XI
И я пришел на следующее утро проститься с нею. Меня провели в очень большую и высокую комнату, служившую ей и кабинетом, и спальней. Хозяева всячески заботились о ее комфорте и устроили ей достойную ее обстановку. Елена Петровна лежала на огромной кровати вся распухшая и стонала.
Взглянув на ее совершенно серое лицо, в котором читалось глубокое страдание, я просто не узнал "madame", вчера еще вечером хоть и почти неподвижной кресле, но все же энергичной и минутами даже веселой.
– Боже мой, что такое с вами? – спросил я.
– Чуть не померла ночью, голубчик! – простонала она. – К самому сердцу подкатило, и вот – смотрите!
Она с усилием высвободила из-под одеяла руку. Это была не рука, а какое-то несгибавшееся, толстейшее бревно.
– Что же доктор?
Она презрительно усмехнулась.
– Из Англии даже один едет, завтра или послезавтра приведет… Да уж что тут!.. Помирать так помирать – все там будем… Какое тут, милый человек, доктор! Захочет "хозяин", так я сразу встану, ведь это уж бывало, а не захочет – кто же мне поможет!
Мне стало неловко, тяжко и жалко ее до последней степени.
– Что ж, вы едете? Сегодня? – спрашивала она.
– Да, нужно.
– Не уезжайте! – вдруг шепнула она каким-то особенным голосом. – Неужто не можете вы пробыть со мною дня три-четыре?.. Пожалейте меня немного!..
Голос ее прервался, из глаз брызнули слезы.
– Ведь я одна, – сквозь, видимо, подступавшие к ее горлу рыдания говорила она потом, – все они – чужие, чужие!.. ухаживают за мной, носятся со мною, а мне тошно глядеть на них, бить их, плевать на них хочется! Противны они мне все… чужие! Только вы – свой, одной, русский! Друг мой бесценный, деточка вы моя дорогая, не покидайте вы меня, старуху, в такое время!.. Моли помру – закройте вы мне глаза русской родной рукою… Да и еще одно дело: я ведь кончила "Голубые горы", послать надо Каткову, ну а в таком виде рукопись нельзя послать, я по-русски-то пишу непростительно, без вправлений, да и больших – нечего и думать… возьмите, бога ради, да поправьте. Я и пошлю тогда. А послать скорее ох как надо: денег у меня своих ни полушки, общество выдает мне мало, а на чужой счет жить не очень-то приятно… Сделайте же божескую милость, истинно доброе дело… и на сем и на том свете не забуду вашей дружбы… Ах, тяжко как!
Она застонала, и опять слезы выкатились из глаз ее.
Нечего говорить, что она совсем меня растрогала и расстроила, что она меня вконец победила. Я сказал ей, что остаюсь на два, на три дня, даже на неделю, если ей нужно, и готов сейчас же приступить к чтению ее "Голубых гор".
Нужно было видеть, как она меня благодарила! Хотя очень скоро мне и открылось, почему ей необходимо было задержать меня в Эльберфельде, но все же, я думаю, что ее муки одиночества среди иноземцев и влечение ко мне как к своему, русскому человеку были в ней искренни. Если же она и тут только играла роль, то играла неподражаемо. Вернее же, что она была искренна и в то же время играла роль – в этой женщине примирялось непримиримое!
К вечеру ей стало лучше, так что даже она облеклась в свой черный балахон и поместилась в кресле. Я получил возможность оглядеться и составить себе понятие о новых, окружавших меня лицах. Пока их было немного – только хозяева: Гебгард с женою и сыном и Арундэли.
Не знаю, насколько Гебгард-отец был искренно увлечен теософией, но держался он за нее крепко, так как она ему, человеку, несомненно страдавшему честолюбием, давала некоторое положение. Богатый фабрикант шелковых и иных материй, он оказывался неудовлетворенным той средой, к которой принадлежал по рождению и по своей деятельности. Ему хотелось играть роль среди иного, более интеллигентного общества.
Блаватская давала ему эту возможность с той минуты, как его дом превратился во временную "главную квартиру" теософии. В своей гостиной и столовой он с нескрываемой, детски нескрываемой радостью видел интересных иностранцев и иностранок. Когда раздавался звонок к обеду, он, расфранченный и с ленточкой персидского ордена в петлице, предлагал руку фрейлине А. и открывал шествие в столовую. За обедом он считал своею обязанностью занимать гостей и рассказывал то по-немецки, то на ломаном французском языке довольно пошлые анекдоты, ничуть не сомневаясь в их остроумии. Его жена, особа приличная и скромная, поразила меня (да, это было для меня еще внове) своим отношением к "madame": она целовала у нее руку и исполняла при ней обязанности горничной. "Madame", больная и раздражительная, иной раз на нее да покрикивала. Рудольф Гебгард мне памятен тем, что был весьма искусный фокусник. Он купил у какого-то "профессора белой и черной магии" секреты и сделал для нас "темный" шар, на котором весьма удачно и отчетливо подражал медиумическим явлениям.
Над нашими головами летал и звонил колокольчик, звучала гитара, какие-то руки прикасались к нам, потом Рудольфа связывали и припечатывали, а через минуту он оказывался освобожденным от этих своих и т. д.
Блаватская при этом разражалась насмешками над спиритами и на мои замечания, что ведь сама она была спириткой, клялась, что никогда ею не была и что это все в нее выдумали "обожатели скорлуп", то есть спириты.
Мистрис Арундэль, сухонькая старушка без речей, ничего из себя не представляла, но ее дочь, мисс Арундуль, представляла из себя нечто. Это была девица неопределенных лет, в очках и с лицом, лоснившимся, как только что вычищенный самовар. Она с фанатическим пафосом толковала о махатмах и их чудесах и время от времени бросала явно влюбленные взгляды на Могини.
При ней был прелестный семи – или восьмилетний мальчик, которого она называла своим племянником и воспитанником, сам он считал ее и называл матерью. Когда к нему обращались с вопросом, кто он, он отвечал: "I am a little chela!" [Я – маленький чела – англ.]. Перед самым моим отъездом я убедился в возмутительном факте. Олкотт сделал этого невинного ребенка буддистом: с него сняли крест, "старый кот" надел ему вместо креста на шею серебряный амулет, "освященный махатмой", то есть "фаллус".
Когда я выразил Елене Петровне мое возмущение по этому поводу, она сделала удивленное лицо и воскликнула:
– Я не знала этого, но не могу же я отвечать за эту фанатичку мисс Арундэль! Я не имею права вмешиваться в чужие убеждения!
Над исправлением рукописи "Голубых гор" мне пришлось поработать, так как "madame" действительно правильностью своего русского писания, несмотря на оригинальность и живость слога, не отличалась. Эта работа помешала мне быть свидетелем феномена, происшедшего в нескольких шагах от меня, в соседней комнате. Елена Петровна лежала на кровати, Олкотт сидел у ее ног, г-жа А. помещалась в кресле посреди комнаты и забавлялась с маленьким "буддистом" (его обыкновенно к "madame" не впускали, и легко предположить, что теперь он был призван для того, чтобы развлечь внимание г-жи А.).
Вдруг г-жа А. вскрикнула, и, когда я вошел в комнату, она держала в руке письмо, "упавшее сверху к ее ногам". Письмо оказалось от махатмы Мориа, и в нем он уже не называл ее "козявкой", а, напротив, весьма льстил ее самолюбию. Этот феномен закрепил ее теософическому обществу.
В тот же день приехали из Кембриджа Ф. Майерс, один из основателей и деятельнейших членов Лондонского общества для психических исследований, и его брат, доктор Майерс, долженствовавший высказать свое мнение о болезнях "madame". Майерсы остановились в той же "Victoria", где и я. Вечером мы с Ф. Майерсом имели продолжительную беседу, и он произвел на меня своей искренностью и серьезностью самое лучшее впечатление, подкрепившееся моим дальнейшим с ним знакомством. Первым делом он просил меня рассказать ему, каким образом я видел махатму Мориа, и, когда я исполнил это, стал убеждать письменно сообщить этот факт лондонскому обществу.
– Я никогда не считал себя вправе отказываться от письменного подтверждения того, что случилось, – ответил я ему, – и, если вам нужен мой рассказ для серьезного исследования, я вам его представлю. Для вас этот факт действительно важен, но не понимаю, почему "madame" Блаватская так уж за него ухватилась, ведь он имеет все видимости галлюцинации, вызванной обстоятельствами, или даже просто яркого сновидения. К тому же я сам так именно и смотрю на него и пока не имею еще никаких достаточных оснований допускать не только действительное общение махатм с кем-либо из нас, но и самое существование этих махатм для меня проблематично.
– Не знаю, правы ли вы, – сказал Майерс, – это покажут наши дальнейшие исследования. Во всяком случае, ваше сообщение по правилам нашего общества должно заключать в себе только простое подробное изложение факта, без всяких комментариев и оценки с вашей стороны.
– Я изложу просто и подробно, – сказал я, – но, если мне нельзя при этом заявить, что я склонен считать мой случай чем угодно, только не действительностью, я не могу дать вам его описания. Это дело слишком важно! В дамской гостиной можно болтать и фантазировать сколько угодно, но раз мы стоим перед серьезным исследованием психических явлений – тут являются ясные обязательства и совсем иные требования. Имейте же в виду, что я вовсе не свидетель из теософического лагеря, а такой же исследователь, как и вы, насколько мне это позволяют мои средства и обстоятельства. Я только смущен, заинтересован и хочу знать "настоящую" правду.
Так мы и порешили.
Через два дня я окончил приведение в некоторый порядок рукописи Блаватской и уехал из Эльберфельда, оставив "madame" в положении, хоть и не внушавшем немедленных опасений за ее жизнь, по словам доктора Майерса, но весьма серьезном. Прощаясь со мною, она была опять очень трогательна, и я сказал ей, что хотя мне теперь нет ровно никакого дела до ее теософического общества, но лично по ней болит мое сердце и во всем благом я очень хотел бы ей быть полезным.
XII
Относительно "астральных" путешествий Дамодара м-р Годжсон того мнения, что, несмотря на показание Олкотта, предварительный уговор между Блаватской и Дамодаром более чем вероятен. Вот в полности показание "полковника" Олкотта, данное им в комиссии Лондонского общества для психических исследований и чрезвычайно интересное для характеристики президента теософического общества.
Олкотт. Во время одной моей официальной поездки из Бомбея в Кашмир в Марадабаде ко мне сильно приставал некто Шанкар Синг, правительственный чиновник, в то время еще не теософ, чтобы я излечил двух мальчиков 12 и 14 лет, которые оба были парализованы с 10-летнего возраста. Я полагаю, многим из присутствующих известно, что я имею силу лечить больных произвольной передачей жизненной силы. Я отказал ему, так как в предшествовавшем году сильно изнурил себя частыми магнетизациями. Он долго старался убедить меня и заставить изменить мое решение, но так как я решительно отказался, то он обратился к м-ру Дамодару, путешествовавшему со мной по своей должности (секретаря). Шанкар Синг изложил ему все дело и убедил его отправить свой двойник, или призрак (phantasm), в главную квартиру общества в Мадрас (отстоящий на 2200 миль от Марадабада) и постараться заручиться содействием г-жи Блаватской.
Ф. Майерс. Было ли известно в главной квартире, что вы находитесь в этот день в Марадабаде?
Олкотт. Там не было известно, что я в Марадабаде, так как, ввиду быстроты нашего движения в Индии, я во время поездки был принужден часто нарушать заранее составленную программу и отправляться то туда, то сюда для нахождения новых ветвей общества. Все говорит против какого бы то ни было влияния предварительного уговора. Для того чтобы понять настоящий случай, вы должны знать, что в восточных школах мистических исследований существует правило, по которому челы не могут иметь общения ни с каким учителем, исключая своего собственного. От этого м-р Дамодар, чела махатмы Кут-Хуми, не мог сам обратиться к моему учителю (Мории). Г-жа Блаватская и я – ученики одного учителя, а потому она могла обратиться к нему по этому поводу. Сделав приготовления к своему "астральному" путешествию, м-р Дамодар выслал м-ра Шанкара Синга из комнаты и запер дверь. Несколько минут спустя он возвратился к своему посетителю, ожидавшему его на веранде. Затем они вместе отправились в ту часть дома, где я сидел с несколькими индусами и одним европейцем, и передали мне, что произошло вследствие моего отказа вылечить мальчиков. М-р Дамодар рассказал, что его двойник был в главной квартире (в Мадрасе) и говорил с г-жой Блаватской, которая отказала в своем посредничестве. Но в то время как он беседовал с г-жою Блаватской, они оба услыхали голос и узнали голос моего учителя… Дамодар заявил, что если я возьму карандаш и бумагу, то он продиктует мне на память то, что сказал учитель. Я так и сделал.
Ф. Майерс. Вы имеете эту бумагу?
Олкотт. Да. Тогда в присутствии всех Шанкар Синг сел и написал краткий рассказ о случившемся, подтвержденный 12 подписями, в том числе и моею.
* * *
В меморандуме говорится, что, повторив поручение махатмы, полученное в главной квартире, м-р Дамодар прибавил, что он просил г-жу Блаватскую подтвердить происшедшее, прислав телеграмму с повторением слов махатмы или их сущности, или на его имя или на имя Шанкара Синга. На следующее утро ожидаемая телеграмма была получена.
* * *
Майерс. Вы не знаете, видела ли Дамодара г-жа Блаватская?
Олкотт. Она говорила мне, что видела. В главной квартире живет М. Алексис Куломб, библиотекарь общества. Во время означенного посещения м-ра Дамодара он был чем-то занят в комнате, соседней с той, где была г-жа Блаватская. Вдруг он вошел в комнату и спросил, где м-р Дамодар, так как слышал его разговаривающим с г-жой Блаватской.
Майерс. От кого вы это слышали?
Олкотт. От самого м-ра Куломба. Он сказал: "Я сейчас ясно слышал его голос". Г-жа Блаватская ответила: "Он был здесь". М-р Куломб казался удивленным: он подумал, что м-р Дамодар неожиданно возвратился, и его с трудом можно было убедить, что того нет в комнате с г-жой Блаватской.
Вот телеграмма, полученная Д. К. М. и переданная "полковнику" Олкотту в Марадабаде в 4.50 10 ноября 1883 года.
"Генри может попробовать с этими лицами parties в сильном месмерическом состоянии (mesmerised). Для облегчения страдающих втирать три раза в день каяпутовое (cajaputi) масло. Карма не может иметь к этому никакого отношения".
Показания многих свидетелей подтверждают передачу поручения м-ром Дамодаром и получение "полковником" Олкоттом соответственной телеграммы от г-жи Блаватской.
Для того чтобы доказать малую вероятность уговора между м-ром Шанкаром Сингом и м-ром Дамодаром, "полковник" Олкотт показал:
"В "Теософисте" за несколько месяцев до этого было напечатано, что я совершу эту и подобные поездки по Индии и что особы, имеющие больных друзей, могут приводить их ко мне в известные часы на другой день после моего приезда. Задолго до моего приезда в Марадабад Шанкар Синг писал мне, прося взяться за излечение этих мальчиков и предлагая привезти их ко мне, в Мадрас. Я отказался от этого, но сообщил ему, что он может привезти ко мне мальчиков, когда я буду в Марадабаде во время моего объезда. Вследствие этого дозволения он явился и так мне надоедал, говоря: "Вы обязались это сделать"".
Таким образом, оказывается, что, прежде чем "полковник" Олкотт оставил главную квартиру, там уже было известно, что по приезде в Марадабад к нему явится Шанкар Синг и потребует исполнения данного обещания.
Не исполнил же он своего обещания по следующей причине: еще до своего путешествия он пытался излечивать посредством магнетизма больных в Пуне, куда собралось с этой целью до 200 больных, но лечение было безуспешно и вызвало протест теософов, находивших, что "полковник" Олкотт унижает общество, продолжая лечить, несмотря на неудачу.
Вместе с этим Олкотт получил через м-ра Дамодара письменное запрещение махатмы предпринимать какое-либо лечение.
"19 октября. Через Д. К. М. пришло приказание от чоханов (Chohans, высшие духи) не лечить более до дальнейших приказаний". (Дневник "полковника" Олкотта, 1883 г.)
В своем же показании "полковник" Олкотт не говорит об этом ни слова и приписывает свое нежелание согласиться на просьбу Шанкара Синга тому, что он "уже в предшествующем году сильно изнурил себя частыми магнетизациями".
Что причиной его отказа было более полученное им приказание, чем выставленная им самим причина, подтверждается следующим показанием м-ра Броуна (Некоторые опыты в Индии, с. 14, 15).
""Полковник" Олкотт… получил приказание от своего "Guru" удержаться от лечения больных впредь до дальнейших приказаний, и когда его просил об этом в Марадабаде м-р Шанкар Синг относительно двоих сирот, то "полковник" принужден был отказать. Тогда в дело вмешался Дамодар и сказал, что будет просить позволения специально для этого случая".
Далее Олкотт говорит в своем ответе, что г-жа Блаватская не знала, что путешественники находятся в Марадабаде, так как заранее составленная программа часто изменялась. Но вот что говорит м-р Годжсон:
"Несколько времени спустя после моего приезда в Адиар я воспользовался случаем, когда "полковник" Олкотт просматривал свой дневник, чтобы попросить его сообщить мне число его посещений различных городов во время его поездки в 1883 году. Он отвечал мне, что я могу взять их из программы поездки, заранее напечатанной в "Теософисте". На мое замечание, что из его показаний я заключаю, что предварительная программа была нарушена, он отвечал, что она действительно была несколько изменена вследствие нахождения им новых, необозначенных ветвей общества, и стал говорить мне числа по своему дневнику. Впоследствии я сравнил их с заранее напечатанной программой, и все числа вполне совпали с числами, данными мне "полковником" Олкоттом из дневника".
Кроме того, нужно заметить, что в напечатанной в "Теософисте" программе было прибавлено следующее примечание: "Программа эта будет насколько возможно точно исполнена. Всякое изменение, вызванное непредвиденными случайностями, будет сообщено по телеграфу". (Таким образом, в случае нарушения программы, м-р Дамодар имел приличный предлог зайти на телеграф и мог послать г-же Блаватской предупреждение, не вызывая никакого подозрения.) Но программа исполнялась в точности, как сказано выше, и все обстоятельства как нельзя лучше приспособлены для предварительного уговора.