Я распорядился сделать еще одно изменение: я заказал темно-красные портьеры из дешевого ситца, чтобы задрапировать обыкновенные двери, которыми хозяин-венгр заменил в этом полуразрушенном дворце другие, старые – драгоценные, вероятно похищенные. Впрочем, хозяин позаботился о меблировке комнат, обставив их в несколько театральном вкусе. Нашлись позолоченные стулья, хотя и обтянутые простым плюшем. Но прекраснее всего оказалась резная позолоченная настольная подставка, выполненная из тонкой еловой древесины. Оставалось приобрести приличный красный ковер. Наконец прибыл мой "Эрар". Он был поставлен посредине большого зала, и отныне в прекрасной Венеции стали раздаваться звуки моей музыки.
Вскоре у меня началась уже знакомая с Генуи дизентерия, на несколько недель сделавшая меня неспособным к умственной работе. Я научился ценить по достоинству несравненную красоту Венеции и надеялся в наслаждении ею почерпнуть новые силы для возобновляющейся художественно-артистической деятельности. Во время одной из моих первых прогулок по Riva со мной заговорили два иностранца, представившихся мне графом Эдмундом Зичи и князем Долгоруковым. Оба неделю тому назад покинули Вену, где присутствовали на первых представлениях "Лоэнгрина". Относительно последнего они сообщили мне самые отрадные известия, и по их энтузиазму я мог судить о силе произведенного на них впечатления. Граф Зичи покинул вскоре Венецию, Долгоруков намеревался провести в ней всю зиму. Хотя я и старался избегать знакомств, но этот пятидесятилетний русский князь сумел расположить меня в свою пользу. У него было серьезное, очень выразительное лицо, между прочим, он гордился своим древним кавказским родом. В беседах он обнаруживал превосходное и разностороннее образование, тонкое знание света и, главное, понимание музыки, в которой он был хорошо, хотя и избирательно ориентирован. Его любовь к музыке походила на тщательно взлелеянную страсть. Я сейчас же заявил ему, что по милости плохого состояния моего здоровья я должен отказываться от всякого общества и нуждаюсь в полном покое. Так как мест для прогулок в Венеции очень мало, то мне было трудно совершенно избежать встреч с этим пришедшимся мне по душе иностранцем. Мы стали регулярно встречаться в гостинице "Сан-Марко" [Albergo S. Marco] , где я ежедневно обедал с Риттером. Князь жил в этом отеле, и я не мог запретить ему обедать там же. За все время моего пребывания в Венеции мы оставались с ним в дружеских отношениях, встречаясь почти ежедневно.
338
Более затруднительно было мое положение, когда однажды вечером я возвратился в мою квартиру и мне сообщили о приезде в наш дворец Листа. Я бросился в указанную комнату и, к ужасу своему, увидел там пианиста Винтербергера, который представился моему хозяину в качестве друга моего и Листа и в суматохе был принят за последнего. С этим молодым человеком я познакомился на самом деле, когда он, находясь в числе лиц, сопровождавших Листа, надолго приехал в Цюрих. Он считался прекрасным органистом. Когда исполнялись вещи для двух роялей, он играл партию второго рояля. Кроме некоторых странностей поведения, я не находил в нем ничего особенного. Прежде всего, я был удивлен, что он выбрал мою квартиру для своего пребывания в Венеции. Он явился, чтобы возвестить приезд некой княгини Голицыной, для которой он должен устроить здесь зимнее помещение. Так как он никого не знает, в Вене же ему сообщили, что я в Венеции, то естественно, что он явился в мой отель. Я заметил ему, что это вовсе не отель, и заявил, что если русская княгиня пожелает здесь расположиться, то я вынужден буду сейчас же отсюда уехать. Тогда он снова меня успокоил, сказав, что этой княгиней он хотел пустить пыль в глаза хозяину. На самом же деле она наняла себе квартиру в другом месте. Я снова спросил его, что он сам намерен делать именно в этом дворце, и обратил его внимание на то, что здесь очень дорого, что я трачу большие деньги на мою квартиру лишь потому, что хочу жить в уединении, без соседей и их фортепьянной игры. Он заверил меня, что не будет докучать своим присутствием, что останется только до тех пор, пока не отыщет для себя другой квартиры. Затем он прежде всего постарался подольститься к Карлу Риттеру. Последний помог ему найти во дворце комнату, которая была настолько отделена от моего помещения, что никакой шум не мог до меня долететь. Поневоле я должен был примириться с присутствием этого гостя в одном дворце со мной. Прошло много времени, прежде чем я позволил Риттеру как-то раз вечером привести его ко мне.
Больше, чем ему, посчастливилось приобрести мое расположение одному венецианскому учителю музыки по имени Тессарин. Он был типичным венецианским красавцем, правда странно заикался при разговоре. Страстный ценитель немецкой музыки, он хорошо был знаком как с новейшими произведениями Листа, так и с моими операми. Он называл себя в этом отношении "белым вороном" среди своих итальянских собратьев. Со мной ему удалось познакомиться через Риттера, который был занят в Венеции больше изучением людей, чем работой. Он нанял маленькую, в высшей степени скромную квартирку на Рива-дельи-Скьявони [Riva dei Schiavoni] , всю на солнце, вследствие чего ему не надо было ее отапливать. Квартирка эта была ему нужна не столько для себя, сколько для его немногих дорожных вещей, так как самого его почти никогда не было дома. Днем он бродил, осматривая картинные галереи и музеи, ночи проводил в кафе на Пьяцца Сан-Марко, изучая венецианцев. Риттер остался единственным человеком, с которым я виделся регулярно каждый день. Всяких новых знакомств, всяких встреч я избегал. Лейб-медик княгини Голицыной, которая самолично вскоре прибыла в Венецию и, кажется, сняла для себя великолепный дом, сообщил мне о скором ее визите. Так как мне понадобились клавираусцуги "Тангейзера" и "Лоэнгрина" и мне сказали, что княгиня – единственное лицо во всей Венеции, которое ими обладает, я без церемоний попросил их у этой дамы, вовсе не думая лично ей представиться. Раз только я пригласил к себе одного иностранца: я встретил его в Albergo San-Marco, и мне очень понравилось его лицо. Это был художник Раль из Вены. Для него, для князя Долгорукова и учителя музыки Тессарина я устроил как-то раз нечто вроде музыкального вечера, на котором сыграл некоторые из своих произведений. На этом вечере выступал и Винтербергер.
339
Этими немногими знакомствами и ограничивалась моя внешняя жизнь за те семь месяцев, которые я провел в Венеции. День мой был распределен с величайшей правильностью. Я работал до двух часов, потом садился в ожидавшую меня гондолу, чтобы проехать по мрачному Гранд-каналу вплоть до веселой Пьяццетты, необыкновенная прелесть которой каждый раз по-новому, особенно оживляющим образом действовала на мое настроение. Там я находил свой ресторан на Пьяцца Сан-Марко и затем, после обеда, один или с Карлом прогуливался вдоль Riva по направлению к Публичному саду [Giardino Pubblico], единственному саду, обсаженному в Венеции деревьями. С наступлением ночи я снова садился в гондолу и по вечно мрачному, в вечерние часы безмолвному каналу направлялся до того места, где с фасада старого палаццо Джустиниани глядело на меня освещенное лампой окно моей комнаты. Я еще работал некоторое время, а затем приходил ко мне Карл, прибытие которого аккуратно в 8 часов возвещалось плеском гондолы. За чаем мы болтали с ним несколько часов подряд.
Только изредка нарушал я такой порядок жизни посещением какого-нибудь театра. Предпочтение я отдавал драматическим спектаклям в театре Камплой, где очень хорошо исполнялись комические пьесы Гольдони. Опере я уделял внимание только мимоходом, из любопытства. Всего чаще, в особенности когда плохая погода препятствовала прогулке, мы посещали происходившие днем народные спектакли в театре Малибран. Вход туда стоил 6 крейцеров, и там собиралась превосходная публика (преимущественно без сюртуков), для которой разыгрывались пьесы из времен рыцарства. Здесь однажды, к моему великому изумлению и огромной радости, я увидел комедию-гротеск Le baruffe Chiozziote, которой в свое время восхищался Гёте. Она была разыграна с реализмом, какого я никогда больше не встречал.
В общем, быт Венеции, на котором лежала печать угнетенности и вырождения, представлял для меня мало интереса. Великолепные развалины удивительного города производили на иностранца впечатление какого-то курорта. Как это ни странно, именно немецкая военная музыка, хорошо поставленная в австрийской армии, познакомила со мной венецианскую публику. Капельмейстеры обоих расквартированных в Венеции австрийских полков вознамерились исполнить мои увертюры к "Риенци" и к "Тангейзеру" и просили меня присутствовать в казармах на репетициях оркестра. Здесь я встретил всех офицеров в полном составе, отнесшихся ко мне с большой почтительностью. Полковые оркестры играли, чередуясь, по вечерам посреди прекрасно освещенной Пьяцца Сан-Марко, которая по своим акустическим условиям замечательно подходила для такого рода концертов. Случалось, что в то время, как я обедал в ресторане, внезапно раздавались звуки моих увертюр. Когда, высунувшись из окна, я весь отдавался опьяняющим впечатлениям, я не знал, что производит на меня особенно сильное впечатление: великолепная, бесподобная освещенная площадь с волнующейся, как море, толпой гуляющих или музыка, уносящая ввысь все это преображенное буйство звуков.
Не хватало только одного, чего, казалось бы, так легко можно было ожидать от итальянской публики. Тысячная толпа теснилась около оркестра и слушала с величайшим вниманием музыку, но аплодисментов не раздавалось никаких: каждый знак громкого одобрения австрийской военной музыки был бы сочтен за измену отечеству. От натянутых отношений между итальянской публикой и чужестранцами страдала вся общественная жизнь Венеции. Особенно недружелюбно относилось население к австрийским офицерам, которые не могли слиться с местным обществом и не выходили из самых поверхностных его слоев. Не менее сдержанно, даже враждебно вело себя население по отношению к духовенству, большей частью итальянского происхождения. Я видел шедшую по Пьяцца Сан-Марко церковную процессию в торжественном праздничном облачении, которую народ провожал на всем пути нескрываемыми язвительными насмешками.
340
В то время я был очень тяжел на подъем и неохотно изменял раз установленный порядок дня. Редко я сдавался на приглашения Риттера и отправлялся осматривать галерею или церковь, хотя при каждой такой прогулке с новой силой восхищался непередаваемо своеобразной архитектурой города и другими его красотами. Главное мое наслаждение составляли частые прогулки в гондоле на Лидо. Особенно прекрасно бывало возвращение домой при закате солнца. Не сравнимые ни с чем впечатления овладевали мной целиком. Еще в сентябре этого года, только что приехав в Венецию, мы наслаждались волшебным зрелищем кометы во всем ее блеске. Появление ее предвещало бедствия войны.
Это была настоящая идиллия, когда вечером лагуны оглашались пением хора Певческого общества, организованного одним венецианским чиновником Арсенала. Певцы исполняли большей частью трехголосные, естественно гармонизированные народные песни. Верхний голос не заходил за диапазон альта и не затрагивал диапазон сопрано, что сообщало всему хору совершенно особенную юношескую силу. По вечерам эти певцы разъезжали в освещенной огромной гондоле по всему Гранд-каналу, останавливались перед отдельными палаццо, исполняли за вознаграждение серенады и в сопровождении бесчисленного множества других гондол плыли дальше. Однажды бессонной ночью около трех часов утра захотелось мне выйти на балкон, и в первый раз я услышал прославленное пение гондольеров во всем его блеске. От Риальто, в четверти часа езды, раздался первый призыв, прозвучавший в беззвучной ночи как жалоба. Из дальнего простора с противоположной стороны послышался такой же отклик. Через довольно длинные промежутки повторялась унылая перекличка, настолько поразившая меня, что я не мог сразу запечатлеть в памяти совсем простых составных частей напева. Впоследствии я имел случай убедиться, что эти народные песни представляют огромный интерес с поэтической точки зрения.
Раз я возвращался домой поздно ночью по мрачному каналу. Вдруг на небе появилась луна. Одновременно с палаццо неописуемой красоты она осветила гондольера, медленно гребущего огромным веслом, сидящего на высокой кормовой части. Из его груди вырвался жалобный вопль, ничем почти не отличающийся от звериного воя. После протяжного "О!" вопль излился в чрезвычайно простом музыкальном восклицании "Venezia!". За ним последовал еще вопль, который не сохранился в моей памяти: слишком сильно было волнение, какое я тогда испытал. Эти впечатления, это пение гондольеров – вот, на мой взгляд, характеристика Венеции. Они жили в моей душе вплоть до завершения второго акта "Тристана". Может быть, они и внушили мне намеченные тут же, в Венеции, длинно-протяжные жалобные напевы пастушьего рожка в начале третьего акта.