341
Однако мои настроения не так-то легко и скоро вылились в подходящую для них форму. Физические недомогания и вечные, никогда не покидавшие меня заботы материального характера часто и на продолжительное время отрывали меня от работы. Едва я кое-как устроился в своей выходившей на север, вполне доступной ветрам и почти совсем незащищенной от холода квартире, едва избавился от губительных последствий дизентерии и решил снова ухватиться за жестоко оборвавшуюся нить второго акта "Тристана", как вдруг вследствие резкой перемены климата и воздуха началось у меня исключительно "венецианское страдание": образовались злокачественные фурункулы на ноге. Так как болезнь, вначале казавшаяся несерьезной, вскоре усилилась и причиняла мне большие мучения, я вынужден был обратиться к врачу, который лечил меня в продолжение почти четырех недель.
Поздней осенью, около конца ноября, покинул меня Риттер; он поехал повидаться со своими родными и друзьями в Дрезден и Берлин. Таким образом, во время длиннейшего периода моей болезни я оставался совершенно один на попечении слуг моего отеля. Работать я не мог и развлекался "Историей Венеции" графа Дарю, которую здесь, на месте, мне было крайне интересно прочесть. Эта книга заставила меня несколько изменить предвзятое мнение о тираническом образе правления в древней Венеции. Печально известный Совет Десяти и государственная инквизиция представились мне теперь в несколько ином свете: в своеобразной жестокой наивности. Откровенное заявление, что тайна есть лучшая гарантия мощи государства, показалось мне специально приноровленным к тому, чтобы каждый член замечательной Республики считал себя заинтересованным в ее сохранении, что это было возведено в настоящую "республиканскую обязанность". Подлинное лицемерие было чуждо этому государственному устройству. Церковный элемент, как ни был он тесно связан с государством, никогда не оказывал в Венеции такого унизительно-развращающего влияния на характер граждан, как в других местностях Италии. Беспощадные соображения государственной пользы фиксировались в догмы, носившие античный языческий характер без мрачной окраски, и живо напоминали подобные же догмы афинян, которые, как сообщает Фукидид, излагались с величайшей откровенностью и признавались мудрыми и мужественными правилами нравственности.
Для нравственного своего подкрепления, как это со мной бывало уже не раз, я принялся за Шопенгауэра, который глубоко захватил меня с новой силой. В то же время я загорелся страстным желанием значительно расширить его систему, пользуясь его же материалами, заполнив некоторые важные пробелы.
342
Мое общение с друзьями, оставшимися за границей, было сведено к минимуму и носило в целом успокоительный характер. Только раз опечалило меня письмо Везендонка, в котором он сообщал мне о смерти своего четырехлетнего сына Гвидо: мне стало казаться, что это я принес несчастье ребенку тем, что под каким-то выдуманным предлогом отказался быть его восприемником. Меня сильно поразила эта смерть, и так как мне нужен был покой, то в уме моем сейчас же сложился план съездить на короткое время за Альпы, чтобы провести сочельник с моими старыми друзьями. Эту мысль я сообщил госпоже Вилле и, к своему удивлению, получил не от нее самой, а от ее супруга в высшей степени неожиданное сообщение. Он писал мне о том, какое тяжелое впечатление произвел на всех мой внезапный отъезд из Цюриха, особенно образ действий моей жены, о том, что все это доставило Везендонкам массу неприятностей. Везендонк держал себя умно и тактично, и я счел это обстоятельство благоприятным признаком, открывавшим надежду на восстановление дружеских соседских отношений. Минна гостила в Дрездене у своих родственников. Я все время нежно о ней заботился, и, несколько успокоившись, она проявляла в письмах большую сдержанность и рассудительность. Таким образом она поддерживала во мне то впечатление, которое я вынес после трогательной ночной сцены. Я сам подал ей надежду на возможность возобновления наших отношений, но прибавил, что это случится тогда, когда у нас будет постоянное местожительство. Предполагал же я устроиться непременно в Германии, если возможно, в самом Дрездене.
Чтобы от этих проектов перейти к окончательному решению, я обратился, не теряя времени, к Люттихау, так как Минна, отыскавшая моего старого начальника, сообщила мне самые благоприятные впечатления относительно его гуманности и горячей привязанности ко мне. Я дошел до того, что написал ему сердечное письмо с подробным изложением дела. В ответ на это я получил несколько сухих строк, написанных в деловом тоне: Люттихау сообщал мне, что в настоящее время не может быть и речи о моем возвращении в Саксонию. Это было хорошим уроком для меня. С другой стороны, я через венецианскую полицию узнал, что саксонский посланник усердно добивается моего изгнания из Венеции. Это ему не удалось, так как у меня имелся швейцарский паспорт, к которому австрийские власти отнеслись с должным уважением. Таким образом, вопрос о желанном для меня возвращении в Германию оставался открытым.
У меня оставалась единственная надежда на дружескую помощь Великого герцога Баденского. Эдуард Девриент, к которому я обратился за подробнейшими сведениями по поводу предполагавшегося первого представления "Тристана", сообщил мне, что герцог считает мое присутствие на этом представлении во всяком случае делом решенным. Девриент не знал только, как он думал поступить: намеревался ли он в случае, если бы его личные ходатайства перед королем Саксонии о разрешении мне приехать остались бесплодными, предпринять какой-нибудь самостоятельный, не согласный с желанием Союза шаг, или он имел в виду пустить в ход другие средства. Я пришел к заключению, что в настоящее время вряд ли могу рассчитывать получить разрешение на жительство в Германии.
343
В то же время я почти постоянно должен был думать о средствах к существованию, особенно с тех пор, как мы стали жить на два дома. По счастью, некоторые крупные театры упорно держались за мои оперы, и я еще мог ожидать от них гонораров; от предыдущих получек не оставалось у меня ни гроша. Наконец, за "Тангейзера" взялся и Штутгартский Придворный театр. К нему я питал особое пристрастие, которое перенес и на Вену, где сначала давали "Лоэнгрина", а потом, после успеха последнего, принуждены были взяться за "Тангейзера". Мои переговоры с тогдашним директором К. Экертом привели нас к самым утешительным результатам.
Все это происходило в течение зимы, до самой весны 1859 года. В общем, я вел по прежнему тихую и размеренную жизнь. В декабре окончательно прошла моя нога, и я мог возобновить ежедневные прогулки в гондоле на Пьяццетту и обратно, мог снова на продолжительное время отдаться музыкальной работе. В полном одиночестве провел я Рождество и канун Нового года. Только по ночам я часто бывал в огромном обществе – в моих сновидениях, которые отличались необыкновенной живостью.
В начале января 1859 года в обычный час вошел в мою комнату Карл Риттер. Он ездил куда-то по делам, касавшимся постановки написанной им пьесы. Это был недавно законченный им труд "Армида", свидетельствовавший о большом таланте молодого литератора. В то время как идея целого производила отпугивающее впечатление в смысле личной психологии автора и сообщала невыгодное представление об отдельных частностях, многое в нем, в особенности встреча Ринальдо с Армидой и бурное зарождение их любовной страсти, было изображено и задумано с истинным поэтическим жаром. Как во всех подобных работах, исполненных с дилетантской небрежностью, многое следовало изменить и исправить, чтобы драма могла произвести впечатление на сцене. Об этом Карл не хотел и слышать. Он говорил, что в просвещенном директоре штеттинского театра нашел покладистого человека, который не обратит внимания на недостатки его произведения, замеченные мной. Он в этом обманулся и вернулся обратно в Венецию, страстно желая пожить просто на отдыхе, без определенной цели. Он мечтал как о единственном, завидном счастье обойти Рим в одежде капуцина, поминутно осматривая все новые и новые сокровища искусства. О переделке "Армиды" он не хотел и слышать, говоря, что намерен приняться за обработку нового драматического материала, заимствованного из "Флорентийских хроник" Макиавелли. Никаких подробностей он не хотел мне сообщить из опасения, что я выскажусь против материала, представляющего лишь ряд ситуаций без всякой тенденции. Музыкальные работы он совершенно оставил в стороне, хотя вскоре после приезда в Венецию написал фантазию для фортепиано, показавшую его и с этой стороны в чрезвычайно выгодном свете.
Но тем более участия проявил Карл к разработке второго акта "Тристана", за которую я теперь принялся основательно. По вечерам я часто играл ему, Винтербергеру и Тессарину только что оконченные части, что всякий раз приводило нас в большое возбуждение. За время продолжительного перерыва в работе Гертель успел выпустить первую часть партитуры, а Бюлов аранжировал ее для фортепьяно. Таким образом, часть произведения лежала предо мной в совершенно готовом монументальном виде, между тем как относительно выполнения целого я еще находился в периоде творческого напряжения. В течение первых месяцев инструментовка этого акта, которую я посылал издателю по мере изготовления отдельными листами, значительно подвинулась вперед. А в конце марта я мог отправить в Лейпциг последний лист.
344
Теперь явилась необходимость принять какое-нибудь решение относительно дальнейших планов жизни. Вставал вопрос, где я напишу третий акт оперы, ибо я решил начать его там, где я мог бы надеяться довести беспрепятственно до конца всю работу. В Венеции рассчитывать на это было невозможно. Работа затянулась бы до самой середины лета, а состояние моего здоровья не позволяло мне проводить здесь летние месяцы: в эту пору венецианский климат был мне вреден. Отсутствие укрепляющих прогулок уже давало себя сильно чувствовать. Чтобы хоть раз набегаться вдоволь, я однажды среди зимы отправился по железной дороге в Витербо [Viterbo], намереваясь предпринять оттуда путешествие пешком на несколько миль внутрь страны, по направлению к горам. Но суровая погода помешала мне в моем предприятии. К этому присоединились еще и другие неблагоприятные обстоятельства, и в результате я вернулся в Венецию с впечатлениями, говорившими в ее пользу: она показалась мне спасением от уличной пыли и зрелища истязаемых лошадей.
Кроме того, дальнейшее пребывание в Венеции вообще стало зависеть не только от моей воли. Я был чрезвычайно вежливо вызван к полицейскому комиссару, в категорической форме заявившему мне, что со стороны саксонского посольства в Вене все время раздаются протесты против моего пребывания в одной из областей австрийских владений. В ответ на мое заявление, что я рассчитываю пробыть здесь только до весны, он посоветовал мне обратиться за разрешением к эрцгерцогу Максу, имевшему в то время свою резиденцию в Милане в качестве вице-короля. Я мог мотивировать свою просьбу состоянием своего здоровья, представив в подтверждение докторское свидетельство. Я так и сделал, и эрцгерцог сейчас же по телеграфу предписал венецианским властям оставить меня в покое. Было ясно, что усиленная бдительность по отношению к иностранцам объяснялась политическими условиями, вызывавшими сильное возбуждение в австрийской Италии. Вероятность войны с Пьемонтом и Францией становилась все несомненнее, и в итальянском населении сказывались явные признаки большого брожения. Однажды, гуляя по Riva, мы с Тессарином попали в толпу иностранцев, с почтительным любопытством поджидавших появления эрцгерцога Максимилиана с супругой, на короткое время приехавших в Венецию. Я был предупрежден об этом сильным толчком моего венецианского пианиста, пытавшегося оттащить меня за руку прочь от этого места, чтобы, как он выразился, избегнуть необходимости поклониться эрцгерцогу. Заметив приближающуюся стройную, очень симпатичную фигуру молодого принца, я, смеясь, отпустил своего друга, а себе доставил искреннее удовольствие поклоном выразить любезному покровителю свою благодарность.