По крайней мере четыре вечера в неделю отец играл в карты. На столе лежали деньги и сигареты, стояли бутылки. За столом следовало соблюдать правила. Для Эдди правило было одно - не мешать. Как-то раз он встал рядом с отцом, чтобы посмотреть, какие у того были карты, но отец тут же положил на стол сигару и, заорав на него во все горло, наотмашь ударил по лицу.
- Хватит дышать на меня! - гаркнул он.
Эдди расплакался, а мать притянула его к себе и гневно взглянула на мужа. С тех пор Эдди больше не подходил к отцу так близко.
Но были и другие ночи: в карты не везло, бутылки были все опорожнены, мать уже спала, и тогда отец выплескивал свой гнев в детской комнате Эдди и Джо. Он хватал их убогие игрушки и швырял ими об стену. А потом приказывал сыновьям лечь на матрас лицом вниз, снимал ремень и с криком, что они транжирят его деньги на всякую дрянь, стегал их по задницам. Эдди молил Бога, чтобы мать проснулась, но если она и просыпалась, отец угрожающе требовал "не вмешиваться в его дела". Эдди смотрел на мать, стоявшую в коридоре, беспомощно сжимавшую в кулаке полу халата, и ему становилось еще хуже.
Руки, оставившие отпечатки на детстве Эдди, были покрасневшими от злости - жесткими и бесчувственными. Маленького Эдди били, колотили, стегали ремнем. Еще одна рана в дополнение к пренебрежению. Рана, нанесенная жестокостью. Уже по звуку шагов в коридоре Эдди научился распознавать, как сильно ему на этот раз достанется.
При всем при этом и несмотря на все это, Эдди в глубине души обожал отца, потому что сыновья любят даже самых отвратительных отцов. Так рождается их преданность. Не успев еще посвятить себя Богу или женщине, мальчик уже предан отцу, даже если эта преданность совершенно нелепа, даже если ей нет никакого объяснения.
Но порой, словно для того чтобы совсем не погасить тлеющие угли, сквозь личину безразличия прорывался едва заметный намек на отцовскую гордость. На бейсбольном поле, при школьном дворе на Четырнадцатой авеню, отец стоял за оградой и наблюдал за игрой Эдди. Стоило Эдди забросить мяч в дальнюю часть поля, как отец одобрительно кивал, и Эдди, увидев это, несся со всех ног через базы. Когда же сын приходил домой после уличных драк, отец, заметив, что у него разбита губа и на тыльной стороне ладони содрана кожа, всегда спрашивал:
- Ну, что ты сделал с тем парнем?
Эдди отвечал, что тому парню здорово досталось, и отец хвалил его. Если же Эдди нападал на мальчишек, которые приставали к его брату - мать называла их хулиганами, - Джо от стыда прятался у себя в комнате, а отец подзывал к себе Эдди и говорил:
- Не обращай на него внимания. Ты парень сильный. Будь своему брату защитником. Никому не давай его тронуть.
Когда Эдди перешел в шестой класс, он стал, подражая отцу, подниматься летом до восхода солнца и работать в парке до темноты. Поначалу он работал на самых простых аттракционах: с помощью тормозных рычагов мягко останавливал вагончики. А отец то и дело проверял его на ремонтных неполадках. Сунет ему сломанный руль и говорит: "Почини". Ткнет пальцем в спутанную цепь и велит: "Почини". Или принесет ржавый буфер и требует: "Почини". И всякий раз, выполнив задание, Эдди возвращал отцу приведенную в порядок вещь со словом "починено".
По вечерам они собирались за обеденным столом: пухлая, потная от жара плиты мать, ни на минуту не умолкавший, с головы до ног пропахший морем Джо, ставший хорошим пловцом и каждое лето теперь работавший в бассейне "Пирса Руби". Джо рассказывал обо всех, кого он там видел: рассуждал об их купальных костюмах, об их деньгах. Но отца это все не трогало. Однажды Эдди нечаянно услышал, как отец сказал матери о Джо:
- Этот, кроме воды, ни на что другое не пригоден.
И все же Эдди завидовал тому, как Джо выглядел: каждый вечер брат приходил домой загорелый и чистый. У Эдди же, как и у отца, под ногтями чернела грязь, и он, сидя за обеденным столом, пытался ее вычистить ногтем большого пальца. Как-то раз отец это заметил и усмехнулся.
- Зато видно, что ты весь день вкалывал, - сказал он и, прежде чем взять в руки кружку с пивом, выставил напоказ свои грязные ногти.
К тому времени рослый и крепкий подросток Эдди лишь кивнул ему в ответ. Сам того не ведая, он завел с отцом ритуал семафора, исключавший слова и физические проявления любви. Показывать чувства запрещалось. Считалось, что и так все понятно. Любовь не признавалась. И ущерб был непоправим.
А однажды вечером отец вообще перестал с ним разговаривать. Это случилось после войны, когда Эдди уже выписали из госпиталя, с ноги сняли гипс и он вернулся в родительскую квартиру на Бичвуд-авеню. Отец в тот вечер выпивал в соседней пивной и, придя домой, увидел, что Эдди спит на диване. Эдди вернулся с войны другим человеком. Он теперь все время сидел дома. И редко говорил, даже с Маргарет. Потирая больное колено, он часами глазел в кухонное окно на двигавшуюся за ним карусель. Мать шепотом говорила: "Ему нужно время", - но отец с каждым днем становился все нетерпимее. Он не понимал, что такое депрессия. Он считал поведение Эдди слабостью.
- Вставай! - закричал он заплетающимся языком. - И ищи работу!
Эдди перевернулся с боку на бок. Отец снова заорал:
- Вставай… и ищи работу!
Отец едва держался на ногах, и все же он подошел к Эдди и пнул его в бок.
- Вставай и ищи работу! Вставай и ищи работу! Вставай… и… ИЩИ РАБОТУ!
Эдди приподнялся на локте.
- Вставай и ищи работу! Вставай и…
- ХВАТИТ! - закричал Эдди и, не обращая внимания на жгучую боль в колене, вскочил на ноги. Глаза Эдди пылали гневом. Теперь они были лицом к лицу. От отца противно пахло спиртным и табаком.
Отец бросил взгляд на ногу Эдди. Голос его перешел в тихое рычание:
- Смотри… те… не так уж… и больно.
Он замахнулся, чтобы ударить, но Эдди инстинктивно отпрянул и перехватил его руку. У отца глаза едва не вылезли из орбит. Впервые в жизни Эдди не дал себя в обиду, впервые в жизни попытался что-то сделать, а не принял побои так, словно заслуживал их. Отец посмотрел на свой сжатый кулак, так и не достигший цели. Ноздри его раздулись, зубы заскрежетали, и, вырвав руку из руки Эдди, он отпрянул. А потом в упор посмотрел на Эдди так, как смотрят на уходящий со станции поезд.
И с тех пор он не сказал Эдди ни слова.
Это был последний отпечаток на "стакане" Эдди. Молчание. Оно мучило их обоих все последующие годы. Отец не произнес ни слова, когда Эдди переехал в свою собственную квартиру, не сказал ни слова, когда Эдди стал таксистом, не вымолвил ни единого слова на его свадьбе и ни единого слова, когда Эдди пришел навестить мать. Мать плакала, умоляла отца, заклинала отступиться и простить, но тот отвечал ей сквозь зубы то же, что и другим, кто просил его помириться с Эдди: "Парень поднял на меня руку". И на этом разговор кончался.
Все родители, так или иначе, ранят своих детей. Такая вот у Эдди сложилась жизнь. Пренебрежение. Жестокость. Молчание. И теперь, после смерти, Эдди наткнулся на металлическую стену и провалился в сугроб, снова, как и прежде, раненный отвергшим его человеком, чьей любви он - почти необъяснимо - все еще жаждал, человеком, который пренебрег им даже на небесах. Его отцом. Рана все еще не зажила.
- Не сердись, - прозвучал женский голос. - Он тебя не слышит.
Эдди вскинул голову. Перед ним на снегу стояла старуха, с худым лицом, обвислыми щеками, с розовой помадой на губах и туго собранными на затылке седыми волосами, кое-где такими редкими, что сквозь них просвечивала розоватая кожа. Ее узкие голубые глаза были обрамлены металлической оправой очков.
Эдди ее не помнил. Такую одежду, как на ней, в его времена уже не носили: платье было из шелка и шифона, с расшитым бисером корсажем, напоминавшим по форме детский нагрудник, а под самым подбородком красовался бархатный бант. Юбку, сбоку застегнутую на крючки, удерживал на талии пояс с фальшивым бриллиантом. Старуха стояла в изящной позе, держа обеими руками зонтик от солнца. Эдди подумал, что она, должно быть, в свое время была богата.
- Богата, но не всегда, - сказала старуха, усмехнувшись, словно подслушала его мысли. - Я росла, вроде тебя, на задворках города, а когда стукнуло четырнадцать, пришлось уйти из школы. Начала работать. И сестры мои тоже. Уж мы своей семье вернули все до цента…
Эдди прервал ее - ему не хотелось слушать очередную историю.
- Почему мой отец меня не слышит? - решительно спросил он.
- Потому что его дух - целый и невредимый - часть моей вечности. Но его самого тут нет. А ты есть.
- Почему ж это мой отец цел и невредим для вас?
Старуха помедлила с ответом.
- Пошли, - наконец бросила она.
* * *
Неожиданно они оказались у подножия горы. Свет из окон закусочной теперь казался крохотным пятном, далекой звездой, упавшей в расселину.
- Красиво, а? - спросила старуха.
Эдди проследил за ее взглядом. Вдруг ему почудилось, что он уже когда-то видел ее лицо - на фотографии.
- Вы… мой третий человек?
- Вроде так, - ответила она.
Эдди почесал затылок. Кто же эта женщина? Что касалось Синего Человека и капитана, он хотя бы помнил, какое место они занимали в его жизни. Но с какой стати тут эта незнакомка? И почему сейчас? Когда-то Эдди верил, что смерть соединит его с близкими людьми, ушедшими из его жизни. Он был на стольких похоронах: чистил до блеска черные выходные туфли, отыскивал шляпу, а потом стоял на кладбище, каждый раз с горечью думая об одном и том же: "Почему их больше нет, а я все еще жив?" Его мать. Брат. Дяди и тети. Его друг Ноэл. Маргарет. "Наступит день, - говорил священник, - и все мы соединимся в царствии небесном".
Если это небеса, то где же все они? Эдди еще раз всмотрелся в старуху незнакомку. Ему вдруг стало необычайно одиноко.
- Можно мне посмотреть на землю? - прошептал он.
Она отрицательно мотнула головой.
- Можно мне поговорить с Богом?
- Это всегда пожалуйста.
У него на уме был еще один вопрос, но он не решался его задать.
- Можно мне вернуться?
Старуха с удивлением покосилась на него:
- Вернуться?
- Да, вернуться, - повторил Эдди. - В мою прошлую жизнь. В тот последний день. Что я для этого должен сделать? Я обещаю вести себя примерно. Обещаю каждый день ходить в церковь. Все, что угодно.
- Зачем? - Похоже, его просьба ее позабавила.
- Зачем? - повторил Эдди.
Он с размаху стукнул ладонью по снегу, но его голая рука не почувствовала ни холода, ни влаги.
- Зачем? Да затем, что тут я ничегошеньки не понимаю. Я небось тут должен быть ангелом, а я никаким ангелом себя не чувствую. И вообще я тут ни черта не понимаю. Я даже не могу вспомнить, как помер. Не помню, что приключилось. Все, что я помню, - это две маленькие ручки - ту маленькую девочку, что я хотел спасти, понятно? Я ее оттащил с того места и, наверное, схватил за руки, и тогда я… - Эдди пожал плечами.
- Помер? - улыбаясь закончила его фразу старуха. - Скончался? Преставился? Отправился к Создателю?
- Помер, - выдохнул Эдди. - И это все, что я помню. А потом вот вы, и другие, и всякое такое. Но когда помираешь, разве не находишь покой?
- Находишь, - сказала старуха, - когда у тебя у самого на душе спокойно.
- Как же… - Эдди покачал головой.
Ему захотелось рассказать ей о тревоге, что не покидала его со времен войны, о ночных кошмарах, о том, что его почти ничто в жизни не радовало, и о том, как он в одиночестве ходил на пристань смотреть на рыбаков, что тянули рыбу огромными сетями, и о том стыде, что он испытывал, сравнивая себя с этими бившимися в сетях существами, пойманными в ловушку, из которой уже не выбраться.
Но он не стал ничего об этом рассказывать, а только проронил:
- Не хочу вас обидеть, мэм, но я ведь вас совсем не знаю.
- Зато я тебя знаю, - сказала старуха.
Эдди вздохнул:
- Да-a? Откуда ж это?
- Ну, - сказала она, - если ты не спешишь…
* * *
И тогда, хоть и не на что было, она присела. Аккуратно расправила юбку; в женской манере скрестив ноги, с прямой, как струна, спиной, она покоилась в воздухе. Подул легкий ветерок, и Эдди уловил запах духов.
- Как уже сказала, я когда-то была простой девчонкой. Подавала еду в ресторанчике "Морской конек". Он стоял на океане, там, где ты рос. Может, помнишь? - Она кивнула в сторону закусочной, и Эдди вдруг вспомнил. Конечно. То самое место. Он там часто завтракал. Его называли "Жирная ложка". Его уж давным-давно снесли.
- Вы? - Эдди вдруг стало смешно. - Вы работали подавальщицей в "Морском коньке"?
- Точно, - гордо ответила старуха. - Подавала кофе рабочим дока, а прибрежным рыбакам - пирожки с крабами и копченой свиной грудинкой.
Я тогда, надо сказать, была хорошенькая. Многие меня замуж звали, а я всем отказывала. Сестры меня ругали на чем свет стоит: "И с чего это ты такая разборчивая? Выходи замуж, пока не поздно".
А потом как-то утром заходит к нам в закусочную самый что ни на есть элегантный господин. Костюм в тонкую полосочку, на голове котелок. Темные волосы аккуратно подстрижены. И то и дело улыбается в усы. Я ему подаю, он мне кивает, а я стараюсь не глазеть на него. И тут он заговорил со своим спутником, и я слышу: у него такой звонкий, уверенный смех. И еще я заметила, как он дважды на меня посмотрел. А когда расплачивался, сказал, что зовут его Эмиль, и спросил, можно ли ему нанести мне визит. И я сразу же поняла: не придется моим сестрам больше гнать меня замуж.
А как он потрясающе за мной ухаживал - он был человек со средствами. Возил меня туда, где я сроду не бывала, покупал наряды, о которых я и мечтать не могла, угощал едой, какую я в своей бедной, скромной жизни никогда и не пробовала. Эмиль в свое время вложил деньги в строевой лес и сталь и очень быстро разбогател. Ох, как он любил тратить деньги, а уж как любил рисковать - только придет ему в голову идея, и ему уж удержу нет! Думаю, потому его и потянуло к такой бедной девушке, как я. Он терпеть не мог тех, кто родился богатым, и ему жутко нравилось делать то, что "приличные люди" никогда бы себе не позволили.
Одним из его пристрастий были увеселительные парки на берегу моря. Он обожал аттракционы, солоноватую еду, цыган, гадалок, ныряльщиц. И мы оба любили море. Однажды, когда мы сидели на песке и нежные волны подкатывали к нашим ногам, он предложил мне выйти за него замуж.
Я была на седьмом небе от счастья. Я сказала, что согласна. Вдруг слышим: в воде резвятся дети. И тут, как всегда, его фантазия разыгралась: он поклялся, что скоро построит для меня такой же парк, чтоб эта счастливая минута навсегда осталась в памяти и чтоб мы вечно оставались молодыми.
Старуха улыбнулась.
- Эмиль сдержал обещание. Через несколько лет он подписал контракт с железнодорожной компанией, которая искала возможность перевозить больше людей по выходным. Так ведь и появилось большинство увеселительных парков.
Эдди кивнул. Он-то, в отличие от большинства людей, об этом знал. Люди думали: парки развлечений построили эльфы с помощью волшебной палочки. А на самом деле такой парк был хорошей сделкой для железнодорожной компании: он строился на конечной станции, чтобы у пассажиров был повод ездить на поезде по выходным. Знаете, где я работаю? - бывало спрашивал Эдди. - На конечной станции. Вот, где я работаю.
- Эмиль, - продолжала старуха, - построил на пирсе огромный прекрасный парк из дерева и стали - и то и другое у него уже было. И поставил в нем замечательные аттракционы: гоночные автомобили, детскую железную дорогу, лодки. Выписал из Франции карусель, а с международной выставки в Германии - колесо обозрения. Там были башенки и шпили и тысячи светящихся огней, таких ярких, что ночью парк был виден с кораблей в океане.
Эмиль нанял сотни рабочих: городских, сезонных и иностранных. Привез акробатов, клоунов, животных. А под конец он построил вход, и вход этот был грандиозный. Все так считали. Когда его закончили, Эмиль, надев мне на глаза черную повязку, повез меня на него посмотреть. И когда он снял повязку, я увидела такое!..
Старуха отступила на несколько шагов от Эдди и посмотрела на него с изумлением - похоже, она была разочарована.
- Вход! - сказала она. - Разве ты его не помнишь? Неужто тебя никогда не разбирало любопытство, с чего это у парка такое название? Парка, где ты работал? Там, где работал твой отец?
Рукой, затянутой в белую перчатку, она легонько коснулась своей груди, а затем, точно формально представляясь ему, поклонилась.
- Меня, - заявила старуха, - зовут Руби.
Сегодня у Эдди день рождения
Ему тридцать три. Он просыпается от резкого толчка, судорожно глотает воздух. Его густые черные волосы покрыты капельками пота. Он мигает в темноте, отчаянно пытаясь сосредоточиться на руке, костяшках пальцев, хоть на чем-то, что будет доказательством того, что он здесь, в своей квартире над кондитерской, а не там, на войне, в горящей деревне. Опять этот сон. Неужели от него не избавиться?
Около четырех утра. Нет никакого смысла пытаться снова заснуть. Он ждет, чтобы дыхание его выровнялось, и тогда медленно, стараясь не разбудить жену, сползает с кровати. Сначала по привычке спускает правую ногу - чтобы не ступать на онемевшую левую. Каждое утро Эдди проделывает одно и то же. Шаг, припадание на изувеченную ногу.
В ванной комнате он бросает взгляд на зеркало, всматривается в свои покрасневшие глаза. Плещет налицо водой. Все время один и тот же сон: Эдди на
Филиппинах, в свою последнюю ночь на фронте бродит по пожарищу. Деревенские лачуги охвачены огнем, вокруг стоит нескончаемый пронзительный крик. Что-то невидимое ударяется об его ноги, он хлопает по нему рукой, но промахивается, снова хлопает и снова промахивается. Пламя разгорается сильнее и сильнее, грохоча, как мотор, и тут появляется Смитти, он орет Эдди: "Бежим! Бежим!" Эдди пытается что-то сказать, но, как только он открывает рот, из его горла вырывается резкий крик. И тогда что-то хватает его за ноги и тянет в топкую землю.
В этот миг Эдди просыпается. Весь в поту. Тяжело дыша. Каждый раз происходит одно и то же. Но самое ужасное не бессонница, а мрак, нависающий над ним после этого сна, серая пелена, заволакивающая наступающий день. Даже в минуты счастья Эдди чувствует себя так, будто его окунули в ледяную прорубь.