mechante . У нас была маленькая сцена, – сообщила она мне с гримаской, – у него такой дурной характер. Не дуйся, Пьер. Дай мне лекарство.
Пьер налил микстуру в ложку и подал жене. Та опять защебетала.
– Merci. Мне легче. Не нужно доктора. Как мило со стороны madame, что она меня навестила. Пьер, не сердись. Я буду умница…
Пьер угрюмо молчал. Когда жена его совсем успокоилась, он проводил меня до моей двери и, прощаясь, смущенно промолвил:
– Nous devons vous paraitre bien ridicules . Мы так хотели с вами познакомиться. Пожалуйста, не примите это за банальную фразу. Если б вы знали, как мне досадно, что все вышло так глупо.
Я пробормотала какую-то любезность и мы расстались. Славные глаза у этого Пьера – добрые и умные, а жена – пустышка.
Третьего дня, утром, горничная мне подала огромную корзину цветов от M-r et M-me Dagoury. На музыке мы уже сидели вместе, теперь вместе обедаем и гуляем. Словом, прощай одиночество. Сначала мне было досадно, а теперь ничего. Супруги все-таки ненавязчивы. "Monsieur" положительно симпатичен, а "Madame" довольно бесцветна. Все на свете у нее, по-видимому, делится на две части "Drole" и "pas drole" . Про мужа она говорит: II n’est pas drole du tout , то капризничает и дуется на него, то (когда ей чего-нибудь хочется) ласкается к нему кошечкой, не стесняясь моим присутствием. Его это очень коробит. Он ее останавливает: – Voyons, Lucie, pas d’enfantillage , но кошечка не уступает, пока не добьется желанной добычи в форме кружева, брошки, браслета… При этом madame – горячая патриотка. Стоит заговорить о "пруссаках", как ее личико севрской куколки мгновенно меняется и маленькие зубки под розовыми деснами оскаливаются, как у злого зверька. Сегодня она мне очень горячо объясняла, что Германию нужно вычеркнуть из географического атласа, Берлин подарить России, а Франции вернуть "nos cheres provinces, vola mon reve" , – воскликнула она, захлебываясь. Un reve de bonne femme , – заметил муж и с нескрываемым презрением посмотрел на свою хорошенькую жену. Ее родители – эльзасцы и переселились в Париж после войны, – сказал он мне в пояснение и как бы извиняясь за кровожадность прелестной Lucie.
22 июня (5 июля)
Лили должно быть совсем завертелась… Пишет редко, на клочках, с постоянным обещанием – в следующий раз написать побольше. Спасибо Юрию Павловичу! Он два раза в неделю извещает меня по телеграфу, что "все благополучно"… А то я бы, право, не знала, что думать. Здоровье мое гораздо лучше – и я спокойнее…
Dagoury дал мне прочесть роман Rosny "L’autre femme" . Роман написан на тему о необходимости и даже законности мужу, кроме жены, любить и других женщин… чем больше, тем лучше. "Le renouveau de l’idylle" , I’esthetique de l’adultere , это, мол, такое зерно существования, от которого мужчина не может отказаться. Другое дело – женщина. Она должна "subir" до конца все. Написано превосходно. Какая масса талантов у французов и как они не устают трепать на разные лады этот несчастный, древний, как мир, adultere. Как ужасно, что в мире и в литературе такое огромное место занимает любовь… Неужели и наши пра-пра-пра-правнуки будут также беспомощно, как и мы, стоять перед жестоким "сфинксом" и в утешение ссылаться на атавизм или другое мудреное слово.
24 июня (6 июля)
Мне очень нравится Dagoury. Он совсем простой, не влюблен в себя, как большинство французов (этим, впрочем, грешат и не французы), об "альянсе" и даже "реванше" говорит без всякого ража. Он уже год живет в Германии, переезжая из одного университетского города в другой, собирая материалы для своей книге о немецком социализме… О немецких ученых отзывается с большим уважением.
Madame Dagoury и на сей предмет держится особого мнения:
– Может быть, они и великие ученые, – говорит она, – но скучны они невыносимо. Pierre был так жесток, что и меня заставил у них бывать. Се n’etait pas drole, ah non!.. Мужчины торжественны, как пасторы, а дамы!.. Мы были на вечере у одного профессора. Хозяйка – огромная, толстая женщина, была в белой шерстяной юбке и розовом корсаже. Ведь не догадалась сделать наоборот! А другая еще лучше. Ни малейшего вкуса, грации. Это совсем не женщины.
– Отличные женщины, – возразил Пьер, – серьезные, добрые, верные помощницы своим мужьям. В конце концов, это все-таки лучше, чем элегантная кукла.
– Ты намекаешь на меня? – грозно спросила жена.
– И не думал. Для меня моя крошка Lucie вне сравнений.
Lucie успокоилась, а я свободно вздохнула. Только этого не хватало. Приехать за границу, чтобы мирить какого-то француза с женой.
27 июня (9 июля)
Пьер и Lucie меня одолели: ходят целый день по моим пятам. У Lucie несчастное лицо, она ужасно скучает и все придумывает – куда бы ей поехать, а муж требует, чтобы она педантически исполняла режим. Из-за этого – постоянные препирательства. Но когда она оставляет своего Пьера в покое, с ним приятно разговаривать. Сегодня я их водила в свой лесок. Мы долго гуляли и беседовали о разных разностях.
Dagoury очень интересуется Россией – не с точки зрения франко-русской дружбы, а как "беллетристической страной, в которой должно быть много оригинальных типов".
Я заметила, что люди везде – люди.
– Разумеется, – согласился он. – Но у вас особенно любопытно наблюдать с одной стороны резиньяцию массы, прозябающей во тьме, а с другой беспокойный блеск верхнего слоя, вкусившего от древа цивилизации, но, в сущности, подавленного той же властью тьмы. Корифеи вашей литературы, Толстой, Тургенев, Гончаров – прекрасно это подметили.
– Вам знакомы их произведения по переводам? – спросила я.
– Некоторые я читал в оригинале.
Я посмотрела на него во все глаза.
Он расхохотался. – Вы поражены? Русские ведь воображают, что их язык непостижим для иностранца… Это один из национальных предрассудков. On apprend bien le chinois .
– И вы говорите по-русски?
– Gavariou, – сказал он и продекламировал совершенно верно по интонации, но с отчаянным произношением:
"Цветы последние милей Роскошных первенцев полей…"
– Вы феномен, – сказала я.
– Oh, c’est un type , – с чувством произнесла Lucie. Dagoury пожал плечами:
– Не верьте Lucie, chere madame. Она клевещет, как всякая жена.
– А Достоевского вы тоже знаете? – продолжала я выспрашивать.
– Читал.
– Как же вы его находите?
– Он похож на нашего Габорио.
Это было так глупо, что я не могла удержаться от восклицания.
– II parait que j’aidit une enormite , – лукаво промолвил Пьер. – Я хотел вас подразнить. Впрочем, должен признаться, что Достоевский мне антипатичен по разным причинам. Меня вообще возмущает наша токада "северным сиянием". Я согласен видеть в Достоевском писателя больных людей, а в Ибсене второстепенного популяризатора Шопенгауера, но отказываюсь признавать их глашатаями новых истин. Моей натуре противен всякий фетишизм… Если б даже меня самого признали пророком, я бы отказался от этой чести. Что может быть скучнее слепого поклонения?
– Moi, je truve са charmant , – сказала Lucie и, глубоко вздохнув, стала в миллионный раз жаловаться на францен-сбадскую скуку, на деспотизм Пьера, на глупость немецких докторов и т. д.
30 июня (12 июля)
Получила письмо от Лили. Просит привезти ей кружев и гранат. Все благополучно, все здоровы, веселы. Варя Карцева выходит за Башевича. Юрий Павлович в отличном расположении духа… Ну и слава Богу…
Сегодня почти весь день провела вдвоем с Dagoury. Он был в экспансивном настроении и "выкладывал душу". Lucie познакомилась с целым отрядом американок и умчалась с ними в Карлсбад. Пьер отпустил ее с таким жаром, точно обрадовался возможности передохнуть. Проводив жену на вокзал, он пошел отыскивать меня. Мы встретились у памятника эрцгерцога, на котором (не на эрцгерцоге, а на памятнике) восхваляется в стихах чудодейственная сила франценсбадских источников, излечивающих даже "das ermattete kranke Herz" . Я показала Dagoury на эту строчку. Он улыбнулся. – Tiens! С завтрашнего дня начинаю пить воду. А вы, chere madame, как себя чувствуете?
– Прекрасно. Merci.
– Очень рад. Последние дни у вас был грустный вид.
Я сказала, что беспокоилась отсутствием известий из дома, что тоскую по дочери.
– Никак не могу себе представить, что у вас взрослая дочь! – воскликнул Dagoury.
– Вы, что же это, пользуетесь отсутствием жены, чтобы говорить мне комплименты?
– Non, non! Я совершенно искренен. В Париже мы сплошь и рядом видим мамаш, которые похожи на младших сестер своих дочерей, но вы не такая. Когда я гляжу на вас, мне все кажется, что вы свою жизнь в снегу пролежали… или заснули, как маленькая принцесса в сказке.
– Но, так как prince Charmant не явился во время, чтобы меня разбудить, то давайте беседовать о чем-нибудь другом.